Пришел молла, пришел староста, даже Маджид Зейнальпур, который теперь именовался Трихвостень, тоже пришел, хотя у него были дела поважнее. Но ради того, чтобы ублажить парня, чтобы поближе сойтись с женой ювелира, а также ради того, чтобы продемонстрировать: его цель – только работа, он вооружился кистью, ведерком краски и под водительством упомянутого парня принялся малевать. Итак, живопись приобрела характер коллективного творчества. Но, конечно, в работу включились не все обитатели деревни. Тех, кто не приходил белить по нежеланию или по злобе, было немного. Большинство просто увязли в повседневных заботах, и у них не было ни времени, ни возможностей заниматься общественной деятельностью. Те же, кто не испытывал недостатка времени, были такими темными и немощными, такими никчемными, что им только и оставалось ворчать и брюзжать. Не будь они такими дремучими, будь побойчее, они, пожалуй, прежде чем проявлять интерес к живописи, выяснили бы, зачем нужна вся эта проволока. Но в том-то и дело: понимай они, что к чему, проволоки не было бы, она не вилась бы вокруг столбов.
41
Они вышли из-за холма, поднялись на вершину горы. Их шаги сливались в единый ритм, знаменуя важность момента, поступь была тверда. Впереди шел крестьянин с невестой, следом за ними – ювелир с супругой, затем староста и Трихвостень, а также юноша, взыскующий славы в искусстве; была среди них и прежняя жена крестьянина. Она плелась хмурая и мрачная, но все остальные улыбались. Улыбка невесты была открытой и светлой, ее зубы сверкали. Одетая в пышный накрахмаленный наряд из белых кружев, который венчала огромная белая шляпа, она держала в руках большой букет, в котором все, от листочков и стебелечков до лепестков и тычинок, было белоснежным и накрахмаленным. Крестьянин и ювелир облачились в высокие цилиндры и фраки, староста и Трихвостень были просто в темных костюмах, зато староста нацепил на голову пеструю тюбетейку, а Трихвостень вырядился в апельсинового цвета сорочку, туго накрахмаленную и от этого коробившуюся, как апельсиновая корка. Только юный поклонник искусства был одет в оливковую рубашку-сафари. В своих здоровенных черных очках, отражавших солнце, с длинными, от холода вставшими дыбом волосами, он, по правде говоря, выглядел белой короной. Было свежее ясное утро, и на фоне голых высохших холмов красный бархат платья со златотканой каймой по подолу, в которое затянулась жена ювелира, и рубины в ее серьгах так и горели в солнечных лучах. Голову ее также украшала маленькая парчовая шляпка, вроде чалмы, с эгреткой, усыпанной рубинами, жемчугами и изумрудами. Свою каракулевую накидку она передала Трихвостню, и тот нес ее, перекинув через руку.
За деревней дорога пошла вдоль глинобитной ограды. Длинная извилистая стена сбегала вниз по пригорку, и тень, такая же длинная, оберегала от солнца красивую снежную оторочку у основания стены, не давала снегу растаять. Но все же краса эта была непрочной, так как под снегом укрывался жар навозной массы: ведь вдоль всей стены располагались деревенские хранилища коровьего кизяка. Дорога в сопровождении ограды покатила вниз, к толстым старым шелковицам, и здесь распростилась с нею, направилась от подножия холма вверх, в сторону нового дома, утопавшего в роскоши. Издалека, с площадки на склоне холма, неслись веселые звуки музыки, праздничный шум и гам. Справляли свадьбу крестьянина. Он сам с невестой и стройными рядами сопровождающих, в числе которых была и первая жена – мать его сына, шествовал на пир. Стройные ряды сохранялись до полдороги – на столько у прежней жены хватило терпения, чтобы удержать напор стыда и негодования, зависти, упрямства и ревности.
