– «Мехиаеля… – покорно повторяла девочка. – Мехиаель родил Мафусаила; Мафусаил родил Ламеха; Ламех родил от жены Ады Иавала и Иувала да от жены Циллы сына Тувалкиана и дочь Ноему…» Мама, мама, а почему у этого Ламеха было сразу две жены? – спросила однажды девочка.
– Тьфу, бессовестная! Можно ли такие речи вести?! – рассердилась мать. – Сказано в Писании, что две жены, – значит, – две. Нам, грешным, не понять, зачем да почему. Ты читай и проникайся! И повинуйся Слову Божьему. Ибо, как изложено в Писании: "И сказал Ламех женам своим: «…жены Ламеховы! Вникайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока рану мне. Если за Каина отомстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро». Поняла?
Варька ничего не поняла, потому что эту бессмыслицу вообще никто не в состоянии, видимо, понять, но очень испугалась. С тех пор она никого ничего не спрашивала, а лишь «проникалась» и «повиновалась», по нескольку раз в день вместе с матерью принималась креститься и кланяться то в правый угол, где висел металлический медный крест с распятым Иисусом Христом, то в левый, где перед раскинувшим хищные крылья иконостасом тускло мерцала лампадка.
Девочка ничего не спросила даже тогда, когда из дома исчезли и лампадка и все иконы, а мать перестала креститься и кланяться, все молитвы возносить Богу стала на коленях. Варька молча выслушивала разъяснения матери, что они с ней «сподобились», что открылась им «истинная» вера в Христа, что иконы и лампадка им теперь не нужны, что Бог теперь у них постоянно живет в самой душе, и именно этому Богу, а не тому, который нарисован на иконах, будут они молиться и что вера их называется теперь баптистской…
Еще мать говорила иногда:
– Православную-то церковь не открыть теперь в селе. Где уж! И церковь самое надо, а она, эвон, под амбаром. Опоганили, да и отдаст разве Захар! И попа, надо и колокол, и все церковное имущество… Кто даст, где взять? А молитвенный домишечко, Бог даст, откроем. Четыре стены, потолок – и вся недолга. И дело легче, и шуму меньше…
Из всех этих объяснений Варька поняла ровно столько, сколько из процитированной когда-то матерью речи двоеженца Ламеха. Она знала теперь твердо одно: где-то в небесах есть всемогущий Бог, которому следует безропотно подчиняться. Богу надоело сидеть на иконах, и он, кажется, переселился в их с матерью души. Мать в порыве благодарности за это по нескольку раз в день падала на колени и воздавала хвалу Господу Богу. Варька тоже безоговорочно опускалась на колени и тоже шептала бездумно заученные со слов матери молитвы…
Но сегодня Пистимея молилась в горнице одна. Молилась уже давно – с той минуты, как Устин наложил воз сена и повез к скотным дворам.
Варвара сидела на кровати в своей маленькой комнатушке и через открытую дверь глядела на мать.
Пистимея стояла на коленях и, прижав руки к груди, бормотала:
– Христос наш Всевышний, благодетель и судия, воздаем хвалу тебе, принявшему за нас, грешных, муки мученические. Ты, властитель наш и властелин единственный всего живого и мертвого на земле, помнишь и благословляешь нас, подвергающих себя Христовым испытаниям, и ждешь нас в эфиры светлые, и даешь нам блаженства вечные. Ибо сказано у твоего ученика Матфея устами святыми: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное». Изрек твой раб преданный также: «…кто унижает себя, тот возвысится». Припадаю к стопам твоим я, овца послушная, раба покорная, и, припадая, молю смиренно: как на учеников твоих сошел в пятидесятый день воскресения твоего дух святой, так пусть сойдет он на меня, рабу грешную, чтоб получила я духовный дар, чтобы ощутила я благодать Божью и уразумела языки иные… Сподобь поговорить меня с тобой, сподобь! Сподобь! Сподобь!!
