– А вы не бойтесь поделиться ответственностью. Возможно, вам резко полегчает. И вас перестанет так распирать от собственной сверхценности, как сейчас.
– Дорогая, я вам говорю это вовсе не затем, чтобы вас разжалобить. Я полностью отдаю себе отчет – никому, в том числе и вам, нет дела до моих истинных чувств и устремлений. В сущности, мне на это плевать. И если бы это было не так, я проводил бы все свое время, все 24 часа в сутки, до хрипоты объясняя, что на самом деле я хотел как лучше. К моему великому счастью, я очень вовремя понял эту проблему и принял меры. То есть теперь вы не знаете не только почему, но и не имеете ни малейшего преставления о том, где, как и когда. И увидел я, что это хорошо, и сказал: что выросло, то выросло, – Майзель снова усмехнулся. – Вот такое вот евангелие от Майзеля, дорогая. Как говорится, не нравится – не ешьте.
– Вы хотите убедить меня в том, будто ваша империя под названием «Golem Interworld», и наша чудовищная военно-государственная машина, сросшиеся, как сиамские близнецы, – это такой инструмент Божественного провидения?!
– Да какая же это империя, дорогая моя, побойтесь Бога! Это просто штаб по предотвращению катаклизмов. Любого порядка, любого уровня. Конечно, он не на сто процентов эффективен, но даже Всевышний не создал, как известно, абсолютно безупречно функционирующих систем со стопроцентным КПД, – и Майзель заговорщически подмигнул. – Человек привыкает ко всему, дорогая. Поверьте, абсолютно ко всему. В том числе и к тому, что можно и нужно перебить некоторое конечное количество негодяев для того, чтобы всем остальным дышалось и жилось чуточку спокойнее. К тому, чтобы отдавать приказы. И вертеть человеческими судьбами. Единственное, к чему человек не может привыкнуть, – это жить в постоянном страхе. Человек или умирает от страха, или перестает бояться. И, чтобы перестать бояться, нужно испытать страх поистине непереносимый. Как у меня, – Майзель вдруг резко поднялся и подошел к окну, из которого открывался захватывающий дух вид на весь город целиком. – Ну, довольно, а то что-то я разболтался сегодня, – он мягко и хищно развернулся снова лицом к Елене. Опять это движение, подумала она. Сейчас крыльями взмахнет, и... – Вы чего-нибудь спрашивайте, пани Елена, на вопросы легче отвечать.
Она встретилась с ним взглядом, – кажется, первый раз за всю их беседу и поразилась, каким обжигающим был этот взгляд. Не выдержав, Елена опустила глаза, – но лишь на мгновение. И снова посмотрела на Майзеля.
– Ну, хорошо. Вам не кажется, что некоторая известная степень открытости скорее поможет вам, нежели повредит? Если у вас нет каких-нибудь ужасных скелетов в шкафу.
– То есть?
– Ваши отношения с женщинами, к примеру.
– У меня нет отношений с женщинами, – Майзель сделал ударение на слове «отношений», и Елене показалось, что она увидела какую-то легкую тень на его породистом лице. – Вы можете попробовать выяснить это самостоятельно, мешать я вам не стану, но и помогать не хочу. Только не ждите, что это будет легко.
– Так-таки никаких женщин?
– Вы случайно не на слухи обо мне и королеве намекаете?
– Случайно нет. Не случайно.
– И вы тоже?
– Я – нет. Просто это довольно странно, вы не находите?
– Что?
– Вы много времени проводите в обществе королевской семьи.
– Ну, обязательно. Какая дружба может быть между его величеством и жидовской мордой.
– Не юродствуйте. Я вовсе не это имела в виду.
– А что же?
– Об этой стороне вашей жизни совершенно ничего не известно. Вы безумно богаты и при этом свободны. Но... Никаких интрижек, никаких женщин. Это, повторяю, довольно странно. Даже если вы крайне осторожны, все равно кто-нибудь должен был уже радостно трезвонить на весь мир, что провел с вами минимум одну романтическую ночь. Если это не «ночные бабочки». Да и те, наверняка...
– «Ночные бабочки» бывают удивительно чуткими и понимающими партнерами, пани Елена. И не только в постели, – усмехнулся Майзель.
– Не ваш уровень.
– Я совершенно не тщеславен и начисто лишен сословно-имущественных предрассудков.
– Примем это как рабочую гипотезу. Не с мужчинами же вы строите отношения?!