Когда запас терпения истощился, женщина, срываясь на визг, закричала:
– Я не пойду! Не пойду я с вами больше!… Сначала они все так же продолжали свой путь, но,
когда увидели, что женщина стоит как вкопанная, твердя, что не хочет идти, крестьянин обернулся и гневно сказал:
– Гляди, промахнешься! Опять небось его работа… И тут же резким повелительным взмахом руки показал,
чтобы процессия двигалась дальше. Все послушно зашагали. Только женщина продолжала упорствовать. Сладкие речи жены ювелира, страх перед мужем и вместе с тем надежда на благополучную и беззаботную городскую жизнь побудили ее несколько дней назад дать согласие присутствовать на свадебном торжестве и подписать бумагу, что она не возражает против второго брака мужа. Ей подарили новую одежду. Вслух деревенские знакомые наперебой убеждали ее соглашаться: ведь согласие не имеет значения, Господь сказал, что муж вправе взять другую жену, коли пожелает, но между собой потихоньку шептались, вот, мол, бедняжка – не хромая, не слепая, пригожая, да, видать, судьба ее невзлюбила, удача покинула: на целый год муж ее оставил, а теперь вернулся – другую себе привел, придется ей новой жене подчиняться, а ведь у той-то повадка городская, наглая… Теперь этот шепот снова обжег душу женщины и жег до тех пор, пока она не взорвалась, не завопила: «Я не пойду, не пойду!» Без конца повторяя эти слова, она видела, что процессия продолжает, свое движение. Она затопала ногами, одним рывком разорвала на себе платье сверху донизу, бросила сумочку из золотой чешуи, которую они ей подарили, и принялась каблуками вбивать ее в землю, все так же приговаривая: «Не пойду, не пойду, не пойду». Крестьянин внезапно обернулся и кинулся на жену, но окружающие перехватили его со словами «Салават, салават!…»[18] . И он дал себя удержать. Для него главное было напугать этим рывком женщину, чтобы, она опять пошла с ними. Но она не подчинилась. Человек так и замер в атакующей позе, а прочие – в позах перехвата, поскольку никто не знал, что делать дальше. Казалось, время вдруг остановилось и все они превратились в изваяния. Но тут жена ювелира решительно и властно выступила вперед, словно участник какого-то пышного исторического спектакля, и громогласно возопила:
– Что вам нужно от этой прекрасной девушки? Оставьте ее! – Потом она обратила укоризненный взор на Трихвостня: – А ты что же стоишь столбом? Куда подевалась твоя сообразительность?
Тут и все остальные дрогнули, зашевелились, выходя из оцепенения. Жена ювелира заговорила снова:
– Ладно, не хочет она идти – ее воля. Никто ее не заставляет.
Она подошла к женщине – плечи той так и вздрагивали от рыданий, – накинула ей на спину шаль, которую держала в руках, укутала ее. Чуть помедлив, она привлекла женщину к себе, поцеловала, обняла. Ювелирша баюкала в своих объятиях хрупкую фигурку с маленькой крепкой грудью, тонкими руками, втягивала ноздрями ее запах, и внезапно все ее тело пронзило мучительное желание, она как будто забыла, где находится. Милосердие обернулось наслаждением.
Крестьянину надоел вынужденный перерыв; чтобы отыграться, он так саданул ногой по подвернувшемуся булыжнику, что камень полетел, словно пушечное ядро, но и человеку пришлось ухватиться обеими руками за ногу.
Женщина, все еще в объятиях жены ювелира, всхлипывала:
– Не пой-ду-у… Если я теперь пойду, вторая жена мне на шею сядет!
Улыбка сбежала с лица невесты, которая, кажется, только теперь начала понимать, что происходит. Жена ювелира, будто вестник гнева Господнего, изрекла:
– Это ваша вина, что вы ей как следует не объяснили. Ты говорил ей, ты, Трихвостень?
Потом она зашептала в ухо женщины – словно нежнейший ветерок, так любовно, так интимно, так близко: «Ну что ты говоришь, глупышка? Потерпи еще капельку!», что та раньше почувствовала прикосновение губ к своему уху, чем услышала ее слова.