Пистимея начала все громче и громче повторять это бесконечное «Сподобь!», поднялась с колен, воздела руки кверху, запрокинула голову, затряслась. Платок упал с головы, седые волосы растрепались, разлохматились, она застонала и, не то хохоча, не то плача, забегала по комнате, выкрикивая:
– Слышу, слышу! О Господи, покарай меня, грешную, и дочь мою, и чрево мое… Красно небо да раздавит нас. Вместо рогов бараньих произрастают на лбу змеи ядовитые, с семью жалами каждая. Извиваются и тянутся к дочери моей, верно… Карбора… Елистафарет… На горе Синайской… В Вирсавии… В землю Мориа ходил Авраам… Я знаю, знаю, сказал Бог: «Возьми сына живого, единственного твоего, которого ты любишь… И пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которых я скажу тебе». И пошел Авраам, праотец святой… Ибо завет Господень – просящему у тебя дай… Амаарва… Елистафарет… О Господи! О Господи, возьми меня вместе с дочерью!! Или возьми меня вместо нее!! О Гос..
И тут Пистимея упала на пол, начала кататься от стены до стены, колотить в крашеные доски оголенными ногами, продолжая выкрикивать непонятные слова…
Она каталась, корчилась, стучала ногами минут пятнадцать. Наконец откатилась в самый угол и, словно застряв там, забилась еще сильнее. Но силы, видимо, оставляли ее уже, она билась все медленнее, простонала последний раз и затихла. Только время от времени по всему ее телу прокатывались судороги.
Варвара на все это глядела безучастно. Глаза у девушки были пустыми, холодными, словно остекленевшими. По всему лицу ее была разлита такая же холодная, неживая, как у мертвой, бледность.
Наконец Пистимея пошевелилась, встала, подняла платок, пошатываясь, как пьяная, побрела в комнату к дочери, чуть не споткнувшись о порожек. Со стоном опустилась рядом с дочерью на кровать, погладила Варвару по голове:
– Доченька моя… Страдалица святая… И ты молись, молись… Недолог срок – откроются врата святые, райские…
Варвара отшатнулась от матери. Ей казалось, что она гладит ее не рукой, а скребет по голове холодной, крепкой, как кость, палкой.
– Ну чего ты, доченька? Тоскливо, что ли? Молись еще, и снизойдет Божья благодать на грешную твою душу. Как на мою. – Пистимея нагнулась и доверчиво прошептала тихонько в ухо дочери: – Сподобилась опять я… Опять духовный дар получила. Разговаривала с Господом, слышала его голос и понимала… Вот только не видала лика его. Но увижу… И ты услышишь глас Божий, а может… и увидишь его, с венцом сияющим… коли поусерднее молиться будешь. Ведь благоволит к тебе Господь наш… Опять о тебе спрашивал. Спокойно, не сердясь, вопрошал так: не вошел ли уже блаженный дух в твою душу? Терпелив Господь. Я утешила – недолго ждать ему…
Молчала Варвара, смотрела все тем же взглядом перед собой в пустоту. Потом подняла руку, начала растирать под левой грудью, словно там что-то саднило, горело. А Пистимея продолжала нашептывать в ухо сухими губами:
– Счастье какое – Господь увидел тебя и нарек своей избранницей! Тело твое, доченька, с рождения помечено святым крестом, и Господь зовет тебя откликнуться на святой зов, просит засушить его на святые мощи. И никуда не уйти от Божьего глаза, от Божьего зова. Сказано у Матфея: «Отдавайте кесарево – кесарю, а Божье – Богу». Плоть твоя греховная еще сопротивляется, оттого и мучаешься, горишь, как в огне. И вечно гореть будешь – на этом и на том свете, если не согласишься. Про таких-то изречено в Евангелии: «И ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубовный». А согласись – и тотчас разольется благодать по всему телу, войдет в душу облегчение, обмахнут тебя святые крылья, погасит огонь, тебя съедающий… Да ведь все равно, доченька, земная жизнь – путь к небесной. Мы и живем лишь святой надеждой на благословенный миг избавления от бренного тела. Лишь на одре смертном явится тебе, дочери Господней, чудесный свет Христов. Явится и засияет. Будет душа твоя облечена в новое, бессмертное тело, глухое ко греху и соблазну. И станешь ты хозяйкой небесного Ханаана…
– Н-нет! Нет!! – из последних сил шептала полуобезумевшая вконец измученная беспрестанными уговорами Варвара, упала на кровать и сунула голову под подушку.
Пистимея встала с кровати, помолчав, произнесла сухим властным голосом:
– Встань! Подними глаза свои бесстыжие!
Варвара покорно поднялась, посмотрела на мать. Та стояла прямая, страшная. Седые, спутанные после «разговора с Богом» волосы торчали из-под платка, казалось, вздыбились во все стороны на ее маленькой головке, острый, высохший от времени нос побелел.
