Но былилюди повышенаси посообразительней-- котелок выдавался на
двоих и в паре выборуне полагалось: кто рядом с правой руки в строю, с тем
иполучайхлебовона колеснойкухнеи, держасьсдвух сторон за дужку
посудины, отходи в сторону, располагайся на земле и питайся.
В пару на котелок со мной угодил пожилой боец во всем сером. Конечно, и
пилотка, и гимнастерка, и штаны, и обмоткикогда-то были полевого защитного
цвета, но запомнился мне напарник по котелку серым, и только. Бывает такое.
Котелок от кухни в сторонунес я, и напарник мой за дужку не держался,
как другие,боявшиеся, что связчикрванет с хлебовом куда-нибудь ивыпьет
через край долгожданную двойную порцию супа.
Суп был сваренс макаронами, в мутной глубине котелканевнятно что-то
белело.
Шел май сорок третьего года. Вокруг зеленела трава, зацветали сады. Без
концаикраязолотились, желто горелирадостныеодуванчики, возле речки
старательнопаслиськоровы,кто-тостиралвречкебелье,иеще
недоразрушенные церкви и соборы поблескивали в голубом небесном пространстве
остатками стекол, недосгоревшей позолотой куполов.
Но нам было не до весеннихпейзажей,не до красот древнего города. Мы
готовились похлебать горячей еды, которую по путииз Сибири получали редко,
затем, в перебросках,сортировках,построениях, маршах, и вовсе обходились
где сухарями, где концентратом, грызя его, соленыйи каменно спрессованный,
зубами, у кого были зубы.
Мой серый напарник вынул из тощегои тоже серого вещмешка ложку. Сразу
яупалдухом:такуюложкумогиметь только опытныйиактивныйедок.
Деревянная, разрисованная когда-то лаковыми цветочками не толькопо черенку
и прихвату, но и в глуби своей,старая, заслуженнаяложка была уже выедена
по краю,дажетрещинкамиее началопрошибать погубастымзакруглениям,
обнажая какое-то стойкое, красноватое дерево,должнобыть,корень березы.
Веснойрезаналожка,ивесеннийберезовыйсокостановилсяизастыл
сахаристой плотью в недрax ложки.
Уменяложкабылаобыкновенная,алюминиевая,находу,наскаку
приобретеннаягде-тов военнойсутолокеильвроде бы еще изФЗО. Как и
всякийсовременный человек, закоторогодумает дядяизаботитсяонем
постоянно государство, я не заглядывал в тревожное будущее и не раз и не два
был уже объедаем на боевых военных путях,потомучто, кроме всего прочего,
не научился хватать еще с пылу, с жару. Тепленькое мне подавай!.. Вот сейчас
возьмется этот серый метатьсвоейбоевой ложкой, котораямнеуж объемнее
половниканачиналапредставляться,--идотеплогоделонедойдет,
горяченькие две порции красноармейского супа окажутся в брюхе. В чужом!
Мы начали.
Суп был уже не впрогоряч, и я засуетился было, затаскал своюузкорылую
ложкутуда даобратно, как вдругзаметил,что напарникмой не спешити
заслуженной своей ложкой не злоупотребляет.
Зачерпывать-то он зачерпывал во
весьмах,вовсю глубинуложки,нопотом какбы ненароком,вродеот
неловкости задевалза котелок, из ложки выплескивалась половинаобратно, и
оставалось в ней столько же мутной жижицы, сколько ивмоейложке, может,
даже и поменьше.
В котелкеоказалась одна макаронина. Однана двоих!Длинная, правда,
дебелая,из довоенноготеста,может,иизсамой Америки,со"второго
фронта",--точно живое создание, она перекатывалась по котелкуот одного
бокак другому,потомучто, когдадело подошлокконцу и ложкиначали
скрести дно,мы наклоняликотелок:напарникмне --я черпну,наклонк
напарнику -- он черпнет.
И вотнасуху осталасьтолькомакаронина, мутнуюжижицумы перелили
ложками всебя, онане утолила,алишь сильнее возбудила голод. Ах,как
хотелосьмнесцапатьтумакаронину,не ложкой,нет!--сложкиона
соскользнетобратно,шлепнется в котелок, вклочкиразорвется ееслабое
белое тело, -- нет, рукою мне хотелось ее сцапать -- и в рот, в рот!
Еслибыдовойныжизньненаучиламеня сдерживатьсвои порывы и
вожделения,я бы, может, таки сделал -- схватил, заглотил,ичего ты со
мнойсделаешь? Ну,звезданешь полбу ложкой, ну, может,пнешь и скажешь:
"Шакал!" Эка невидаль! И пинали меня, и обзывали еще и похлестче.
Яотвернулсяизастланнымивеликим напряжениемглазами смотрелна
окраиныдревнегогородка,натихиероссийские пейзажи, ничего, впрочем,
перед собой невидя. В моих глазахжилооднолишь трагическое видение --
белаямакаронинаспрорванным,какубеспризорной,может,ипозорно
брошенной пушки-сорокапятки, жерлом.
Раздался тихий звук. Я вздрогнул и обернулся, уверенный, что макаронины
давно уж нет на свете, что унес ее, нежную, сладкую, этот серый, молчаливый,
нет,нечеловек,аволк или ещекто-то хищный, мнена донышкекотелка
снисходительно оставив дохлебывать ложечку самого жоркого, самого соленого и
вкусного варева. Да что оно, варево, по сравнению с макарониной?!
Но... Но макаронинапокоиласьнаместе. Втонкомбеловатом облачке
жижицы, высоченной из себя, лежала она, разваренная, загнутая вопросительным
знаком,и,казалось мне, сделаласьеще дороднейипривлекательней своим
царственным телом.
Мой напарник первыйразпристально глянул наменя, ив глуби не его
усталых глаз, накоторые из-под век, вместе с глицеринно светящейся пленкой
наплываликрасненькиепотеки,язаметилнеулыбку,нет,акакое-то
всепониманиеиусталуюмудрость,чтоготоваиквсепрощению,ик
снисходительности. Он молча же своей заслуженной ложкой раздвоил макаронину,
но ненаравныечасти --и.