Скорее, одержим. Признаки налицо: суженные зрачки, непроизвольно гнущиеся конечности, истощение, животные звуки...
— Тогда экзорцизмом его! — с искренним воодушевлением неофита предложил отец Фернандо, и осекся, заметив укоризненные взгляды старших наставников.
— Успеется, — отрезал господин папский нунций и наклонился над елозившим по мокрому полу человеком, пытаясь выяснить, что привело его сюда. В ответ последовала долгая нечленораздельная речь, закончившаяся отчетливо различимой мольбой: «Покаяния, покаяния!»
— «Пеницентиаджите» — «Всепокайтеся», — злорадно буркнул отец Алистер, и, покосившись на наше грозное начальство, мы тихонько захихикали. Семнадцатый век на дворе, а не тринадцатый, но некоторых ошибки предшественников ничему не учат. Не нового же дольчинита к нам принесло лихими ветрами? Или спятивший флагеллант — вон как рьяно пытается вскарабкаться на скамейку, над которой висят орудия утонченного ремесла наших пытальщиков, и стянуть огромный, жутковатый кнут?
Отцу Лабрайду, неприязненно взиравшему на это безобразие, очень скоро прискучило исполнять роль зеваки, и он начал действовать, для начала кликнув скучавших за дверью стражников и весьма умело (видно, сказывался долгий опыт) устроив все наилучшим образом. Незнакомца бесцеремонно вздернули с пола, окатили ведром воды похолоднее — чтобы прекратил блажить, пихнули на привинченный к полу табурет и на всякий случай приковали к стене. Создалось впечатление, что он по-мазохистски обрадовался. Теперь нам всем удалось разглядеть столь внезапно заявившегося гостя, и я подумал, что присутствую при редчайшем случае — отец Лабрайд — умудренный в своем благородном ремесле эксперт-демонолог — ошибся. Безумец чистой воды, и даже хуже того — из тех, кого порой приходится наказывать за «излишнюю любовь к деве Марии и всем святым». Чрезмерное усердие столь же вредно, как чрезмерное пренебрежение своими обязанностями.
Возраст одержимого, чье имя пока оставалось для нас тайной, я определить затруднялся. С равным успехом ему можно было дать и двадцать, и тридцать, из чего следовало: истина где-то посредине. Национальность тоже непонятна, хотя в произношении отдельных слов мелькает смутный немецкий акцент. Черняв, тощ — от природы или из-за обстоятельств, явно пренебрегает заботами о собственной внешности и производит впечатление скользкого типа. Такие с затаенным удовольствием прикидываются увечными-калечными, дабы выклянчивать на паперти любого собора Европы побольше милостыни.
Отцы-инквизиторы тем временем напряженно совещались. Мнения разделились: скептический отец Алистер полагал, что к нам угодил мошенник, коего следует допросить, выдрать как следует и отправить на рудники, где от него будет куда больше пользы. Прямолинейный Лабрайд придерживался первоначального вердикта об одержимости злым духом, хотя и не настаивал. Отец Фернандо по молодости и неискушенности собственного мнения пока что не имел. Взоры присутствующих обратились к радетельному герру Мюллеру — в этом случае принимать решения надлежало ему.
— Значит, ты стремишься покаяться? — отец Густав пристально уставился на незнакомца. Тот задергался, мыча, резко кивая и неразборчиво проклиная одолевавших его бесов. — Отлично. Приступим, братие. Секретарь, записывайте.
Можно подумать, я тут пирожками на ярмарке вразнос торгую...
Экзорцизм — дело тяжкое, неблагодарное и долгое, наполненное заунывными голосами монахов, воплями не желающего покидать человеческое тело духа, перемешанных с ором этого самого тела, которому тоже приходится несладко.