– Молись, негодница! Молись, пока не проймет твой ум Божья воля, – пошевелила она ввалившимся ртом, – пока не очистится душа твоя от соблазна поганых. Ишь что выдумала – в клуб ихний, в гнездо греховное, бегать!
– Мама! Маманя… – упала на колени Варвара, обхватила худые ноги матери. – Я ведь дочь твоя…
– Ты дочь Богова, – бесстрастно проговорила старуха. – Молись! Не жалея усердия, молись! И прозреешь… И увидишь – язык-то у Егора раздвоенный, как у гада ползучего.
– Как ты можешь, как можешь… – простонала Варвара.
– На кого ропщешь? – чуть повысила голос мать. – Могу, потому что знаю – раздвоенный. И не только Егора, эту Анисимову внучку чтоб за версту обходила мне… – Помолчала, пожевала губами. – Ну да Господь накажет эту свиристуху мокрогубую. Вот попомни, доченька, скоро у внучки Анисима загорится все внутри, закорчится, заизвивается она от жара, ее съедающего. Уж я помолюсь об этом. Будет знать, как залазить грязными лапами в душеньку твою…
Пистимея оттолкнула от себя дочь.
– Было еще мне видение сейчас: снизошел ангел, посланец Бога, и передал слова Господни: «Мать и отец вольны над жизнью и смертью детей своих…» Гляди – не дашь согласия тело свое на мощи святые высушить, родительской волей, родительской силой… положим тебя на святую скамью. Свяжем и положим…
– Отец не разрешит! – в отчаянии крикнула Варвара, извиваясь на полу.
– Бог позволил, а отец мне что? Заговорю его святой молитвой.
Пистимея нагнулась, снова погладила Варвару по голове сухими, словно окостеневшими уже пальцами, вытерла мокрые глаза дочери и помягче проговорила:
– Так что готовься, доченька, ко посту последнему и потому великому. На пресвятую Троицу, в Духов день, и начнем, благословясь.
В это время послышался скрип отворяемых ворот, неторопливые шаги во дворе. Через минуту в кухню вошел Устин. Топчась на вздрагивающих половицах, он разделся и молча сел в горнице у окна. Смотрел в мерзлые стекла и думал о чем-то, запустив пальцы в отпотевшую в тепле бороду.
Варвара поднялась с пола, упала грудью на кровать, уткнула лицо в подушки.
Устин встал и вошел в комнату Варвары, отодвинув плечом не успевшую посторониться жену, и все так же молча стал смотреть на вздрагивающее тело дочери. Варвара чувствовала отцовский взгляд на своем затылке, и этот взгляд еще глубже вдавливал ее голову в подушки.
С минуту в комнате стояла тишина. Она была такая вязкая, тягучая, необычная, что Варваре казалось: сейчас замрет, остановится тикающий маятник часов-ходиков, остановится все на свете – ее сердце, жизнь за окном. Низкое солнце на небе тоже остановится, начнет блекнуть, потухнет, разольется чернота по всей земле. И уже никогда не наступит день, никогда не растают снега, не зашумят травы на полях, не просвистит в лесу птица…
– Вот, батюшка, Устин Акимыч, владыка ты наш, – вкрадчиво и покорно проговорила Пистимея измученным голосом. – Поганый бес вошел в душу нашей дочери, рвет ее тело когтями железными. Господь снизошел до нас, грешных, и внушил мне: «Пусть жертвует раба Варвара грешное тело на святые мощи – и сгинет бес, войдут в душу нашей дочери вечные блаженствия…» А она противится счастью своему и воле Господней…"
Варвара оторвала тяжелую голову от подушки, сползла с кровати, упала на колени перед отцом, как за несколько минут до этого перед матерью.
– Нет! Не-ет! Отец мой родненький…
Устин сел на табуретку. Варвара, обхватив его колени, как только что ноги матери, прижалась к ним горячими щеками. Волосы ее, собранные на затылке в тяжелый узел, рассыпались, закрыли грязные Устиновы валенки, черными волнами растеклись по полу.
