Зачем столько ткани? Кому могла понадобиться такая яркая, нелепая мешанина красок?
И где этот холст заканчивается?
Он пробрался в угол, где стояло не меньше дюжины рулонов холста, и понял, что все рулоны – это по сути дела один кусок ткани. Когда рулон получался слишком большим, ткань не обрезали, а просто отступали немного, складывали и начинали новый кусок, который потом перетекал в центр следующего, и так далее. На самом деле холст был единым, и ни разу ножницы не касались его, чтобы разъединить ткань. Элвин принялся ходить по комнате, пальцами водя по холсту и следуя течению ткани, свисающей с вбитых в стену крюков и складками громоздящейся на полу. Он шел, шел, пока наконец, как раз в тот самый момент, когда в комнату вернулся старик, принесший хлеб и сыр, не нашел конец холста. Холст привел Элвина прямо к ткацкому станку Бекки.
Все это время Такумсе разговаривал с Беккой – тем же странным, принадлежащим Исааку голосом, – а она отвечала ему. В глубокие мелодичные нотки ее речи вкрадывался какой‑то легкий чужеродный акцент. Она говорила как некоторые голландцы, которые обосновались в окрестностях Церкви Вигора и которые прожили в Америке всю жизнь, но сохранили в речи музыку своей родины. Добравшись наконец до ткацкого станка и оглянувшись на низенький столик с тремя стульями вокруг, Элвин прислушался к тому, о чем говорят Такумсе и Бекка. Да и то разговор его привлек только потому, что ему страшно захотелось узнать, зачем могло понадобиться такое количество холста, ведь он такой длинный, она, наверное, ткала его больше года, и тем не менее ножницы ни разу не коснулись ткани, чтобы использовать холст в хозяйстве. Увидев столько холста, мама наверняка назвала бы это «зряшней тратой», поскольку ткань валялась здесь абсолютно ненужная. Такой же «зряшней тратой» она называла голосок Дэлли Фрэймер, которому позавидовала бы любая певица, а Дэлли пела целыми днями дома и ни разу не спела ни одного псалма в церкви.
– Ешь, – приказал Такумсе.
Обращенная к Элвину его речь мигом утеряла английские нотки, и Такумсе вновь стал самим собой. Это сразу успокоило Элвина, поскольку он понял, что колдовство здесь ни при чем – просто Такумсе может изъясняться и так, и так. Но одновременно это породило еще больше вопросов, например, где Такумсе научился настолько чисто говорить по‑английски. Элвин слыхом не слыхивал, что у Такумсе среди бледнолицых есть какие‑то друзья в Аппалачах, а такая сплетня мигом бы распространилась. Хотя нетрудно догадаться, почему Такумсе не хотел, чтобы о его знакомствах пошла молва. Что бы подумали поднятые им краснокожие, если бы увидели сейчас своего вождя? Что бы тогда стало с войной, затеянной Такумсе?
Но если хорошенько поразмыслить, то зачем Такумсе разжигать войну, если у него среди бледнолицых этой долины множество хороших друзей? Земля здесь мертва, любой краснокожий увидит это. Но как с этим мирится Такумсе? Эта земля разбудила такой голод внутри Элвина, что, даже набив свой живот до отказа сыром и хлебом, он по‑прежнему ощущал внутри какое‑то сосущее чувство – ему хотелось вернуться в леса и снова услышать песнь земли.
За едой Бекка рассказывала о событиях, происшедших в долине, называла имена, которые ничего не значили для Элвина, разве что любое из них точно так же могло принадлежать какому‑нибудь поселенцу из Церкви Вигора. Здесь даже жила одна семья по фамилии Миллер. И это было неудивительно – в такой большой долине, в которой наверняка множество полей, пшеницы хватит, чтобы загрузить работой не одного, а даже нескольких мельников.
Старик вернулся, чтобы убрать со стола.
– Ты пришел взглянуть на мой холст? – спросила Бекка.
Такумсе кивнул:
– И за этим тоже.
Бекка улыбнулась и подвела его к ткацкому станку. Присев на невысокую табуретку, она подняла с пола недавно сотканный холст.
