— Ну, жми, — поторопил Голлюбика и кивнул на кнопку. — Занавес. Сезон закрыт.
Обмылок и сам догадался, что ему сделать. Не крадучись, как раньше, но пружинистым шагом свободного зверя он обогнул колесо и утопил кнопку, находившуюся с другой стороны. Он совершил это бесстрашно, по праву разумного существа, которым стал. Бункер наполнился вздохами и сетованиями сокрытых машин. Все повторилось в обратном порядке: верхняя половина купола снялась с мертвой точки и вернулась на место; панели сомкнулись и заключили в объятия оцепенелую карту.
Но этим дело не кончилось, произошла еще одна вещь. В точке, где сходились невидимые меридианы купола, раздвинулись фотографические лепестки, и мы, изнывавшие от неутоленного любопытства, заглянули внутрь. Нас не было видно: людям, стоявшим внизу, образовавшееся отверстие казалось пятнышком в мелкую монету, которую, в желании засадить за решку орла, подбросили на недосягаемую высоту. Мы ждали, когда из отверстия выскочит, наконец, завершенный семейный портрет и синтез украсится многоточием.
В открывшуюся дырку провалилась веревочная лестница. Она разворачивалась в полете, шурша волокном и щелкая гимнастическими перекладинами.
Зевок выступил первым и взялся за нижнюю. Задрав голову, он поприветствовал крошечное небо мужественной улыбкой.
— А наши вещи? — спросил Наждак.
— Нагими мы явились в этот мир, нагими выходим в новый, — объяснил Зевок, и все потрясенно смолчали, признавая его иррациональную правоту.
— Снимок готов, — проницательной светофоровой удалось уловить отдаленное сходство происходящего с фотографическим процессом. — Наше место — в семейном альбоме народов. Пойдемте! — сказала она решительно, сжигая мосты с кораблями, да разрубая концы с узлами — и действительно: уже стоя на нижней ступеньке, когда Зевок уходил все выше, она потерла пяткой о пятку, как будто отряхивала прах.
…Подъем был долог. Тренированному, закаленному отряду он, впрочем, представился совершенным пустяком и остался бы в памяти ребячьей забавой, когда б не волнение, наполнявшее их торжественным трепетом перед близившимися небесами, который был рабским и гордым одновременно. Лестница раскачивалась под тяжестью их тел, из отверстия сыпались мелкие камни; проворные и цепкие руконогие конечности одолевали ступень за ступенью.
Там, наверху, куда они выбрались, все оказалось не совсем таким, каким думалось. В предутреннем тумане, действительно, высились горы, но — вдалеке. Отверстие, через которое первым родился Зевок, раскрылось на равнине, в степи, благоухавшей запахами и звуками, ибо «ухо», как не преминул напомнить Голлюбика, тоже содержится в составе слова «благоухание», а значит, воспринимает ковыль и полынь. Мы, не имея возможности качать головами за отсутствием оных, ограничились удивленными звездными колебаниями малой амплитуды, да некоторой пульсацией; одна несдержанная малышка, носившая в чреве и слишком сильно переживавшая за поднадзорных, разродилась сверхновой. Остальные, затаив дыхание, благопристойно любовались героями, которые справились со своим самым главным, внутренним, врагом, а потому уцелели, вернувшись из темного и сырого подземелья собственных душ — в высоком (или низком, как посмотреть) смысле их путешествие происходило именно там; вещественному и грубому подземному лабиринту была отведена малопочтенная роль аналога другого, духовного лабиринта. То есть — склепка, перемигнулись мы, но склепка достойного, чья заслуга не ставилась под сомнение.
Была и награда. Мы не стали утруждать себя поиском нового аналога. Пусть этим занимаются лица, питающие склонность к такого рода вещам. Конем на пастбище, нежась в ночном, близ отверстия глыбился призовой джип, набитый провизией, одеждой, питьем, средствами связи — последние, к сожалению, не работали, что было отнесено на счет невыясненных метафизических издержек.
— Домой, — Голлюбика улегся в траву, пятиугольно раскинувшись ("Шестиугольно, — поправила Лайка, — прикройся. — Она порылась в джипе и выкинула ему шорты).
— Но где наш дом? — аукнулось Наждаком.