– О, нет, дорогая, – засмеялся Майзель. – Я не пидор, я не онанирую на фотографии маленьких голеньких девочек и не нюхаю женские трусики. Я в этом смысле довольно консервативен и даже скучен.
– Как жаль. Какой материал мог бы получиться!
– Пани Елена, не нужно. Это не ваш стиль.
– Конечно. Но все равно, интересно. Кстати, а нельзя было вместо «пидор» произнести что-нибудь более нейтральное? Вы что, гомофоб?
– Это вряд ли, – вздохнул Майзель. – Я вообще за то, чтобы расцветали все цветы. Но вот от пидоров меня просто наизнанку выворачивает. Честное слово.
– Чудесно. А от лесбиянок?
– Ну, лесбиянкой я еще могу себя представить... Но – пидорасом?!? – Майзель так передернул плечами, что Елена еле сдержалась, чтобы не прыснуть.
– А если кому-нибудь нужно попробовать, чтобы разобраться, кто он или она на самом деле?
– Вам нужно? – он развернулся к Елене, и она от этого движения опять чуть не вздрогнула. – Нет? И мне тоже. Я здоров. А больные пусть болеют себе, сколько влезет. Только тихо. Пусть не суют мне в лицо свои болячки и не говорят, что это нормально, а болен на самом деле я.
– Ну, у нас в стране ваша мечта, можно сказать, воплотилась в жизнь.
– Да. И мне это нравится. Всякая свобода должна иметь границы, иначе она превращается в хаос. Понимаете?
– Пока не очень. Но это меня как раз не удивляет. Что меня по-настоящему удивляет, так это отсутствие сокровищ. Где ваши сокровища, пан Данек? В таком кабинете может поместиться весь Ван-Гог с Матиссом. Вы их специально велели снять перед моим приходом?
– Дорогая, вы просто неподражаемы, – отсмеявшись, Майзель достал из кармана крошечный брелок дистанционного управления и нажал на кнопку. Столик перед диваном распахнул свои недра. Майзель достал оттуда вазу с фруктами, два конических бокала, бутылку какого-то ликера и вернул столик в исходное положение. – Простите, что сразу не предложил. Разволновался. Все-таки не каждый день доводится встречаться с акулами пера и волками ротационных машин.
– Шакалами.
– Что?!
– Шакалами ротационных машин.
– Пани Елена, вы просто чудо, – проникновенно сказал Майзель, наливая себе и ей по «на два пальца» густого темного напитка. – Вы сбиваете мои мысли на лету. Просто слово «шакалы» не показалось мне в данном случае уместным. Я, с позволения сказать, повержен и раздавлен. Если вы перехватываете цитаты прямо у меня с языка, то я просто не знаю, как помочь вам узнать меня еще ближе.
– Мы, вероятно, читали одни и те же книги, пан Данек.
– У-гм. Весьма вероятно. Перелистывать успеваете?
– Один – один, пан Данек, – Елена улыбнулась, но глаза ее сердито сверкнули.
– Спасибо, дорогая. Но с радостью подыграю вам в следующей партии, – он поднял бокал и обворожительно улыбнулся. – Ваше здоровье, пани Елена!
– Очень трогательно, – она сделала крошечный глоток и поставила бокал на столик. – Вы не ответили на мой вопрос по поводу сокровищ.
– Мне не нужны никакие сокровища, – покачал головой Майзель. – Я что, похож на идиота, который носится по аукционам и скупает всякую мазню? Я думаю, людей, которые покупают картинки маслом за миллионы хрустящих долларов, нужно лишить возможности творить этот разврат, ограничив их дееспособность. Я, кстати, постоянно именно этим и занимаюсь. Так что у меня полно дел без всяких глупостей. Я лучше больницу в Намболе построю и буду двадцать лет платить зарплату персоналу.
– Капиталы на службе народа, – фыркнула Елена. – Какая идиллия! То, что вы не идиот, очевидно. Но не нужно пытаться сделать идиотку из меня, договорились?
– То есть вы мне не верите? – Майзель озадаченно уставился на нее. – Я что, так позорно неубедителен?
– Конечно, неубедительны. Я еще ничего толком не слышала, чтобы решить, убедительны вы или нет. – Елена вздохнула и сделала еще один крошечный глоток. – Возможно, человеку вашего масштаба и чужды попытки разместить капитал в произведениях искусства, я вполне это допускаю. В конце концов, ни Сталин, ни Гитлер не были стяжателями, в отличие от своих подельников...
