Ему было совершенно ясно, что приглашение в пещеру не связано с поисками рюкзаков. И он возвел к небу свои увлажнившиеся глаза, благо видел, что мы уже проступили, следим за событиями, и можно нас о чем-нибудь попросить — о чем-нибудь невозможном, как чаще всего бывает. Но мы на то и звезды, чтобы нас спрашивали о невозможном. Клоун попросил, чтобы предложение ужасного молодого человека оказалось шуткой. Оно и было шуткой, но клоун про то не знал, а потому, когда троица хором погрозила ему толстыми пальцами, да пошла восвояси, решил, что мы услышали его сердечную просьбу и выполнили ее в качестве аванса за будущее благочестие.
Он начал, путаясь в тряпках, стягивать с себя надоевший костюм, одновременно расцарапывая белила и румяна. Малиновый нос, набитый казенным весельем, спружинил и запрыгал по полу. Свистнули подтяжки, скрипнули башмаки-гулливеры, отстегнулся бант. Родилась переношенная подушка, упали штаны. Через пять минут клоун исчез; из него получился затравленный мужчина лет пятидесяти, с перепуганным лицом и мокрыми руками, лысый. Рулон, как и прежде, болтался на тощей шее; клоун забыл про него впопыхах.
Новоявленный персонаж осторожно приотворил дверь и выглянул в сгустившиеся сумерки. В далеком, невидимом месте рокотала монотонная музыка. Он посмотрел на небо и возомнил, будто мы подмигиваем ему — так этот клоун расценил наше мерцание. И подмигнул нам в ответ, уверенный, что мы на его стороне и спешим защитить обиженных. Но мы не подмигивали, мы просто кривлялись. Клоун проклял тот день, когда в поисках заработка позвонил теневому диспетчеру по рекламному объявлению. Его моментально взяли в оборот. Вручили штаны и рулон, размалевали лицо, отяготили подушкой. Он сразу смекнул, что ввязывается в какую-то нехорошую историю, хотя внешне все выглядело пристойно и безобидно.
Мысли клоуна переключились на саму пещеру. Он с неодобрением изучил еле видное пятно провала: пещера находилась в плачевном состоянии. Надо что-то делать, надо писать в правительство, выстраивать пикеты. Первый же грот, куда попадаешь при входе, совершенно загажен. Туалетов, конечно, нет. Постоянно устраивается какая-то потеха, городские власти присосались к пещере и не в состоянии оторваться. Дня не проходит без какого-нибудь фестиваля: то он пивной, то водочный, а бывают еще фестивали наскального творчества, спортивные состязания с бегом в полосатых мешках, эстафеты. Позавчера, например, затеяли церемониальное вручение, а позапозавчера — церемониальное изъятие.
Все больше возмущаясь, клоун начал загибать пальцы, вспоминая бедствующие пещеры: Аскинская, Дивья, Кунгурская, Бахарденская, Карлюкская, Абрскила, Адимчигринская, Воронцовская, Скельская, Красная, Мамина, Бузлук, Макрушинская, Худугунская, Нижнеудинская, Пятигорский провал и Ичалковский бор.
«Как же так! — клоун закипал все сильнее. — Это же уникальные заповедники. Там водятся троглобионты и троглофилы, а стоит подумать о судьбе рукокрылых, которым, если их дважды пробудить от спячки, вообще конец, так даже слезы наворачиваются на глаза, честное слово! Неимоверный стресс! Прибудешь так на зимовку, расположишься, но тебе не дают отдохнуть и набраться сил; тебя пугают и шугают, снимают с места, гоняют веником, глупо улюлюкают…»
Мы же перенесли наши взоры на мол, порт, пальмы, порочные городские огни, разгоряченные подвыпившие компании. Земля, завернувшись в траурные одежды, взрывалась редкими петардами; пьяно звенело стекло. Из окон струилась музыка, смешивая эпохи: придурковатый рэп накладывался на дородную рио-риту и прыгал по ней макакой, тщетно пытаясь доставить удовольствие этой большой и доброй женщине, вечной ягодке сорока пяти лет. Голосили сирены — безнадежно опаздывающие и уже никому не нужные. Они выли слева и справа, заставляя прохожих не мчаться к источнику звука, как это могло бы случиться под песни действительных, обворожительных сирен, но понуждая их к бегству, сгоняя в середку и достигая, собственно, того же результата: граждане надежно застревали между Харибдой и Сциллой в относительной безопасности.
