Так почему же я должна еще и дома заставлять ее что-то делать? А самой вылеживаться, что ли?
- Вот в том-то и беда, - пряча от жены глаза, неуверенно сказал Михаил Павлович, - что с самого начала у нас пошло не так, как следует.
- Ах, боже мой, - присела на диван Антонина Ивановна, - уж не собираешься ли ты меня упрекать, что всю жизнь я была только домашней хозяйкой... - В голосе жены Михаил Павлович уловил такую обиду, что пожалел о словах, вырвавшихся у него. Он поспешил утешить Антонину Ивановну.
- Что ты, Тоня, - подошел к ней. - Ну неужели мы на старости лет станем обижать друг друга, в чем-то упрекать?
Он провел ладонью по гладко причесанным волосам жены, в которых уже было очень много седых.
- Разве я не старалась всю жизнь, чтобы все у нас было хорошо? говорила Антонина Ивановна. - Или я враг своему ребенку? Хотелось, чтоб Зоечка росла счастливой. Хватит и того, что одного ребенка я потеряла. Могла ли я не отдать все, что у меня есть, единственной дочке?
Михаил Павлович спохватился. Знал бы, куда повернется разговор, и не начинал бы его. Воспоминание о ребенке, отнятом у них войной, было тяжким воспоминанием. По опыту знал Михаил Павлович, что теперь жена не скоро успокоится. Вот уже она закрыла лицо ладонями, и он увидел, как потекли по ее пальцам слезы.
Михаил Павлович обнял жену за плечи, она прижалась к нему и сказала жалобно:
- Боже мой, сколько лет прошло, а как вспомню его, сердце разрывается.
- Успокойся, Тоня, - гладил плечи жены Михаил Павлович. - Ты же знаешь, что слезами Шурика не вернешь.
- Ой, Мишенька, - всхлипывала Антонина Ивановна. - Когда уж так мне его жалко, так жалко. Ведь он же у нас был бы совсем взрослый.
А Михаил Павлович стоял, стиснув губы, смотрел на портрет в желтой рамке, висевший над книжной полкой. Оттуда глядел на него полными радости и беспричинного восторга глазами их первенец, их сын.
Валя на часовом заводе оказалась случайно. Она приехала из Гродно в Минск поступать в институт. Хотела в медицинский, почему - сама не знала, может быть, потому, что туда поступала школьная подруга. Не прошла по конкурсу. Не долго думая, устроилась на часовой завод.
- Хотя и не доктор, а в белом халате, - шутила она не раз.
Люба приехала в Минск из Дубровны после десятилетки. Она не любила говорить о себе, но Любина мать, маленькая женщина с натруженными руками, часто приезжавшая к Любе, сидя с девушками в общежитии, бывало, рассказывала:
- Вот же любит моя Любочка эти часы. Еще в школу ходила, а уже сама их чинила, хоть, ей-богу, никто ее не учил. Были у нас старенькие такие ходики, все время останавливались. Так Люба, бывало, сама и разберет их и соберет. Не каждый парень так умеет, - с нежностью поглядывала она на дочку, спокойно слушавшую материны рассказы. - А как только кончила школу - в Минск, говорит, поеду на часовой завод...
К Любе часто заявляются из Дубровны - то родственники, то просто земляки. Не так давно приезжала бабушка и несколько дней прожила с ними в общежитии. Маленькая, сухонькая, она впервые была в большом городе. "Боюсь, детки, что помру скоро, так перед смертью захотелось столицу нашу повидать, на Любочку еще разок глянуть, - говорила бабка. - Дочка не пускала, так я упросила".
Совсем уже старая, но удивительно живая бабка интересовалась всем. Осмотрела газовую плиту на кухне общежития и сама попробовала ее зажечь. Ходила по коридорам, заглядывала в другие комнаты и все качала головой, цокала языком.
Девушки покатали бабку по городу на такси. Долго, неумело и суетясь, бабка устраивалась в машине рядом с шофером, потом важно сложила руки, придала лицу серьезное выражение, затихла. Но очень скоро вся важность с нее слетела. Она поминутно оглядывалась, ойкала от восторга, и глаза ее сияли, как у дитяти.