– Вот, – сказала она, отыскав место на ткани ярдах в трех от валиков станка.
Присев на невысокую табуретку, она подняла с пола недавно сотканный холст.
– Вот, – сказала она, отыскав место на ткани ярдах в трех от валиков станка. – Это твой народ собирается в Граде Пророка.
Она провела рукой по скоплению нитей, которые резко сворачивали в сторону и, пройдя через весь холст, собирались у самого края.
– Краснокожие всех племен, – произнесла она. – Самые сильные представители твоего народа.
Зеленоватого оттенка нити были толще остальных волокон. Бекка немножко приспустила ткань на пол. Пятно собравшихся воедино нитей постепенно приобрело очертания, став ярко‑зеленого цвета. Разве могут нити так резко менять цвет? Что же это за станок такой, который может изменять оттенок холста по желанию мастерицы?
– А вот это бледнолицые, выступившие против Града Пророка, – продолжала объяснять Бекка, проведя рукой по другому скоплению нитей, узловатых и неровных.
В этом месте холст бугрился перепутанными узлами – вряд ли кто наденет рубаху, сшитую из такой материи, – а цвета беспорядочно сменяли один другой, не создавая даже видимости рисунка.
Такумсе взял из рук Бекки ткань и потянул на себя. Он тянул ее, пока не добрался до места, где ярко‑зеленые нити вдруг истончались и обрывались, лишь немногие из них продолжали бежать по холсту дальше. Здесь материя была усеяна маленькими дырочками, поскольку из десяти нитей уцелела лишь одна. Этот кусок ткани весьма походил на сношенный, вытертый локоть старой рубахи – согнешь руку и увидишь сквозь материю кожу, по которой бежит дюжина истертых ниточек.
Если зеленые нити означают Град Пророка, стало быть, это…
– Типпи‑Каноэ, – прошептал Элвин.
Теперь он понял, что обозначает лежащий перед ним холст.
Бекка склонилась над тканью, и слезы закапали из ее глаз.
Такумсе, ни жестом не выдавший обуревавших его чувств, снова потянул холст. Немногочисленные ниточки, уцелевшие в бойне на Типпи‑Каноэ, свернули в сторону, подошли к краю холста, где и оборвались. Материя, лишившись множества нитей, стала заметно уже. Однако неподалеку уже виднелось еще одно скопление волокон, только на этот раз зеленого цвета не было и в помине. Все нити, собравшиеся в том месте, были жгуче‑черного цвета.
– Они черны от ненависти, – сказала Бекка. – Ты пользуешься ненавистью, чтобы сплотить свой народ.
– А ты считаешь, войной правит любовь? – в ответ спросил Такумсе.
– В таком случае зачем вообще вести войны? – пожала плечами Бекка.
– Твои слова сейчас – слова белой женщины, – сказал Такумсе.
– Но ведь кожа ее белого цвета, значит, и она белая, – удивился Элвин, посчитавший, что Бекка абсолютно права насчет войн.
Такумсе и Бекка разом взглянули на Элвина, в глазах вождя застыло равнодушие, тогда как Бекка посмотрела на него с… любопытством? С жалостью? Затем, не произнеся ни слова, мужчина и женщина вернулись к изучению раскинувшегося перед ними холста.
Вскоре они добрались до места, где ткань скрывалась в недрах ткацкого станка. Черные нити армии Такумсе сходились все ближе и ближе, бугрились узлами, переплетались. Тогда как другие нити, некоторые – голубого цвета, некоторые – желтого, другие – мрачно‑черного, собрались с другого края холста. Ткань пошла волнами, становясь то плотнее, то тоньше. Но даже в самых плотных местах она выглядела как‑то… ненадежно. Словно материя дала слабину.
– М‑да, – заметил Элвин, – если такой холст пойдет и дальше, немного от него будет проку.
– Истинная правда, истиннее быть не может, малыш, – мрачно усмехнулась Бекка.
– Если на одном этом куске запечатлелась история целого года, – сказал Элвин, – то в этой комнате холста, наверное, лет на двести.