— Повсюду, — Голлюбика отрешенно вздохнул. Он пристально разглядывал небо. Занимался рассвет.
Он лежал на диване, солнце
затопляло ему лоб, лицо и закрытые
глаза, уже западающие. Странная смерть.
Ростислав Клубков «Мартиролог»
Тамара обмахнулась газетой.
— Ну и духота, — пробормотала она. И, чуть помедлив, спросила: — Как твое ухо?
— Окно не открою, — отрезал Марат.
— Чуть-чуть, — попросила Тамара. — Веди потише, и тебе не надует.
— Потише, — передразнил ее Марат, машинально берясь за ухо. — Ты стрелку видишь? Если через минуту… через секунду… я не увижу заправки…
Тамара звякнула браслетами, которые она часа полтора назад приобрела у цыгана — тот, толстый, расхристанный, обливавшийся потом, бросился чуть ли не под колеса; его «девятка» с разверзшимся задом наполовину зарылась в кювет. В общем, этот цыган, переваливаясь на манер своего излюбленного родового и плясового животного, подбежал к машине, разбросавши руки: купите! Купите! Застряли, денег нет на бензин — вот, пожалте, чистое золото, рубликов восемьсот восемьдесят. И начал совать, они, ошеломленные натиском, малодушно купили; итак, браслеты звякнули, а лицо Тамары потемнело. Она бы убила Марата, как муху, но не умела водить.
Марат в пятидесятый раз вывернул рулевое колесо, и тут их глазам, уже привыкшим к безнадежности серых петель и черного ельника, открылась сверкавшая красным, синим и белым бензозаправочная станция.
— Вот, — впервые за последние полтора часа Марат улыбнулся. Он проурчал это слово, почти отрыгнул, и Тамара, хотя она не меньше мужа обрадовалась бензину, посмотрела на него с неприкрытым отвращением. Ей все чаще и чаще становилось противно ощущать себя прекрасной половиной этого стриженного под ежик, плечистого хама в мокрой рубахе и затхлых шортах.
— Сука, — сказал Марат через секунду, отчего Тамара испытала малопонятное торжество. Она проследила за взглядом Марата и увидела белую картонку: далекий, еще неразличимый по своему содержанию картонный квадратик в оконце, сам по себе совершенно безобидный, но, в силу неизменного свойства всех квадратиков во всех оконцах, имевший недвусмысленно зловещее значение.
— Топлива нет, — изрек Марат отчаянным голосом и резко притормозил возле ближайшей башенки.
Тамара повела темными очками, как слепая стрекоза:
— Только не выступай. Ты слышишь меня? Я тебя очень прошу, избавь меня от своих безумных припадков. В конце концов, они же не виноваты, что у них закончился бензин.
— А мы в чем виноваты? — казалось, что квадратное лицо Марата прохудилось, и из дыр, вот-вот готовых образоваться, сейчас польется ядовитая кислота, замешанная на гное гнева.
Он оттолкнулся от руля и неуклюже выбрался из машины. Тамара осталась сидеть — прямая, словно черная королева. Средняя часть ее лица была вдавлена, как будто ее вмяли сапогом, тогда как лоб и подбородок выступали далеко вперед. Фигура, доставшаяся в жульнической партии жлобу, любителю хапать. Ей очень хотелось выйти на воздух, но Тамара не двигалась с места. Она поправила косынку и безучастно уставилась на мятое оцинкованное ведро, забытое кем-то на обочине бесстрастно-серого шоссе.
Марат вразвалочку, пригнувши светло-колючую голову, приближался к оконцу — источнику разочарования и вероятному ответчику за все прошлые и будущие злоключения. Гравий, по которому он ступал, хрустел, будто выбитые зубы. Он чуть не сбил с ног щуплого человека в стандартном комбинезоне. Марат остановился в дециметре от этого вспомогательного существа. Не говоря ни слова, он выставил палец в направлении квадратика, на котором уже вполне отчетливо, в подтверждение самым безрадостным мыслям, читалось: «Бензина нет».
— Что за на хер? — Марат приступил к человеку, грозя смести его с дороги вопреки всяким разумным доводам, ибо если и была для них какая надежда, то она заключалась именно в этом создании без возраста и пола. — На сотню километров ни литра горючего, так? Вы совсем оборзели в вашей деревне?