– Но велика милость Господня, и потому он, мудрый и всемогущий, не наказывает Варвару за неслыханное ослушание, – скрипела Пистимея, тыча обрубленным пальцем куда-то вверх. – Он только говорит, являясь после молитвы в ослепляющем сиянии: «Дите глупо, родительский долг – наставить на ум». И еще: «Родительская воля – моя воля». Вот я и думаю, Устин Акимыч: на Троицу, в Духов день, помолившись, начнем готовить дочь для святого дела…
Подняв заплаканное распухшее лицо, Варвара с мольбой поглядела обезумевшими глазами в бесстрастное, словно окаменевшее, лицо отца.
– Батюшка, – прошептала она, – не слушай ее, не соглашайся… Стану ноги твои мыть и воду пить, буду следы твои целовать… До самой смерти буду…
– Дура! – подскочила к ней мать. – Тебе бессмертие готовят, а ты о смерти думаешь…
– Ну! – движением руки остановил наконец Устин жену. Помолчал, погладил голову дочери, лежавшую у него на коленях.
– Так ведь воля Божья… – начала было обиженно Пистимея.
– Пошла отсюда! – прикрикнул на нее Устин.
Пистимея, тяжело вздохнув, ушла на кухню.
– Защити меня от нее, батюшка… Защити! – приглушенно воскликнула Варвара, опять умоляюще заглядывая ему снизу в глаза. Она вся дрожала, будто на морозе.
Устин ничего не ответил.
Варвара хотела встать, но едва пошевелилась, как почувствовала – отец сильнее прижал ее голову к своим жестким коленям.
– Вот что, Варвара, – вдруг проговорил отец, – иди к скотным дворам. Там Митька Курганов сено мечет. И внучка старика Шатрова там… поняла?
Варвара затихла, потом несмело опять подняла голову, прошептала:
– Батюшка! Не буду я… Ну зачем тебе это?
– Зачем – не твое дело! – раздраженно двинул бровью Устин.
– Не буду я больше… не буду! – взмолилась Варвара.
Устин зажал вдруг толстую прядь ее волос своими заскорузлыми пальцами, туго намотал ее на кулак так, что волосы затрещали.
– Больно же! Отец! Батюшка!
Устин встал, поднял за волосы с пола дочь, притянул ее запрокинутую голову к самому своему лицу. Царапая бородой ее щеки, предупредил, выталкивая сквозь зубы по два, три слова:
– Больнее будет, если мать… на святую скамью… положит. Поняла?
И чуть тряхнул кулаком с намотанными волосами. Варваре показалось, что волосы ее отстали от головы вместе с лоскутом кожи.
Потом Устин, кажется, забыл о дочери. Несколько минут он задумчиво сидел на прежнем месте, крутил на палец влажную прядь бороды..
– Поторапливайся, – бросил он дочери, не прекращая своего занятия.
Варвара вздрогнула и стала одеваться. Подвязав платок, она невесело сказала:
– Мне бы легче было, коль знала, для чего тебе это.
– Кто много знает, тот ночами плохо спит, – ответил отец. – Умойся холодной водой.
Умывшись, Варвара снова подвязала платок, надела фуфайку. Уходя, приостановилась в дверях:
– Боязно мне. У Митьки и так, едва к нему подойду, ноздри дрожат. А ты еще заставляешь дразнить его… Доиграюсь я с ним…
– Ну! – снова дернул бровью Устин. – С ним ли, с Егором ли – какая разница?
– Отец!
– Да иди ты, иди! – вдруг рассердился Устин, встал и вытолкал дочь за дверь. И, держась за скобу, прокричал в темные сени вслед Варваре: – Да гляди у меня… чтоб все как в кино, чтоб внучка Шатрова все видела! Улыбку на рожу-то надень!
И захлопнул дверь.
Пистимея скорбно стояла у стены, не проронив ни одного слова. Только когда Устин закрыл дверь, произнесла:
– Все так, все так, Устинушка. Отстанет теперь эта проклятая девка от Варьки. О Господи, вразуми ты дочь нашу грешную, поставь ее на путь праведный…
– Перестань гундосить, ладанка вонючая! – раздраженно бросил Устин. – Что это за Господь у тебя такой? Какому, в конце концов, Богу ты поклоняешься? Когда-то вроде староверкой была. Сюда приехали – по православному креститься зачала. А сейчас… Насчет Варьки я все думал – пугаешь ее. А в последнее время, гляжу, вроде всерьез готовишься на лавку ее класть. Но баптисты не занимаются таким изуверством. Так к какой же вере ты сейчас-то сподобилась?