– Ого. Какой ассоциативный ряд. Думаете, я рассержусь?
– Не думаю. Скорее, вам это должно польстить, если я все правильно понимаю. А иначе... Для чего же вся эта мощь? Все эти спецслужбы – не разберешь, где кончаются королевские разведка и армия и начинаются ваши? Вся эта военная машина, с космосом в придачу? Фискальный контроль, который не снился даже Сталину? Чтобы строить больницы в Катманду? Или чтобы защитить нас, бедненьких, от исламских фанатиков? Это даже не смешно, пан Данек.
– Я знаю – вы не хотите, чтобы мы вас защищали. У вас явный суицидальный синдром. Хорошо. Допустим. Изложите вашу гипотезу. Надеюсь, она достаточно правдоподобна.
– О, с легкостью. Вам просто нужна неограниченная власть. Собственно, вы уже почти достигли ее. Вы срослись с государством в единое целое. Вы думаете, мне неизвестно, что вы можете позвонить среди ночи, например, министру обороны...
– Обязательно. И королю могу позвонить. Ну, не ночью, они же люди, а не драконы, им нужно все-таки спать, хоть немного, но рано утром, – запросто. Рано утром – могу. А они, соответственно, мне. Если нам нужна помощь друг друга.
– Помощь?!
– Да, дорогая. Именно помощь. Вы полагаете, неограниченная власть в этом и состоит? Хорошо, примем, как вы говорите, за рабочую гипотезу. А как вы думаете – для чего мне неограниченная власть?
– Чтобы чувствовать эту власть, – пожала плечами Елена. – Чтобы ощущать ее каждую секунду. Чтобы одним нажатием кнопки казнить и миловать. Как захочется. Власть сама по себе есть одно из высочайших и изысканнейших человеческих удовольствий. А неограниченная власть – это неограниченное удовольствие. Абсолютное. Разве это не восхитительно?
– И вы полагаете, подобной формулой можно описать цели, которые я поставил перед собой?
– А разве нет? По-моему, довольно-таки завершенная картинка. Страшноватенькая такая, но зато...
– Подождите, дорогая. И много людей разделяют вашу точку зрения на сей предмет?
– Думаю, значительно больше, чем вы можете себе представить.
– Почему тогда голоса ваших единомышленников так занудно однообразны?
– Ну, это тоже объяснимо. Вы сами довольно однообразны. Потом, вам удалось купить очень многих. Но не всех, поверьте.
– Я действительно что-то важное упустил, – Майзель, прищурившись, посмотрел на Елену. – Что-то ужасно важное, если вы действительно так думаете. Вы действительно так думаете? Или это такая журналистская провокация?
– Журналистика всегда балансирует на грани провокации. Но лишь на грани. Да, я действительно так думаю.
– Но тогда вам должно быть очень страшно. Ведь будучи столь ужасным и хладнокровным чудовищем, я могу легко приказать вас... аннулировать. Вместе с вашим глубоким пониманием ситуации. А?
– Пан Данек. Оперетта – не ваш стиль.
– В самом деле. Пани Елена, я должен вас огорчить. Ну, или, по крайней мере, разочаровать. Я таки буду строить больницу в Катманду. И во многих других местах. И школы тоже. И пансионаты для одиноких и беспомощных стариков. И университеты, в которых не будет юродивых дервишей с Кораном и Марксом наперевес, тоже. И защищать вас от фанатиков, кстати, не только исламских. И учить голодных прокормиться. И разрабатывать сорта сельскохозяйственных культур, которые трескают на завтрак вредителей, а к обеду созревают для уборки. И буренок, состоящих из одного вымени, буду делать. И массу прочих чудовищных вещей. Проблема в том, что это невозможно без суперсовременных технологий, тотального финансового контроля, повсеместной широкополосной связи и королевской воздушной пехоты с тактическим ядерным оружием пятого поколения и космическим базированием. Чтобы всякие дервиши, варлорды, полевые командиры и прочая нежить не смели даже приближаться к моим складам продовольствия и медикаментов. Чтобы знали: тронешь учительницу, священника или доктора, – и все, ты мертвец. Протянешь ребенку гранату – ты покойник. Вякнешь, что я покушаюсь на суверенитет и религиозную свободу, отрубая пальцы виртуозам клитороэктомии – ты труп. Только так это работает, пани Елена. Понимаете?