Человек же в ответ повел себя с неожиданным достоинством.
— Отойдите от меня, — сказал он обиженно. — Сдайте на пару шагов. В чем, собственно, дело? В пяти километрах есть еще одна заправка. Нам не повезло, мы оказались первыми на этой трассе — все приезжают и все предъявляют какие-то претензии.
Это «все» охладило Марата. Он машинально шагнул назад и принял менее воинственную позу.
— В пяти километрах? — переспросил он с сомнением. — Это точно?
Человек в комбинезоне сердито мотнул картофельной головой:
— Чего мне врать-то? Ну, может, в семи, но не больше. Никто туда, знаете, с угломером не ходил.
Марат, не уверенный в уместности угломера, сунул руку в карман шортов, вынул пачку, выщелкнул сигарету, прикурил.
— Здесь нельзя курить! — вскинулся служитель заправки.
— Почему же? — с издевательской иронией осведомился Марат, своим курительным действием нимало не реагируя на запрет. — Ведь нет же бензина!
— Нельзя! Что я буду вам объяснять, — вздохнул заправщик. — Лучше бы вам отсюда уехать. Говорю вам, в восьми километрах…
— Ах, уже восемь! — воскликнул Марат и выдохнул дым в гладкое, больное лицо. — Ну и дела творятся в глубинке!
Человек в комбинезоне помолчал.
— У вас совсем нет бензина? — спросил он вдруг. — Я хочу сказать… если вам не проехать эти самые восемь километров…
— Я пятьдесят проеду, — надменно отрезал Марат. — Но не больше, мужик. Не больше пятидесяти. Короче, если я правильно тебя понял — в общем, сколько?
— Да нет, — запротестовал заправщик, который отчего-то растерял непозволительный гонор так же внезапно, как и приобрел. — У меня сущая капля. Капля, для личных нужд. Если вам хватит на пятьдесят километров, вы запросто попадете на Ленту…
— На какую, к лешему, ленту? — скривился Марат, проклиная себя за разговоры с ничтожеством.
Служитель заправки зачем-то сделал себе ладонь козырьком и повернулся к закату, хотя кровавое солнце никак не могло резать ему глаза.
— На Ленту, — повторил он. — Я должен вас предупредить, что там очередь.
Марат поиграл брелоком, усугубляя игрой неотвратимую угрозу, которая исходила от него, будучи адресованной всему вокруг, но прежде всего — беззащитному работнику бензозаправки. Он уже приготовился повысить голос и малость встряхнуть этого недоумка, когда тот разродился неуважительным, даже хамским вопросом:
— А вы далеко едете?
Марат усмехнулся, дивясь такому бесстыдному интересу. Какое, черт побери, этому хорьку дело до их путешествия, которое и так уже непозволительно затянулось?
Но вместо того, чтобы поставить шестерку на место и напомнить, что тузы не обязаны перед ней отчитываться, Марат послушно буркнул:
— В Лагуну.
— В Лагуну? — изумился заправщик. — Но это же совсем в другой стороне.
— Я знаю, — процедил Марат. — Мы сбились с пути, пока искали этот чертов бензин.
— Тогда вам одна дорога — на Ленту, — заправщик сопроводил эту непонятную фразу решительным вздохом.
Марат уставился сперва на него, потом на «пежо», в котором смутно различалась Тамара, и, наконец, на сумеречное шоссе.
— Что ты понты гонишь, — сказал он сердито. — Не можешь говорить по-человечески? «На ленту», — передразнил он бензинщика. — Будто на Марс. Это что, деревня какая-нибудь?
Заправщик утомленно вздохнул:
— Нет, это не деревня. Мы так называем трассу, она проходит километрах в семи отсюда.
— И на хрена она мне?
— Вы не попадете на заправку, если не выберетесь на Ленту. Это самый короткий путь.
Марат мрачно спросил:
— Большая там очередь?.
— Как знать. Мне рассказывали, что приличная. Да не в ней дело.
— А в чем? Какое дело? Кто рассказывал? Когда? Почему рассказывал? Ты разве сам не видел?
— Нет, — расплылся в улыбке заправщик. — Это же Лента! Куда нам, сирым. Бог с ней, мы как-нибудь здесь управимся.