Обмылок осторожно натягивался на горячую картофелину.
Нор подсматривал за едоками, делая вид, будто сосредоточенно катает в ладонях стакан с каким-то сложным пуншем, приготовленным по древнему рецепту и лунному наитию.
За столом ему с двух боков прислуживали правый и, соответственно, левый U-клоны — уроды, названные так за умышленную деформацию их тел: короткие скорые ножки; длинные, ухватистые руки при почти полном отсутствии головы.
— Осваивайтесь, — улыбнулся Нор пуншу. — Побудьте как дома, время терпит.
— Мне нужно зеркало, — промычала отмытая и расчесанная Лайка. Рот у нее тоже был набит картошкой, и она уже разламывала новую столовым ножом. — Мне кажется, что я все еще липкая.
— Все мы некогда были Первичным Бульоном, — покровительственно успокоил ее Нор, мечтательно повертывая на вилке маленький кусочек сыра. Но тут же оставил сыр в покое, вооружился ножом, взял сардельку и произвел в ней разделение. — Нас залили в естественные емкости и поставили вариться на медленный вулканический огонь; накрошили морковки и свеклы, булькнули луковицей и прикрыли крышкой для соблюдения умеренного парникового эффекта. И всем там было просто замечательно. У нас была длинная сопля ДНК, одна на всех, которая стала дробиться по эгоистическому произволу своих фрагментов, возмечтавших о самостийности. А когда после длительного исторического взаимообмена, возникла, скажем, Единая Информационная Сеть, эти фрагменты объединились в новую, эфирного качества целостность. Образовавшийся навар благоухает информационными испарениями. Теперь приближаются последние времена, теперь уж наверное будет сказано нечто совсем окончательное. Например, к нам движется демиургическая в своей непознаваемости Черная Дыра, которая, по моему глубокому убеждению, хочет сожрать готовый бульон. Возможно, что это и есть наш повар, воплощение космического разума. А может быть, просто прохожий, который соблазнился фаст-фудом — как знать?…
Зевок, попытавшийся пропитаться этой мыслью, перестал жевать.
— Попроще бы, ваше… ваше… — он крепко задумался.
— Не напрягайся, дорогой, — Нор пришел ему на помощь. — Твои затруднения при подборе слов лишний раз доказывают совершенство технологии, потому что оригинал тоже не блещет словарным запасом. Он ему и ни к чему! — Нор удивленно повел плечами и рассмеялся. — Я хотел сказать только то, что презрительное прозвище «склепки», которые вы наверняка услышите в свой адрес, говорит о бессилии насмешников. Вы — часть естественного процесса. Вы являетесь продуктами эволюции не в меньшей степени, чем ваши прототипы. В каком то смысле вы даже совершеннее, потому что созданы вопреки воле природы. Зато — по воле звезд, ибо звезды выше.
Мы, слыша слабые отзвуки его рассуждения, переглянулись и вздохнули.
— Это именно так, — настаивал Нор, словно сумел уловить наш сарказм. — Ваши имена… почему ты Зевок, любезнейший?
Зевка передернуло:
— Мне постоянно подливали в ванну питательное, из банки. Шуточки отпускали насчет аппетита. Я засыпал, накушавшись, и длинно зевал от недостатка кислорода.
— А ты? — повернулся Нор к его соседке. — Почему ты — Лайка?
— Потому что лабораторная, — отрезала та возмущенно. Она, как любая женщина, не умела ценить, что имеет.
— Вполне земные имена, — заметил Обмылок, успевший достаточно освоиться, чтобы говорить с Нором запросто. — Я не понимаю, при чем тут звезды.
«И мы не понимаем!» — закричали мы дружно, но звук распространяется гораздо медленнее света. Компания продолжала беседовать. Мы смирились, утешившись тем, что и компании этой давно уже нет: ее отображение летело к нам не одну тысячу лет.
— Это простительно, — заметил Нор, берясь за кофейник. — Существу, которому всего пара дней от роду, недосуг удивляться звездам. Между тем, философом было изречено…
И он довольно складно повторил наше любимое изречение. Новость о звездном небе и нравственном законе, которым положено удивиться, не произвела на Обмылка сильного впечатления.
— Не знаю никакого закона, — пренебрежительно молвил Обмылок и прицелился во вторую картошку.
