Он молча же своей заслуженной ложкой раздвоил макаронину,
но ненаравныечасти --и...и,молодехонькийсалага, превращенный в
запасномполку в мелкотравчатого кусочника, я затрясся внутри от бессилия и
гнева: ясное дело -- конец макаронины, который подлиньше, он загребет себе.
Нодеревянная ложка коротким толчком, почти сердитоподсунула к моему
краю именно ту часть макаронины, которая была длиньше.
Напарник мой безо всякого интереса, почти небрежно забросилв обросший
седоватый ротбеленькую ленточкумакаронины,облизал ложку,сунулеев
вещмешок,поднялсяи,бросивна ходу первые и последниеслова: "Котелок
сдашь!" -- ушелкуда-то,ив спине его серой, вдавно небритой, дегтярно
чернеющей шее,в кругло и серо обозначенном стриженом затылке,до которого
недоставаламалая,сморщеннаяитожесераяпилотка,чудилосьмне
всесокрушающее презрение.
Я тихо вздохнул, зачерпнулзавиток макаронины ложкой, допил через край
круто соленную жижицу и поспешил сдавать на складкотелок, за который взята
была у меня красноармейская книжка.
До отправки во фронтовую часть я все время не то чтобы боялся, а вот не
хотел, и все, встречаться со своим серым напарником по котелку.
И никогда нигде его более невстретил, потому что всюду тучею клубился
военныйлюд,автучеподи-каотыщи,по-современномуговоря,
человеко-единицу.
Анкудин Анкудинов так многовиделлюдей на войнеиподле войны,со
многими едализодногокотелка,спал в одном окопе --где ему всехнас
упомнить?!
Но япомнил и помню еговсегда, и когдамнестало плохо, одиноко на
Урале,по путивКрасноярск, проезжая поАлтайскому краю всорок шестом
году, я подумал: "Может, сойти с поезда, поискать Анкудина Анкудинова-- он
поможет, он утешит и ободрит..." -- да не решился я тогда сойти с поезда, и,
поди-ка, понапрасну не решился.
Нобыл случай, мнепоказалось, что в одном алтайскоммужикея узнал
АнкудинаАнкудинова. Мы были на"чтениях Шукшина",проще,без выпендрежа
сказать--напоминкахпоШукшину.ИзСростокбригадоюприехалив
зверосовхоз, гдесмотрели мы назверьков,беспокойно мечущихся по вонючим
клеткам ивольерам,рассказывали"о своемтворческомпути"звероводам,
восславлялисловами Родину, партию, их замечательногоземляка -- писателя,
артиста,режиссера, -- которого здесь, на родине, при жизни земляки срамили
и поедом ели; ждалиавтобус в центре поселка, подле магазина,запертого на
обеденный перерыв.
Перед открытиемвозле дверей магазинаскопилась кучканароду, что-то
должны были "выкинуть" из продуктов-- не то постное масло, не томорского
мороженогоокуня.Появилсявозле магазинамужик,костлявыйидотого
исхудалый, что пиджакпрошлого покроя морщилсянанем ибылвроде как с
чужого плеча.
Лицомужика быложелтоватого цвета, еслиуж совсем точно --
неземного, лицодотлевающегочеловека. Поглазамразлиласьжелтизна,и
красныепрожилкичутьсветилисьволосками, вродебывслабогонакала
лампочке, но были ко всему устало-внимательны. На пиджаке незнакомца в шесть
рядов пестрели самодельные колодки и впереди всехивыше-- уже выцветшие
желто-черныеколодкитрехорденов Славы,тогдакаквостальных рядках
колодочекбылопочетыре.Онпоздоровался,проходямимонас,устало
развалившихсяна скамье,укоторойв середке было выдранос корнемдва
бруска подгулявшими удалыми молодцами. Остановившись чуть поодаль от людей и
от гостей, незнакомец внимательно нас оглядывал, словно изучал.
-- Не уберегли Шукшина-то!-- вдруг резкосказал он всем нам разом, и
мы, подобравшись,насторожились. -- Теперь оплакиваем,хвалим, в товарышши
набиваемся? --Иопять, подождав чего-тоине дождавшись,вздохнул:--
Эх-эх-хо-хо! Вымирают лучшие... вымирают... Аможет, их выбивают, а? Худшие
лучших, а? Чего ж с державой-то будет?..
Какой-то наш распорядительот общественности совхоза подхватилмужика
подруку, отвелего к стеной стоящейподлемагазина крапиве, забросанной
стеклом, поврежденнымибутылками, окурками,банками и все-такинапористо,
дажес озорством растущей. Общественник,рубя однойрукой воздух,что-то
говорил раздосадованному мужчине, в чем-то его убеждал. Тот ему не возражал,
под конец индивидуальной беседы кивнул головою и более к нам не приставал.
Живые всегда виноваты перед мертвыми, и равенства меж ними не было и во
веки вековне будет. Так заказано на сознательном человеческом роду, а роду
тому пока что нет переводу.
Мужик сколодками, несмотря нахудобу и болезненность,всеже очень
походилна АнкудинаАнкудинова, но я не решился к немуподойти.Снова не
решился...
x x x
После тогокакЧеревченкопрочел намбессмертнуюпоэму"Весна"и
изрядно подпоил львовский "отряд" самогонкой, он произвел над новичками свой
любимыйэксперимент,дажедва,сказав,что,кточистопо-украински
выговорит: "Я нэхбочу сала исты", тому будет отпущена "добавка". И нашелся
хлопец, юный, доверчивый, и сказал выжидательнозамершим хохлам: "Я нэ хочу
сала исты", -- те вперебой радостно рявкнули: "Ишьгивно!" -- иповалились
нафрицевские колючиемешки, расплющенныетеламии украшенныекровавыми
пятнами раздавленныхклопов. Они дрыгалиногами,стонали, утиралислезы,
пытались что-то сказать, показывая на сплоховавшего хлопца, готового вот-вот
заплакать. Черевченко налил ему и,когдаюноша выпили утер губы,молвил
будтобыемуодному,ночтобслышаливсе,сказалсовкрадчивой
доверительностью:
-- Ничого, ничого! Я тэж на цю гарнушуткукупывсь. А скильки хлопцив
купылось?Го-о-о.