Марат смерил его испепеляющим взором, от которого, будь на заправке бензин, непременно случился бы голливудский взрыв. В какой-то миг ему страшно захотелось схватить этого придурка за бледный водянистый нос и поводить вправо-влево, но это желание быстро прошло. Марат повернулся и, ничего не сказав, пошел к машине.
— Удивительно, — проронила Тамара, когда он втиснулся обратно за руль.
— Что?
— Ничего. Удивительно, говорю, что человек остался жив.
Марат резко, насколько позволил ему солидный живот, развернулся к Тамаре лицом и поднял палец:
— Послушай сюда. Если ты. Еще раз. Позволишь себе разинуть свою пасть и сказать мне гадость, я вышвырну тебя голую на обочину, как последнюю суку, и можешь потом ползти к своему человеку. Пусть он дерет тебя, дуру, с утра до вечера, здесь и сдохнешь…
Тут Марат охнул и схватился за ухо, про которое забыл и в котором снова разразилась канонада.
Тамара насмешливо хмыкнула, благо привыкла к беспомощным угрозам — в них было хамство, все то же осточертевшее, одинокое, отмороженное хамство, и никакого дела.
— Ты трус, — она полезла в аптечку, вынула пенталгин и протянула пластинку Марату. — Ты боишься меня больше, чем этого горемыку, — Тамара мотнула головой в направлении бензозаправки. — Вообще, тебе нужно к врачу. Я совершенно серьезно тебе говорю: с ушами не шутят. Нам не нужно в Лагуну, нам нужно в городскую поликлинику.
— В Лагуне есть врач, — пробурчал Марат. Он бросил в рот пару таблеток, запил их теплой крем-содой. — Поехали. Этот придурок сказал, что через семь километров будет какая-то трасса, которую он величал Лентой. По ней надо чуток проехать, и будет другая заправка.
Он завел мотор. «Пежо», чего с ним почти никогда не случалось, чихнул, словно сопротивляясь.
Тамара утомленно вздохнула.
— Почему — лента? — спросила она, когда Марат выруливал с площадки. — В первый раз слышу, чтобы так называли шоссе.
— Они здесь, наверное, все с прибабахом, — отозвался Марат. — У этого гада где-то припасена пара канистр, печенкой чую. Почему не продал — не знаю. Что у меня, денег нет, что ли? Я купить не могу? Я заплатил бы этому козлу столько, сколько бы он сказал.
— Он тебе испугался сказать, — предположила Тамара.
— Ни хрена, — возразил тот. — Он только с виду такой пришибленный, а сам с норовом.
Оба замолчали. «Пежо» летел сквозь душный вечер — но нет, уже сквозь ночь: солнце скрылось за лесом. Пустынное шоссе подкладывало под брюхо машины полоску за полоской. Марат включил фары, и желтизна света сообщила надвигавшемуся однообразному пейзажу лунный оттенок.
— Мышастые туши, — задумчиво сказала Тамара. — Летучие мышцы, — добавила она, взглянув на бицепс Марата.
Тот поморщился: отвяжись. Не полагаясь на гримасу, он включил музыку, от которой казалось, будто неподалеку ворочается великан, распираемый газами.
Шоссе стлалось угодливо и мягко, елки брали на караул, машина мчалась.
— Скоро будем на месте, — с сомнением сказал Марат, обращаясь, скорее, к себе одному. — Если этот деятель мне наврал…
— Пять километров мы уже точно проехали, — заметила Тамара и сняла, наконец, очки. Глаза у нее оказались маленькими и прозрачными, как свежая вода в школьном аквариуме.
Марат не ответил и подался вперед. Послышался шорох: асфальт неожиданно закончился, и шины взвихрили пыль, ворвавшись на грунтовую дорогу. Тамара откинулась на сиденье и смерила Марата долгим немигающим взглядом. Тот ругнулся и притормозил.
— Сейчас оглядимся, — он выгрузился на свежий воздух, обогнул автомобиль и стал пристально всматриваться вдаль, где смыкались деревья, уже почти сливавшиеся с иссиня-черным небом. Мотор мерно рокотал, фары высвечивали размытый пятачок грунта.
Марат присел на корточки и принялся изучать землю.