— И прекрасно, — похвалил его Нор. — Не хватало еще, чтобы ты его знал. У склепков, прошу прощения, этого закона… — он подумал и не стал договаривать.
— Нет? — встрепенулась Лайка. — Чего-то, выходит, все-таки не хватает?
— Наоборот, — убежденно возразил ей Нор. — У склепков этого закона с запасом, через край. Так много, что всякое осознавание становится опасным для рассудка.
…Трапеза давно затянулась за полночь. Склепки успели отдохнуть, вымыться, переодеться и привыкнуть к существованию. Зевку и Лайке пришлось труднее, чем Обмылку, которому повезло пробираться к хозяину ночью. Они многих перепугали и рассмешили, но им помогало незнание собственной наготы. Вернее, унаследованная память подсказывала беглецам причину неприятного впечатления, которое они производили на встречных, однако отсутствие реального опыта общения, равно как и погоня, наступавшая на скользкие пятки, облегчили неловкость, и чувство стыда было погублено в зародыше. «Еще и лучше», — отметил про себя Нор, наблюдая, как чешется Лайка. В ожидании гостей он долго решал, как бы их встретить, и вполне серьезно рассматривал вариант недружественного приема, которым внушил бы новорожденным существам враждебность подлунного и подсолнечного мира. Он думал их бить и жечь, хлестать плетьми, кормить помоями, унижать словами и действиями. Но выбрал-таки пряник, спрятавши кнут, ибо вспомнил картины рая, которые рисуют мусульманским самоубийцам — и не только рисуют, но и создают на деле: окружают блаженством, одурманивают сознание, и те в результате, познавши многие радости, но не познавши гурий, только и ждут, чтобы скорее взорваться и возвратиться к отобранному блаженному бытию. Пускай стремятся — Нор включил тихую симфоническую музыку, вторично разлил по сосудам запретную жидкость. Чем больше им здесь понравится, тем сильнее будет стремление вернуться с победой и заслуженно отдохнуть.
— Кто это вас так изрезал? — осведомился Зевок, насыщаясь десертом и внимательно рассматривая шрамы хозяина.
— Стог сена представляешь? — ответил вопросом Нор и весь хрустнул, потянувшись при сладком воспоминании. Было больно, но было и приятно.
— Ну, а как же, — кивнул Зевок. — Я уже знаю стог. Я спрятался в нем, когда понадобилось пересидеть. Вокруг милиция разъезжала, военные и еще какие-то, в пятнистых костюмах. Я даже удивился, потому что уже выбрался из города и думал, что там милиции не бывает…
— Отлично, — перебил его Нор, видя, что Зевок через секунду забудет, о чем спросил. Ему хотелось поговорить, и он продолжил: — Иголку в стогу такого сена искать не пробовал? Слышал поговорку? Или, точнее, знал ли ее Наждак?
— Знал, — прорычал Зевок. Его лицо потемнело при упоминании ненавистного родителя, в котором он, что было понятно, видел опасного конкурента.
— И смысл разумеешь?
— Смысл в том, что ее не найти, — не выдержала Лайка. Правильный ответ так и вертелся на ее свежем, еще не запятнанном словами языке, и она с трудом удержалась, чтобы не поднять руку, как часто делала отличница Вера Светова, когда училась в начальной школе.
— Ну, с вами неинтересно, — протянул Нор. — Все-то вы знаете. Правда, вам неизвестно, что в моем случае такой иголкой становится неимоверная сила, способная погасить солнце и остановить жизнь. С этой силой я родился на свет, но не знал о ней, пока меня не просветили. Тот человек… подробности, впрочем, вас не касаются. Он пошарил у меня за спиной, словил что-то в горсть и вылепил маленькую горошину — крохотную, как маковое зернышко. Показал ее мне… — Нор прикрыл глаза, вспоминая жуткие мгновения блаженства. — И я все мгновенно понял. Тогда эту горошину зашили в меня… спрятали среди множества ложных… среди целого множеложества шрамов, чтобы никто не нашел… Я и сам не знаю, в котором она зашита. В ней моя сила, ее нельзя доставать… Я не знал о ней, ее пришлось вынуть из-за спины, показать мне и после зашить, чтобы я осознал и применил…
Тут он поймал изучающий лайковый взгляд и прикусил язык.
