Он чуточку поежился, вспомнив мать, которая в таких случаях принималась кричать и ругаться, что вот, мол, оставляют двери открытыми, и в комнату набиваются мухи, которые потом жужжат и кусаются по ночам, мешая честному народу спать. Вспомнив об этом, Элвин поступил так, как требовала от детей мать: он вошел в дом и закрыл за собой дверь.
Но дальше идти не посмел, так и замер в темной передней посреди тяжелых накидок, висящих на деревянных колышках, и покрытых толстым слоем грязи башмаков, раскиданных по полу. Все было как‑то странно, непривычно. Слишком много месяцев подряд он слышал зеленую песнь леса, но сейчас музыка скрылась вдали, отступив перед весенней какофонией жизни на ферме бледнолицего поселенца, и воцарившаяся тишина оглушала.
– Исаак, – произнес женский голос.
Один из шумов, издаваемых бледнолицыми, внезапно прекратился. И только тогда Элвин понял, что этот шум он слышал ушами, а не чувствами краснокожего человека. Он попытался вспомнить, что же так шумит. Ритмичное постукивание, повторяющееся раз за разом, это… это похоже на ткацкий станок. Он слышал стук ткацкого станка. Должно быть, Такумсе вошел в комнату, где ткала какая‑то женщина. И Такумсе вовсе не был чужим в этом доме, поскольку женщина знала его под тем же самым именем, что и тот фермер в полях. Исаак.
– Исаак, – снова повторил женский голос.
– Бекка, – сказал Такумсе.
Самое обычное имя, но почему же сердце Элвина так заколотилось, так застучало? Наверное, потому, что Такумсе произнес это имя голосом, который заставляет людские сердца громко биться. Более того, ломаные гласные того английского, на котором обычно говорят краснокожие, вдруг сгладились, превратившись в чистейшую речь, будто Такумсе всю жизнь прожил в Англии. Теперь его произношение ничем не отличалось от произношения преподобного Троуэра.
Нет, нет, это не Такумсе, это говорит какой‑то другой человек, какой‑то бледнолицый фермер, находящийся в одной комнате с той женщиной. Вот ответ на вопрос. И Элвин тихонько двинулся вперед, пробираясь сквозь темную переднюю туда, откуда доносились голоса. Сейчас он увидит, что это не Такумсе, и все разъяснится.
Подойдя к двери, он заглянул в комнату. Такумсе стоял посредине, сжимал руками плечи бледнолицей женщины и не отрываясь глядел ей в глаза, а она смотрела на него. Они не обмолвились ни словом, просто глядели друг на друга. И никакого фермера в комнате не было.
– Мой народ собирается на Гайо, – сказал Такумсе. Голос его звучал все так же странно.
– Знаю, – кивнула женщина. – Это уже появилось на холсте. – Она оглянулась и увидела стоящего на пороге Элвина. – Ты пришел не один.
Таких глаз, как у нее, Элвин в жизни не видел. Он был еще слишком юн, чтобы гоняться за юбками, – он помнил, как его братья, Нет и Нед, едва им стукнуло четырнадцать, словно с цепи посрывались. Поэтому, заглянув ей в глаза, он не ощутил того желания, которое преследует мужчину, видящего красивую женщину. Сейчас он испытал те же чувства, что испытывал, когда смотрел на пламя, наблюдая за его переливами и игрой. Он не искал в огне смысл, лишь созерцал его переменчивость. То же самое он увидел сейчас. Она словно явилась свидетельницей всему происходящему на Земле, и события те, запечатлевшись внутри ее глаз, теперь кипели там, но никому не дано извлечь эти видения оттуда и рассказать о них.
Вспомнив, как Такумсе внезапно превратился в белого человека, Элвин напугался, подумав, что эта женщина обладает каким‑то неведомым, могущественным колдовством.
– Меня зовут Бекка, – представилась женщина.
– А его – Элвин, – сказал Такумсе. Хотя нет, не Такумсе, Исаак, потому что этот голос больше не принадлежал Такумсе. – Он сын мельника из Воббской долины.
