В дверь гулко ударил огромный швейцарский кулак, засим всунулась светлобровая физиономия одного из гвардейцев и утробно доложила:
— Ваше преосвя... высокопреподобие! Там для вас письмо пришло какое-то важное, а еще человек в ворота бьется.
— Какой человек? — снисходительно осведомился господин председатель инквизиционного суда.
— Не могу знать, — лаконично отрезал гвардеец. — Только просится, чтобы его приютили в Консьержери, иначе, мол, конец ему. А письмецо — вот оно.
— Впустите этого несчастного, — великодушно распорядился герр Мюллер, изымая у швейцарца депешу. — Позаботьтесь там и все, что следует...
Толстый конверт, украшенный россыпью печатей, перешел из рук в руки, наш пастырь погрузился в чтение, иногда удивленно приподнимая брови и рассеянно хмыкая, откуда-то молчаливо изник широкоплечий отец Лабрайд, решивший присоединиться к нашему обществу и шепотом расспрашивавший, что происходит.
Осилив послание, отец Густав вручил его мне — для приобщения к архиву, а сам направил стопы свои на встречу с неведомым типом, явно угодившим в безвыходное положение, коли рискует просить защиты в нашей крепости, остальные потянулись следом, я же, задержавшись и собирая бумаги, наткнулся на подозрительного вида белый клочок, призывно мелькнувший из-под краешка ковра. Клочок испещряли неровные строчки, более походившие на запись подслушанного разговора человека с самим собой:
«Майн готт... Когда я выпить этот шайсен французишен вайн, мне тянет блевать. Но это еще хальф-беды. Я вспоминать дас кляйне Моник, протестантский стерва, который я имел несчастье либен в моей уютной теплой застенок когда жил в Дойчлянд. Я ее немножко бумзель, а потом — трах! Бах! Моник есть беременный. Я ее немножко сжигать. Если бы я ее сжигать цвай месяц раньше! Она успеть родить. Их бин христианин, доннер веттер, я находить дас кляйне киндер и ханган его на бруст дас кляйне крестик. О, почему я не предал его дас тодт? Нихт проблем, нихт головная боль спустя столько йарен.
А потом я встречать дас кляйне Мадлен и тоже ее немножко бумзель. Но эта шалава я не мог сжигать — она хабен варен католик. Я приказать утопить ее в параша. Но — шайсен Готт! — она тоже успеть родить. Я повелеть сдать малютка в дер монастир. А на днях майн мен сообщать мне — ди кляйне медхен Марлен служить у знатный господин, который есть еретик. Но майн мен варен зарезан при посредстве мессер, не успев сказать мне наме тот еретик. Служанка Марлен — ключ к сатаник гнездо? Служанка Марлен — майне дохтер? Варум бы не сжигать и гнездо, и дохтер? Их мюссе это обмозговать... когда проблеваться...»
У меня глаза на лоб полезли. Стиль изложения в точности соответствует речи нашего высокопреподобного, когда тот злоупотребляет шнапсом. Но какая Моника, какая Мадлен или Марлен, черт их дери? Отче Мюллер, насколько мне известно, сожительствует токмо с прекрасной Целибат, и горе тому, кто посмеет в сем усомниться! С другой стороны — все мы люди, следовательно, все мы не безгрешны — читайте апостола Петра. Но кто же балуется столь тяжким делом — записями похмельных речений нашего святого отца, и оставляет результаты своих изысканий на самом видном месте? Или это не случайная забывчивость?
Положив себе разобраться попозже с этим случаем, я сунулся в папку, узнать, кто пожелал вступить в переписку с нашей нунциатурой. Из Праги, надо же... Им-то что от нас понадобилось? В Чехии и так своих забот полно...
Письмо из чешской столицы отличалось изысканным почерком, высоким штилем и странностью приводимых в нем фактов. Теперь понятно, отчего наш святой отец так кривился.
«Дано в соборе святого Вита, Прага. Вручить Его высокопреподобию апостольскому нунцию Густаву Мюллеру лично в руки.
Ave, Mater Dei!
Приветствую вас, дражайший брат мой во Христе. Не удивляйтесь моему посланию, ибо пишу я вам по делу конфиденциальному.
