Если я каким‑то образом спасу жизнь Такумсе, то исполню свой долг. А твоя обязанность – вернувшись домой, остановить близящуюся войну. Неужели ты не понимаешь?
Мера все понимал и даже соглашался с Элвином. Но вместе с тем он знал, что ему предстоит объяснение с родителями.
– В Библии есть одна история об Иосифе, сыне Иакова. Он был любимым сыном отца, но братья ненавидели его, а поэтому продали в рабство. Затем они взяли его одеяния, облили кровью козленка, разорвали и принесли отцу – посмотри, мол, его сожрали львы. И отец его разорвал на себе одежды, безутешно рыдал долгие дни
– Ты трус, – неожиданно перебил его Такумсе. – Ты боишься сказать отцу и матери правду.
– Я поклялся перед ними.
– Ты трус. Ты боишься рискнуть. Боишься опасности. Ты хочешь, чтобы Элвин все время охранял тебя!
Это уж было слишком. Мера размахнулся правой рукой, нацеливаясь размазать наглую улыбочку по морде Такумсе. Его вовсе не удивило, что Такумсе перехватил удар, скорее Меру потрясла та легкость, с которой Такумсе поймал и вывернул его запястье. Тогда Мера разозлился еще больше и врезал Такумсе в живот. На этот раз он попал. Но костяшки его словно ударились о ствол дерева, после чего вождь перехватил и вторую руку Меры.
Поэтому Мера поступил так, как поступает всякий умелый боец. Он заехал коленом Такумсе между ног.
К этому приему Мера прибегал всего два раза в жизни, и оба раза его противники падали на землю и извивались, как полураздавленные червяки. Такумсе выстоял, лишь лицо его побагровело, будто он перегонял боль в ярость. Поскольку он продолжал держать Меру за руки, тот уж было решил, что пришел его конец и сейчас его порвут на две одинаковые половинки, – вот насколько разозленным выглядел Такумсе.
Такумсе отпустил руки Меры.
Мера принялся растирать запястья, на которых остались белые отметины пальцев вождя. Вождь выглядел очень сердитым, но, как выяснилось, сердился он на Элвина. Он повернулся и посмотрел на мальчика так, будто готов был живьем содрать с него кожу и скормить ее ему же.
– Ты осмелился применять на мне свои грязные бледнолицые штучки, – произнес он.
– Я не хотел, чтобы кто‑нибудь из вас пострадал, – возразил Элвин.
– Ты думаешь, я такой же трус, как и твой брат? Думаешь, я боюсь боли?
– Мера не трус!
– Он бросил меня на землю, прибегнув к нечестным штучкам белого человека.
Услышав прежнее обвинение, Мера не выдержал:
– Ты прекрасно знаешь, что я его об этом не просил! Я и сейчас тебя положу на лопатки, если хочешь! Я буду сражаться с тобой честь по чести!
– Коленом между ног? – усмехнулся Такумсе. – Ты не умеешь драться, как настоящий мужчина.
– Я выдержу любое испытание, – заявил Мера.
– Хорошо, тогда гатлоп.
К тому времени их успела окружить целая толпа краснокожих, и те, услышав слово «гатлоп», принялись улюлюкать, вопить и хохотать.
Не было такого белого человека в Америке, который бы не слышал о том, как Дэн Бун не только выдержал испытание гатлопом, но еще и умудрился сбежать от краснокожих; однако были и другие истории – о бледнолицых, которых забивали до смерти. Сказитель в прошлом году рассказывал о паре таких случаев. «Это как суд присяжных, – говорил он, – только краснокожие сами решают, как тебя бить – сильно или полегче.
Это зависит от того, заслуживаешь ли ты, по их мнению, смерти или нет. Если они сочтут тебя смелым мужчиной, то будут бить сильно, чтобы испытать тебя болью. Но если они решат, что ты трус, тебе переломают все кости и ты никогда не переживешь гатлоп. Вождь не может приказывать, с какой силой и куда именно бить. Это самая демократичная и жестокая система правосудия, когда‑либо существовавшая в мире».
– Вижу, ты боишься, – заметил Такумсе.
– Конечно, боюсь, – ответил Мера. – Я был бы дураком, если б не боялся, тем более что твои парни уже считают меня трусом.
– Я пройду гатлоп перед тобой, – сказал Такумсе. – И прикажу им бить меня с такой же силой, с которой будут бить тебя.
– Они не послушаются, – возразил Мера.
– Послушаются, если я попрошу, – решительно сказал Такумсе. Он, должно быть, заметил написанное на лице Меры неверие, поэтому добавил: – А если не послушаются, я пройду гатлоп еще раз.
– А если меня убьют, ты тоже умрешь?
Такумсе внимательно осмотрел Меру с головы до ног. Мера знал, что его тело было стройным и сильным, привыкшим рубить лес и дрова, таскать ведра с водой, перекидывать солому и ворочать мешки с зерном в мельнице. Но он не был закаленным . Как он ни прикрывался одеялом, его кожа местами обгорела, пока он ходил голышом под палящими лучами солнца. Он был сильным, но мягким – вот к какому выводу пришел Такумсе, изучив тело Меры.
– Удар, который убьет тебя, – сказал Такумсе, – оставит на мне небольшой синяк.
– Значит, ты признаешь, что испытание нечестно?
– Честь – это когда двое мужчин претерпевают одинаковую боль. Мужество – это когда двое мужчин претерпевают одну и ту же боль. Ты не ищешь честности, ты жаждешь легкости. Ты боишься. Ты трус. Я знал, что ты не согласишься.
– Я согласен, – заявил Мера.
– А ты! – выкрикнул Такумсе, тыча пальцем в Элвина. – Ты ничего не будешь трогать, ничего не будешь исцелять и не будешь смягчать боль!
Эл не сказал ни слова, лишь молча посмотрел в глаза Такумсе. Мера узнал этот взгляд. Элвин обычно так смотрел, когда собирался поступить по‑своему.
– Эл, – окликнул Мера, – пообещай мне не вмешиваться.
Эл поджал губы и ничего не ответил.
– Пообещай мне не вмешиваться, Элвин‑младший, иначе я не пойду домой.
Элвин пообещал. Такумсе кивнул и двинулся прочь, говоря что‑то на шони краснокожим. Мера почувствовал, как внутри проснулся жгучий страх.
– Почему ты боишься, бледнолицый? – спросил его Пророк.
– Потому что я не дурак, – объяснил Мера. – Только дурак не боится гатлопа.
Пророк рассмеялся и ушел.
Элвин снова сел на песок и принялся что‑то чертить или рисовать пальцем.
– Не злись на меня, Элвин, ладно? Вообще‑то, это не ты на меня должен злиться, а я – на тебя. Ты этим краснокожим ничем не обязан, зато многим обязан маме и папе. Я не могу тебя заставить, но, знаешь, мне стыдно, что ты стоишь на их стороне, а не на стороне своих родных и близких.
Эл поднял голову, и в уголках его глаз блеснули слезы.
– А может, я стою именно на стороне своих родных, ты об этом подумал?
– Честно говоря, ты весьма забавно заботишься о нас. Папа и мама давным‑давно сходят с ума от беспокойства.
– А ты больше ни о ком не можешь думать, кроме как о своей семье? Ты подумал, что Пророк, может быть, намеревается спасти жизни тысяч краснокожих и бледнолицых?
– Вот здесь наши взгляды расходятся, – опустил голову Мера. – Я считаю, что ничего важнее семьи не существует.