– Он – та ниточка, которая не согласуется с остальным рисунком холста.
– Она улыбнулась Элвину. – Ну, заходи, я хочу наконец увидеть легендарного Мальчика‑Ренегата.
– Кого? – не понял Элвин. – Какого гада?
– Мальчика‑Ренегата. Вы что, не знаете? Аппалачи слухами полнятся. Народ только и говорит о Такумсе, который сегодня появляется в верховьях Ошконсин, а завтра уже сидит в деревне на берегах Язу, призывая краснокожих к убийствам и насилию. И везде его сопровождает бледнолицый мальчик, который толкает краснокожих на страшные жестокости, который учит их тайным пыткам, практиковавшимся когда‑то папской инквизицией в Испании и Италии.
– Это все не так, – возразил Элвин.
Она улыбнулась. Вновь в ее глазах затанцевали огоньки.
– Меня, наверное, очень ненавидят, – сказал Элвин. – А ведь я даже не знаю, что такое инкивзиция.
– Инквизиция, – поправил Исаак.
Элвин ощутил, как сердце его холодными щупальцами сжал страх. Если о нем рассказывают такие истории, его, должно быть, считают преступником, чудовищем в человеческом облике.
– Но я только следую за…
– Я знаю, что ты делаешь и почему, – перебила Бекка. – Мы здесь хорошо знаем Исаака, поэтому не верим всяким лживым сплетням о вас двоих.
Но Элвину не было дела до того, чему верят и чему не верят «здесь». Его больше интересовало, что думают у него дома, в Воббской долине.
– Не беспокойся, – успокоила Бекка. – Никто не знает, кто этот бледнолицый мальчик. Уж конечно, не один из двух Невинных, которых Такумсе разрезал в лесу на кусочки. Конечно, это не Элвин и не Мера. Кстати, который из двоих ты?
– Элвин, – сказал Исаак.
– А, ну да, – кивнула Бекка. – Ты ведь уже представил его мне. Мне что‑то очень сложно стало запоминать людские имена.
– Такумсе никого не резал на кусочки.
– Как ты можешь догадываться, Элвин, этому слуху мы тоже не поверили.
– А‑а…
Элвин не знал, что сказать, а поскольку он долгое время провел среди краснокожих, он поступил так, как обычно поступают краснокожие, когда им нечего сказать. Белый человек почему‑то очень редко додумывается до подобного выхода из положения. Элвин просто промолчал.
– Хлеба и сыра? – спросила Бекка.
– С удовольствием. Спасибо тебе большое, – ответил Исаак.
Весь мир летит вверх тормашками. Такумсе благодарит, как истинный джентльмен. Конечно, среди своего народа он считался благородным, честным человеком. Но на языке бледнолицых он всегда изъяснялся скупо и очень холодно. До сегодняшнего дня. Колдовство.
Бекка позвонила в маленький колокольчик.
– Еда очень проста, но здесь, в этом доме, мы живем незамысловато. И тем более я, в этой комнате. Впрочем, дом у нас действительно незамысловат.
Элвин огляделся вокруг. Она была абсолютно права. Он только сейчас понял, что эта комната была той самой первой хижиной‑времянкой. Через единственное незаколоченное окно лился неяркий южный свет, стены были сложены из грубых старых бревен. Неожиданно Элвин заметил, что все вокруг покрывает холст – свисает с крюков, громоздится на мебели, лежит свернутым в рулоны. На этом необычном холсте смешивались всевозможные краски, но цвета не образовывали никакого рисунка, они лишь перетекали один в другой, меняя оттенки – широкий ручей голубизны сменялся потеками зелени, впуская в себя другие краски, переплетаясь и расходясь в стороны.
В комнату, откликнувшись на зов колокольчика Бекки, вошел, судя по голосу, какой‑то пожилой мужчина; она послала его за едой, но Элвин даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто к ним заходил, – его полностью поглотил странный холст.