Во время трудов моих на благо Святой нашей Матери Церкви в славном городе Праге обнаружил я следы весьма загадочного сообщества, члены коего именуют себя «Рыцарями Ордена Козла». Это страшные люди... хотя в их людской сущности я сомневаюсь.
Любезный мой собрат, я осмеливаюсь просить Вас об оказании мне помощи. Как и всякая организация, упомянутый Орден имеет пастыря. Если удастся его уничтожить, дальнейшее пойдет проще.
И, поскольку любым делом, в особенности столь трудным, лучше заниматься сообща, я осмеливаюсь пригласить Вас и Ваших соратников в чешские земли. Вместе, я полагаю, мы сможем завершить эту миссию.
Смею надеяться, что о нашей переписке никто не узнает, ибо в противном случае мы рискуем оба. Вкратце я поведаю вам о своих наблюдениях.
Основное подозрение падает на весьма высокопоставленного чиновника. Его зовут Станислав фон Штекельберг. Он, в отличие от прочих членов Ордена, одержим двумя демонами, что, безусловно, отражается как на внешнем виде, так и на душе. Заклинаю Вас, брат мой, помогите мне в моих нелегких трудах. По приезде я постараюсь устроить Вам встречу с упомянутым господином. Уверяю, он ничего не заподозрит. За месяцы, проведенные мною в Праге, я превосходно изучил его натуру. Он неглуп, хотя весьма доверчив.
Мне необходима ваша помощь, брат мой. Уповаю на Ваше великодушие и благорасположение.
Засим остаюсь, искренне Ваш, et cum spiritu tuo,
Кардинал Луиджи Маласпина».
Мне пока не доводилось слышать ни о пражском кардинале Маласпина, ни о некоем господине Штекельберге, ни о непонятном Ордене, на каковой кардинал открыл охоту и, судя по паническим строчкам, не преуспевал. Однако что-то мне подсказывало: в ближайшие месяцы нам придется распроститься с уютом Консьержери и сменить эти ставшие почти родными древние стены на тяготы долгого пути.
КАНЦОНА ЧЕТВЕРТАЯ
Тропою Магдалины
Спускаясь по лестнице, я почему-то пребывал в уверенности, что нашего гостя проведут в одну из комнат на нижнем этаже, но по дороге выяснилось — неизвестный пожелал быть размещенным не где-нибудь, а в подвале! Кого это к нам принесло? Неужели вернулись добрые старые времена и защищенные от чрезмерно любопытных глаз и ушей подвалы считаются лучшим местом для встреч?
В подземельях Консьержери сохранился дух минувших времен — спертый, тяжелый и отдающий застарелой плесенью. Вдобавок, добавляя необходимый завершающий штрих, там капало с потолка и стен, а откуда-то доносилось непонятного рода зловещее урчание, жужжание и гудение (потом я выяснил, что это всего лишь горячий воздух в каминных трубах и вода в, пардон, отхожих местах). Мсье Жак Калло, придворный художник принца Конде и автор десятков кладбищенских пейзажей от которых несносно разило плохо скрываемой некрофилией, наверняка остался бы доволен нашими интерьерами и не побрезговал бы перенести их на полотно, создав неплохую жанровую картину под названием «Инквизиторы допрашивают уличенного еретика». Хотя нет... Еретик-то, похоже, сам готов на дыбу забраться, ползает на четвереньках по полу, цепляется за рясу отца Густава (тот потихоньку, но все же брезгливо отпихивает его в сторону), завывает на разные голоса, переходя от благочестивейшего «Salve Regina» к таким словечкам, которые и во Дворе Чудес с трудом поймут.
— Нас что, решили превратить в приют для безумцев? — спросил я у отца Лабрайда, раскладывая на каменной столешнице необходимое бумажное хозяйство. Святой отец (коего все мы, включая и герра Мюллера, негласно почитали за эксперта по разновидностям еретиков, безошибочно вылавливавшего как шарлатанов, так и редкие жемчужины истины в многочисленных доносах и обрушиваемых на наши головы бреднях) отрицательно покачал указательным пальцем:
— Он не безумен.