Господи, думаю, бывает же на свете такое богатство! В той-то избушке и нашел меня он... Козодаев Филат Филатыч.
- Филат Филатыч? - Наташа собрала морщины на лбу. - Где-то слышала это имя.
- Да чего ж, на работе, должно. Он сейчас плоты на завод ваш по Громотухе сплавляет.
- Верно. Что ж вы никогда не сказали, что знакомы с ним?
- Знако-омы... - протянула старушка. - Мужик это мой. Муж законный.
Огорошенная, Наташа сидела теперь на табуретке у стола и во все глаза глядела на Акулину Тарасовну.
- Но почему тогда... не вместе вы?
- Так я и говорю: течет-течет речка да заворачивает. А на завороте Лукерья Кашкарова обозначилась с двумя приемышами... Уж годов боле двадцати мы с ним не живем.
- Кашкарова? Это та старуха, чей дом рядом с Савельевым?
- Она не всегда старухой-то была, - усмехнулась Акулина Тарасовна. - Не всегда-а. Красивая она была баба в молодости, телом играла. И вот...
Наташа с нескрываемым изумлением все глядела на старенькую бабку Акулину.
- Что ты смотришь на меня этак? - проговорила старушка. - Жили-жили мы с Филатом да разошлись. В житействе обыкновенное дело... Он, Филат-то, недавно, годков пять назад, еще до войны, приходил ко мне. "Давай, грит, старая, все забудем да крышу одну и будем чинить над головой, коли прохудится". Не легло сердце... Да и людей-то чего смешить?.. А любовь у меня с ним была-а! За все отогрелась. С того самого дня и отогрелась, как возник Филат на пороге той избушки... Как счас помню - только-только я печурку раздымила, похлебку каку-то приставила, а дверь и отмахнулась. Он стоит в проеме белом, молодой, крепкий... Он и счас, как сутунок лиственничный, не трушится от годов-то, не гниет, язва. А тогда... Глаза его щелястые режут, а мне не страшно. Свет такой хороший в них. "Ишь ты, говорит, фатерщица объявилась на моей избушке. Гляжу, грит, следки человечьи намараны по снежку. Потом, грит, гляжу - дым с избушки. Кто такова? Как звать?" - "Акулина", - говорю. "Ишь ты, смеется, Акулинка, ягодка-малинка. Не ел ишо, а во рту уж сладко. Штаны-то зачем мои натянула?" "А нету, говорю, юбки у меня". - "А-а ну, тогда рассказывай... Варначка ты, что ль?" Ну, а чего ж отпираться? Рассказала все. И кто такова, и за что на каторгу угодила. Чаем его с брусничным листом напоила. Пою его чаем, а сердце так и стукотит - он это, судьба моя, ей-богу, он! А он напился чаю, взад-вперед прошелся по избушке, остановился, раздел меня глазищами-то острыми до наготы прямо. Аж, чую, всполыхнула я вся жаром... "Ничего, грит, ты, отощала только, в бедрах-то обвяла... А ежели вот я счас поваляю тебя спиной по полу, тоже приткнешь за шею к чему-нибудь?" Хотелось мне сказать, девка, не приткну, куда мне теперь, жизнь меня самою приткнула, делай ты что хочешь со мной. А вымолвила другое. "Приткну, говорю, али зарежу". Он усмехнулся хищно. "Ну ладно, грит, варначка, пошел я..." А куда? - опять же думаю. Кликнет людей, свяжут меня, да и вернут с бегов в каторгу. Да нет, думаю, сам бы справился с этим делом, один... Дня три так прожила, на четвертый гляжу в оконце - прет он на лыжах. На санках за собой стреляного лося волочет. Выскочила я ему навстречу - да на шею, заплакала. А он: "Вот, бегляха, пировать счас будем да свадьбу делать". - "Как, кричу, свадьбу?" - "А что ж, блестит он глазами, - мяса, где положено, нарастим тебе, бумаги всякие я выправлю тебе тож... И обвенчаемся к весне, уедем ко мне в деревню Облесье, тут всего верст за двадцать. А пока - так, а? Поверишь?" - "Поверю, говорю, поверю, родимый..."
Старуха совсем разволновалась, последние слова выговорила с трудом. У Наташи стонало сердце, она сидела и думала, что судьба этой Акулины чем-то напоминает ей собственную, только еще горше она и страшнее, что все на свете повторяется не раз и не два. И неужели...