— Мы отвлеклись, — холодно заметил Нор. — Доедайте, нам пора переходить к делу.
Лайка задумчиво ковырялась в новой тарелке, по которой теперь была размазана неопознаваемая снедь скользкого вида.
— Давайте переходить, — согласилась она. — Но сначала хотелось бы уточнить: что нам за это будет?
— Будет? — ненатурально изумился Нор и всплеснул руками. — Я не ослышался? Что это значит — будет? Жизнь, милочка! Вам подарили жизнь, у вас все уже есть, пора отрабатывать!
Лайка таинственно улыбнулась и не ответила. «Сущая стерва, — подумал Нор. — С ней надо пожестче». Волосы Лайки, зализанные кзади и прихваченные в хвост, превращали милое личико в лисью морду, на которой застыло усилие вырваться из тесной оболочки. Казалось, что какая-то сила придерживает вырывающуюся Лайку, так что та, готовая выплеснуть на Луну тоскливый и яростный вой, вот-вот приподнимет верхнюю губку и покажет кривые зубы.
Звякнул прибор, отложенный почтительно и виновато. Громыхнул стул; Обмылок, развернувшись вполоборота, подарил сестрицу свирепым ворчанием, но обратился не к ней, а к Нору:
— Разрешите мне с ней перетереть, командир! Не волнуйтесь, я быстро управлюсь!
Нор не без удивления отметил, что смышленый Обмылок уже успел набраться уголовной лексики. «Не иначе, заслуга Ладушкина и его махновцев», — сообразил Нор.
— В кровь не сотрись, — огрызнулась хищница.
Обмылок, исказившись и без того не блестящим лицом, приподнялся и отвел руку для оплеухи.
— Ну, давайте, подеритесь, скороспелки помойные, — брезгливо протянул Нор. — Ведь я сейчас свистну, и вы мигом вернетесь в раствор. Понаделаем новых, чтобы мозгов поменьше, мышц побольше, а языки вообще вырежем! Забыли, откуда взялись? Еще позавчера болтались, как замоченное исподнее, а сегодня уже рассуждать лезете, голос подаете!
Зевок с грохотом выехал на стуле из-за стола, сжимая ножи в обеих руках. Он тяжело напрягся, готовый к бою — за что и во имя чего, Зевок не успел подумать, в нем сработал рефлекс.
«Интересно, откуда у них такие замашки? — подумал Нор. — Наследственность или среда? Вечный вопрос!»
— Вот! Видите? — Нор отбросил философию и указал на Зевка. — Робот! Никаких рассуждений! Ни тени претензий! И чтобы все у меня такими были!
Обмылок опасливо зыркал глазками по сторонам, снова сидел и копался в бороде, скопированной кое-как, уже напоследок. Лайка, вежливо скалясь, продолжала рассматривать недоеденное блюдо.
Возбужденный и освеженный стычкой, Нор поднялся и стал расхаживать по столовой. Пламя свечей встрепенулось: оно то кланялось, то билось в забавном желании сорваться и улететь. Не останавливаясь, Нор опустил руку в карман халата, вынул пачку фотографий и швырнул на скатерть. Он приказал:
— Внимательно изучить и вернуть!
Снимки пошли по рукам.
— Что это… господин? — подхалимски осведомился Обмылок. Лайка дернулась, услышав, как статус хозяйского превосходства ни с того, ни с сего повысился до абстрактной величины.
— Это замаскированный вход в так называемый центр Добра, который, если верить нашим противникам, выстроил некий Святогор. Много тысяч лет назад, — уточнил Нор. — Говорят, будто там покоится настоящий Гроб Господень. Все эти россказни, конечно, вранье, верить не стоит. На самом деле их центр построили сотрудники госбезопасности. Работали сообща, штатные и внештатные. Центр ужасно мешает нашей работе. Нашими планами давно предусмотрено разделение этой страны на маленькие кусочки. Мы собираемся пустить кровь и распродать национальное достояние. Для полного мирового господства нам придется высосать недра, споить народ, вытоптать флору и надругаться над фауной. Но ничего дельного пока не получается. Мы, конечно, добились некоторого успеха, но о победе говорить не приходится. Чего только не делалось! — Нор увлекся и забыл, что начал с выволочки. Обмылок, Зевок и Лайка вертели в руках спутниковые фотографии. Рассказ Нора возбуждал в них настороженный интерес.