– Великолепно. Особенно мне понравилось про клитороэктомию. Немного мужчин на свете способны произнести это слово без запинки, и еще меньше представляют себе, о чем, собственно, речь. Браво. Тут я с вами полностью солидарна. А позвольте узнать, для чего вам требуются эти самые трансгенные растения и животные, о которых вы говорите? Неужели для того, чтобы накормить голодных?
– Именно. И чтобы леса в пойме Амазонки не исчезали с такой скоростью. И чтобы на сбор урожая требовалось в разы меньше пресной воды и энергии. И чтобы продукты были дешевыми.
– А о последствиях мутаций вы случайно не забыли?
– Нет. И методики, и подходы, лежащие в основе изучения трансгенных культур и животных, слишком молоды и ангажированы для того, чтобы вы и ваши друзья всерьез имели основания говорить о последствиях.
– А вы?
– А я и не говорю, – пожал плечами Майзель. – Мы вкладываем немыслимые деньги в информационные технологии, и могу сказать уже сегодня – последствия хотя и есть, но на много порядков мягче, нежели последствия применения химических удобрений и бесконтрольного расширения посевных и пастбищных угодий. И потом. Человечество уже много тысяч лет питается трансгенной пшеницей и трансгенным мясом трансгенных домашних животных. То, что благодаря современным технологиям нам на создание новых пород и сортов требуются месяцы, а не тысячелетия, мне не может не нравиться. И мне нравится. Вот как хотите.
– Интересно. А почему бы вам не обнародовать столь впечатляющие и утешительные результаты ваших разысканий?
– А все равно не поверят, – он улыбнулся, как будто пошутил. – И убеждать тех, кто против нас просто потому, что мы – это мы, не входит в мои краткосрочные планы.
– Но со мной...
– Ну, вы, – он вздохнул. – Вы, пани Елена, совсем другое дело.
– Это почему?!
– Вы ничего и никого не боитесь. Ни врагов, ни друзей. Поэтому, – он посмотрел на нее так, что Елене опять сделалось не по себе.
– Ну, ладно. Допустим. А что, разве вам это все выгодно?
– При чем тут выгода?
– А для чего же вы так подгребаете под себя все?!
– Для того, чтобы навести хотя бы элементарный порядок. Чтобы контролировать ситуацию, которую контролировать невозможно, не имея своих людей на ключевых постах. Для того, чтобы международный валютный фонд не имел возможности выдавать свои неолибертарианские бредни за рецепты всеобщего благоденствия. Для того, чтобы молодежь не шлялась по городам и весям в драных штанах, растаманских шапках и гантелями в бровях, а шла в университеты и школы, чтобы стать учителями, врачами, учеными, гениями торговли и капитанами производства. Чтобы не размахивала тупыми лозунгами типа «свобода для всех немедленно» или «смерть капиталистам-империалистам». А брала власть в корпорациях в свои руки. Но для этого, моя дорогая, недостаточно влезть на фонарь посреди площади Звезды и вопить благим матом. Нужно учить химию и математику, бионику и сейсмологию, штудировать финансовые дисциплины и зубрить языки. Социокультурную феноменологию, историю и статистику. И прочее. И это, безусловно, куда скучнее, чем размахивать флагами на демонстрациях. Или... А впрочем, не буду об этом.
– Антиимпериалистический манифест, вторая серия. Вам не кажется, что вы повторяетесь?
– Нет. Не кажется. Я повторяюсь и буду это делать, пока мне не удастся вас убедить. Я вовсе не жду, что вы мне немедленно и безоговорочно поверите. Я думаю, я покажу вам кое-что. Лучше один раз увидеть.
– Но все корпорации сидят здесь!
– Именно потому они здесь и сидят. Потому что я притащил их сюда. Кто-то пришел добровольно, кого-то пришлось приволочь силой. Но это неважно. Важен результат.
– Какой, черт возьми, результат?!
– Результат, которого мы добились здесь. И в Намболе. И начинаем потихоньку раздвигать мрак в Бразилии. Мне никогда не были интересны деньги ради денег, пани Елена. Мне всегда хотелось что-нибудь сделать с их помощью. Только вы не понимаете этого. Вы думаете, если я раздам все и всем поровну, то сразу наступит рай. Свободой – свободой средств, времени, удовольствий, собраний, слова, всего прочего – нужно уметь пользоваться. И этому нужно учиться. Иначе – хаос и смерть. Помните, – лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой? Я этого от всех даже не требую.