неужели такая судьба будет и у Леночки вот, беспомощно лежащей сейчас в кроватке? Зачем тогда на свет ее она родила в муках? Или у другого... такого ребенка? Нет, не должна такая судьба повторяться! Солнышко должно светить людям, правильно бабушка сказала.
- Может, спать, дочушка, ляжем? - спросила старуха. - Ложись седни пораньше.
- Я на почту еще пойду. Я хочу телеграмму отцу...
- А-а, ну что ж... Можа, и надо. Все разъяснилось чтобы. Это конечно...
- Я вот удивляюсь вам... - проговорила Наташа, помедлив. - Такая вот жизнь у вас... тяжелее и не придумаешь. А душа не очерствела. Как это объяснить?
- Э-э, родимая! Не то говоришь-то, - сказала старуха тихо и раздумчиво. Нет, не то, касатушка. Поп Филипп у нас на каторге был... всех каторжанок по очереди в прислуги себе брал. Вдовый он почему-то был. Вдового попа на каторге только и сыщешь. А пьяница-то - не приведи господь! И двое мальчуганов у него было годов по пяти-шести. Вот он и брал к ним каторжанок. Это там просто было. Договорись со смотрителем женской тюрьмы - и все дело. А какая ж не пойдет! Все шли, ждали, не позовет ли поп, перед смотрителем Ободьевым на коленки валилась каждая, чтоб ее направил. Ба-альшой приплод от попа на каторге был... И любил он говаривать, поп Филипп: "Страданиями душа человеческая обчищается". Оно так, может. Да не совсем. Я думаю, не только обчищается... Горе-то, горюшко доброты человеку к людям прибавляет.
- Значит, чтоб душу очистить... чтоб доброты прибавилось, надо через нечеловеческие страдания пройти?
- А что ж, - сказала серьезно старушка. - Не вкусив, не почувствуешь. А почувствуешь, так и врагу не пожелаешь. Хотя кто его хочет, горюшка-то? Да ведь земля под тучею, а туча-то гремучая. Ох, устала я с тобой балакать...
Акулина Тарасовна потыкала высохшей рукой в подушку, прилегла. Голова ее была настолько легкой, невесомой, что на тугой подушке не обозначилось даже вмятинки.
- Ступай на почту, коли уж... А то совсем обночилось.
- И повенчались вы с Филатом Филатычем потом? - спросила Наташа.
- Да что ж, конечно. Документ он мне выправил, к исправнику в Шантару ездил... Да-а, стали жить, стала я в радости купаться, - говорила старуха медленно, глядя в потолок. - "Вишь, - говорил Филат Филатыч, - человек от человека греется..." - "Истинно, говорю, родимый..." Дитев только у меня не было. Год живем, пяток летов - нету, и все. То ли эти, в омшанике, чего нарушили, то ли каторга надорвала. Помыла я золотца на Каре-реке, переворочала песочка мокрого лопатой! Все женское-то внутрях оборвала... И зачал мой Филат по бабам свистеть. Кончилась моя радость, значит. А я что ж? Молчу - чего уж там, куда мне. А он одно с ухмылочкой теперь: человек, дескать, от человека греется. Вот, значит, какой теперь смысл... Ребятенок, слышу, у вдовы одной народился от него. Плачу я только. Потом, слух прошел, в деревушке за Облесьем еще какой-то приплод у него, козла, объявился. Ну, это я все терпела... А тут вскорости, значит, зачалось в мире-то... забродило, как пиво в логушке. Царя скинули. Кафтанов этот, властелин тутошний, рысью зарыскал в круговом огне... Видала, как рысь по деревам мечется, когда лес горит? Нет? Ну конечно, не таежная жительница. Вот так и он... Филат мой от всего этого в стороне, нас, грит, это не касаемо, пущай они дерутся... Да как не касается? Хучь тайга вокруг Облесья немеряная, а и в ней не скроешься. Прискакивают, бывало, партизаны вот теперешнего начальника-то партийного, Кружилина Поликарпа. Он тут партизанами-то верховодил.
- Я знаю, - сказала Наташа.
- Ага... Объявляется и требует у Филата: проведи через белки, через перевал. Филат каждое дерево в тайге знает, каждую тропку. Ну, он за шапку и ведет. А следом, бывало, каратели объявляются. У них тоже был начальник такой, али командир, по-военному... Зубов по фамилии. Большой полковничий чин он уж носил...