- Вот покаталась сегодня, - говорила она вечером. - Сам наш пан никогда так не ездил.
Да что пан! Коня в бричку запряжет и доволен, сидит - крюком носа не достанешь Увидел бы, как его бывшая батрачка на этой, как ее, "Волге", каталась, в земле бы перевернулся!
Бабка пила чай с девушками, угощала их вареньем, привезенным из Дубровны.
- Ешьте, детки, ешьте, - приговаривала она, вынимая все новые банки и баночки. - Очень вы хорошие и очень вы мне угодили. Теперь и помирать можно, хоть и не хочется, детки, ой как не хочется!
- Да вы, бабуля, еще долго проживете, - успокаивала ее Валя. - Еще Любу замуж отдадите, правнуков дождетесь.
- Дай бог, дай бог, - кивала головой бабка. - А какие это вы часы здесь делаете? - допытывалась она после того, как чай был выпит и посуда убрана со стола. - Будильники, может? Или те, что на стенках висят?
- Разве ж ты, бабуля, до сих пор не знаешь, что мы делаем ручные часы, женские? - с укором сказала Люба.
- А кто ж его знает какие, детки... Знаю, что часы, - оправдывалась бабка.
- Вот такие часы, вот, - показала ей Валя свои часики.
- Ох, красивые, - разглядывала бабка, осторожно поворачивая их в своих огрубелых от работы пальцах. - И много вы их делаете?
- Несколько тысяч в день!
- Матушки святые! - удивилась бабушка. Она отдала часы Вале, глянула на Ренину, на Любину руки, где поблескивали такие же. - То-то я гляжу, что почти у каждой, даже нашей деревенской, часы... А когда-то, - бабка оперлась щекой на руку, - на всю Дубровну у одного Парфена часы были, да и те стояли. На те часы вся деревня смотреть ходила, как на чудо какое. Бывало, еще до той войны, я еще в девках ходила, соберемся у Парфена, и он давай рассказывать, как когда-то рассказывал ему его дед, а тому еще его дед рассказывал, что когда-то у нас в Дубровне часы делали. Целая фабрика была. Делали часы и царю отсылали, а потом царю не занравилось, что далеко от него та фабрика и что не может он сам командовать, чтоб больше часов делали. Тогда погнали его прислужники ту фабрику ближе к царю, а по дороге она затерялась.
- Ну, это, бабушка, ваш Парфен уже сказки сочинял, - засмеялась Валя. Не могло так давно, как вы говорите, быть фабрики в Дубровне.
- Кто ж его знает, детки, может, и сказки. А только с чего человеку врать? Он тогда уже старый был, уважали его все. И часы те, такие круглые, с толстым стеклом, что у него в сундуке лежали, говорил, с той фабрики. А так оно было или не так - кто ж его знает. Давно уже ни Парфена нету, ни тех часов. Парфена еще той войной убили, а часы, кто их знает, куда подевались, может, дети растрясли.
- Это очень интересно, то, что вы рассказываете, - поддержала бабку Реня. Она слушала старушку очень внимательно. - И если не все здесь правда, то доля истины должна быть, такие легенды на пустом месте не рождаются.
Бабкин рассказ запал Рене в память. Через какое то время она заказала в библиотеке книги по часовому делу, в них оказались сведения, о которых она до сих пор и понятия не имела, на техминимуме о том и речи не было. А в одном очень старом справочнике она отыскала очень любопытный факт. Оказывается, не сказки рассказывал своим односельчанам дядька Парфен. И в самом деле в 1784 году в Дубровне была открыта первая в мире часовая фабрика и первая в мире школа часовых мастеров. Реня с интересом вчитывалась в скупые строчки справочника.
Еще в восемнадцатом веке в Дубровне делали часы не хуже, чем делал их знаменитый французский мастер Брегет. Имя Брегета сохранилось в истории, даже Пушкин упоминает о нем в своем романе "Евгений Онегин", а о том, что не в Германии, не во Франции и не в Англии, а в Белоруссии, в селе Дубровно, еще в 1784 году была первая в мире часовая фабрика и первая в мире школа часовых мастеров - об этом почему-то можно узнать только из скупых строчек справочника.