Мне приходилось бывать на подобных церемониях, и я заранее приготовился к тому, что в голове у меня до самого вечера будут звенеть крики, молитвы и проклятия, листы протоколов отсыреют и чернила начнут расплываться, а спасаемый начнет говорить с такой скоростью, что я не успею записать и половины его признаний. Впрочем, как раз это не беда — то, что я не запомню, наверняка будет проходить по ведомству бреда и белой горячки.
Однако я забыл, что нунциатуру Консьержери подбирали из знатоков своего дела. Отец Мюллер и его правая рука отче Лабрайд помнили ритуал, что называется, назубок, даже не справляясь с рекомендуемым для таких случаев «Thesaurus Exorcismorum», и мне оставалось только прислушиваться, как первоначальная литания об успехе задуманного сменяется положенным пятьдесят четвертым Псалмом и молением об изгнании «злобного дракона».
Кающийся тип сидел смирно, только дрожал и хлюпал носом, но когда герр Мюллер попытался вопросить обосновавшегося в нем демона, взвился, хлопая цепями по стенам, и заблажил так, что из-за двери заглянул стражник, узнать, не нужна ли какая помощь. Цепи, к счастью, оказались крепкими, демон (теперь я уже не сомневался в правоте отца Лабрайда) — слабоватым, и, вволю подрав горло, смирился с грядущим изгнанием. Мне стало немного жутковато — наш одержимый сидел, вытянувшись в струнку и, пялясь неизвестно куда выпученными карими глазенками, отвечал на вопросы, почти не раскрывая рта, размеренным и глуховатым голосом, весьма отдаленно смахивающим на человеческий. «Впрочем, — подумалось мне, — чревовещатели со Двора Чудес умеют проделывать трюки получше этого».
Допрос повел отец Густав, изредка вмешивался педантично уточняющий некоторые подробности отец Алистер, я деловито скрипел пером и прикидывал, на сколько может растянуться это представление. Выходило, что демону можно только посочувствовать.
Я в точности записал в протокол все, что говорил демон, устрашенный грозными инквизиторами, но здесь приведу лишь самые интересные вопросы и ответы. Допрашивали, разумеется, наши светоносные отцы Густав и Лабрайд:
— Я, Густав Мюллер, священник Христа и Церкви, во имя Господа нашего, повелеваю тебе, нечистый дух, если ты находишься и прячешься в теле данного человека, созданного Богом, дабы ты обозначил свое присутствие в привычной тебе манере, и назвал имя, на кое ты станешь откликаться.
— Адрамаэль, — неприязненно ответил демон и заставил подчиненного ему одержимца харкнуть в святого отца. К счастью не попал.
— Давно ли ты овладел этим человеком и при каких обстоятельствах?
— Год назад по вашему счету. Я вошел в него вместе с его нечестивыми мыслями и потому, что мне было приказано.
— Собираешься ли ты добровольно покинуть это тело?
— Нет, — судя по выражению лица одержимого, он пытался изобразить ухмылку, хотя получалось в точности то самое выражение, что у собаки с прищемленным дверью хвостом.
— Зачем ты вселился в этого человека?
— Дабы подчинить его.
— Ради каких целей?
— Сие ведомо моему хозяину, но не мне.
— Кто твой хозяин?
— Демон, принявший облик человека.
— Какого человека? Назови его имя.
— Нет (пауза). Он живет в Праге... — опять пауза, одержимый начинает раскачиваться взад-вперед, высовывает и втягивает язык, не в силах заговорить. — В Праге. В доме, полном личин.
— Есть ли в Париже или Праге люди, подобные тебе? Назови их.
— Есть, но я их не встречал, — последовала новая долгая пауза, сменяющаяся бульканьем и невнятно выговоренным именем, похожим на «Мартин». — Он среди них.
— Ведомо ли тебе что-нибудь о секте, именующей себя Орденом Козла?
Дальше понеслась хриплая, приглушенная скороговорка:
— Прага, Прага... Филипп... Филипп-алхимик. Он не такой как я, он может приказывать. Они кружат возле Праги, они ищут входа... Улетай, святая ворона, не то на тебя поставят силки...