Они располагались у входа в ущелье, а под ними – деревня и нижние поля, протянувшиеся ровной цепочкой выходные отверстия кяризов и вдалеке – пыльная степь перед барьером порфирных гор, которые на расстоянии казались невесомыми, плавающими в пыли.
Перед домом была широкая и пустая площадка. Множество сваленных на ней извлеченных из земли старых древесных корней образовали целый холм. Когда налетал ветер, он завывал между корневищами и качал башню.
Строительные работы уже завершались, так что пришла пора благоустраивать двор и устанавливать изваяния там, где еще недавно был сад. Двор заполнили статуи павлинов, орлов, лебедей, женщин, ангелов, Ростама и Гива[17] , львов и барсов, фонарные столбы разных фасонов, витязь, поражающий дракона, купидон, рассылающий любовные стрелы, погруженный в молитвенный экстаз херувим, демон с трезубцем в руках, пастушок со свирелью, ангелочек, пускающий струю, пляшущий негритенок в красной феске; но больше всего там было изображений человека. Не человека вообще, нет – то был он сам. А почему бы и нет? Он имел на это право – деньги-то его. Коли все это богатство, пусть даже по воле случая, принадлежало ему, было его, то, значит, он сам был намного лучше, выше других. Где найти достойнее его? Во всяком случае, он сам постоянно твердил себе эти слова.
Зейнальпур говорил то же самое. И жена ювелира. Хотя она-то, препоручив другим подобные речи, сама в основном занималась сбором маклерского процента с каждой сделки крестьянина. Ювелир сбывал для крестьянина его золото, жена ювелира приобретала для него предметы домашнего обихода, и оба они жили распрекрасно, дожидаясь лишь окончания, строительства нового дома в деревне, чтобы поскорее устроить свадьбу, засесть в деревне и поглубже влезть в дела крестьянина, разнюхать, откуда берется золото, побольше нажиться.
Ну а пока жена ювелира тоже не сидела сложа руки: она начала составлять собственный долгосрочный финансовый план, чтобы на случай, если дела крестьянина ухудшатся и ее прибыли уменьшатся, тотчас могла бы собраться с силами и перестроить жизнь независимо от существования этого человека, хотя весь ее план основывался именно насуществованиикрестьянина, поскольку предусматривал использование древнейшей женской профессии.
Жена ювелира устроила также, чтобы крестьянин взял в качестве подручного и управляющего, который наблюдал бы за делами в деревне, юнца, жаждущего известности в мире искусства, ее родича. В действительности же парень был «пятой колонной», агентом, шныряющим в поисках золота. Однако никаких результатов это не дало, поскольку малый тоже был себе на уме, то есть думал, как бы ни о чем не думать, так что, если у крестьянина возникала необходимость отправиться к источнику сокровищ, он делал это либо утром, до восхода солнца, когда наш нежный юноша все еще видел во сне Лелюша и Мэрилин Монро, либо днем, после обеда, когда малыш дремал, одурев от гашиша. Хотя жена ювелира не слишком надеялась на то, что труды парня увенчаются успехом, и отослала его в деревню, в основном желая разлучить с дурными товарищами, однако в глубине души она лелеяла мысль, что, быть может, судьба ему улыбнется, выпадет счастливый случай – и ключ к сокровищам окажется у него в руках. А если это не удастся, то жизнь вдали от городского разврата и нравственное очищение уже сами по себе являются удачей и достижением.
Гораздо больше жена ювелира рассчитывала на девушку-служанку, та была ее главной ставкой, главной наживкой. Девушка быстро продвигалась по пути достижения ее и своих собственных желаний. Она еще больше пополнела и закрепила свои природные данные, усовершенствовав их постоянной тренировкой, самыми разнообразными упражнениями. Она была ловкой и понятливой, умела «крутиться» как надо. Тот, кто вертится в нужное время и в нужном месте, получает превосходство, притом точно знает, какое и в чем.
Идет ли речь о превосходстве внутреннем, духовном, или о внешнем – неважно, суть остается та же.
Для крестьянина и внешний мир, и внутренний соединились в одно: внешний вид, то, что видно снаружи. Зачем ему в его положении погружаться в какие-то копания в собственной душе? Вся его духовная жизнь сводилась к инстинкту охраны его тайны. Это и все, что было с этим связано, он видел и понимал. Он замечал, конечно, в других проявления хитрости, алчности, подобострастия, но богатство было так велико и досталось ему так легко и внезапно, что отличие его особы от других представлялось ему большим, чем было на самом деле, таким огромным, как если бы эти другие вовсе не существовали. Исключительность настолько выделяла его из ряда прочих людей, что он потерял к ним интерес и, таким образом, освободился от них. Исключительность позволяла ему отразить их коварные посягательства, преградить дорогу их алчности, преображала их лесть в признание его законного превосходства над ними. Устраниться от них было можно, но приглядываться к ним – нет! Он закрывал глаза на их делишки не из благородства души, а от мании величия. Им двигала не щедрость, а неумение считать. Если там и был расчет, то примитивный расчет мести. Внешне крестьянин изменился, как бы вырос, но его ограниченное, мелкое сознание оставалось все столь же мелким. Его ограниченность в сочетании с претензией на величие порождала заносчивость и хамство, его примитивность не знала сопоставлений и раздумий – они казались ему равно смешными и опасными.
Любой предмет на плацу нового дома представлялся хозяину знаком собственной силы и важности, он не мог понять, что все это – лишь альбом иллюстраций к его кругозору, его самосознанию: былой яблоневый сад прекратился в скопище гипсовых и цементных фигур, своего рода ноев ковчег разрозненных образчиков всякой дряни, необузданных претензий, обветшавших фантазий, власти денег и дурного, грубого, неразвитого вкуса. Он совершенно не понимал, что переменить место, в котором живешь, еще не значит перемениться самому, не понимал, что подобная перемена отнюдь не свидетельство прогресса, это не разрыв с прошлым, такой разрыв лишен смысла, подобно плаванию на судне без руля: неуправляемое, оно скользит по течению, это и нелепо, и опасно.
Он подошел к бетонной ограде, увешанной колючей проволокой, осмотрел ее и распорядился:
– Покрасьте все белой краской – и столбы, и проволоку, все. – А про себя добавил: «Самый красивый цвет, лучше всех!»
Но белая краска призвана была не столько утверждать красоту, сколько предохранять от ржавчины.
Возглавил отряд красильщиков юный искатель славы в искусстве – ведь малярные работы своего рода живопись… Поскольку площадь нового дома была обширной, а проволочные заграждения – протяженными, потребность в фивописцах была очень велика; помогали и деревенские. Сперва привычка, а потом и надежда смягчили их строптивость. По мере того как им на глаза попадались непривычные для деревни предметы, по мере того как в них пробуждалось желание извлечь из этих невиданных вещей пользу для себя, односельчане все яснее осознавали, что теперь прошлому конец. Они приходили и белили ограду. Красили проволоку, красили опоры, потрескавшиеся высохшие палки – то ли старые стволы, то ли новые столбы. Порой, когда они натыкались на пеньки, оставшиеся от их пальмовых садов, и видели, что те загублены напрасно, их охватывала ярость, жгло сожаление о былых мечтах, об улетевших надеждах на будущее, и они затирали краской следы ударов топора. Но стороннему наблюдателю могло показаться, что уважаемые члены деревенской общины все как один, в общем строю трудятся над побелкой.