– Слышь, Устюша, пойдем.
Услышал и вздрогнул.
– Куда?!
– Да так… подышим воздухом перед сном. Душно тут.
«Врешь, врешь!» – хотел крикнуть Устин, однако покорно поднялся и сказал:
– Пойдем.
Пистимея шла впереди, Устин – следом.
Он шел по какому-то темному переулку, пока не натолкнулся на жену: оказывается, она остановилась.
– Сюда, – сказала она, взяла Устина за плечи и подтолкнула к тесовым воротам.
Ворота открылись и тотчас захлопнулись, зарычала зло собака, и кто-то крикнул:
– Сыть, чтоб тебя…
Невысокий человек, крикнувший на собаку, с тяжелым стуком закидывал ворота деревянным брусом. «Ага, нас ждали тут, – подумал Устин. – Вот куда привезла меня Пистимея, а не в больницу».
– Айдате-ка с Богом, – сказал человек, закрывавший ворота. Теперь голос показался Устину знакомым. – Вот сюда в дом.
Морозов, силясь вспомнить, где слышал этот голос, не трогался с места.
– Ты что, на ухо туг? – спросил человек.
– Постой, постой, – проговорил медленно Устин, напряг память. Лоб сразу сделался горячим, точно он макнул голову в кипяток. – Да это не ты вчера ночью за милостыней приходил к нам, а? А ну, скажи: «Оставайтесь с Богом!» То-то, я не зря думал, что эти нищие имеют крестовые дома на фундаментах, а в домах кованые сундуки…
Человек схватил Морозова на плечи и с силой толкнул к дому:
– Какие дома, дурак? Какие сундуки? Ступай, ступай, коли приглашают…
Говорил, а сам толкал и толкал Устина, не давая больше опомниться. Так он и втолкнул его в сенцы, потом провел темным, узким коридором и боком впихнул в ярко освещенную комнату, захлопнул дверь.
Электрический свет в комнате был настолько ярок, что Устин сразу же закрыл глаза. И вдруг рядом кто-то кашлянул. Устин, не открывая глаз, не шевелясь, не шевеля даже губами, вдруг прошептал со свистом:
– Демид…
* * *
Шагая за Пистимеей, а потом впереди того человека, который толкал его к дому, Устин Морозов и мысли не допускал, что возможна встреча с Демидом Меньшиковым, что эта встреча будет тем самым главным, что еще должно сегодня произойти, но, когда, услышал тихое покашливание, его окатило с головы до пят не то горячим, не то холодным: Демид! Кто-то другой кашлянуть здесь не мог…
Устин стоял у дверей, вытянувшийся, окаменевший. Он боялся открыть глаза, сознание его не работало еще, а в голову стучало молотом: «Демид, Демид, Демид…»
В комнате никто больше не кашлял, не было слышно ни малейшего шороха. Устин медленно, открыл глаза. Перед ним действительно стоял… Демид Меньшиков.
В комнате не было ни стула, ни стола. Одни белые стены. И яркий-яркий электрический свет. А у стены, весь в белом, как привидение, стоял Меньшиков.
Демид сильно изменился, сильно постарел. Он отрастил небольшую бороду, длинные волосы. И борода и волосы тоже были белыми. Но Устин сразу узнал его. Да и как было не узнать эти круглые, навыкате, глаза, которые смотрят вон на него, Устина, так, что кожа коробится, словно на огне, эти тонкие губы… Когда-то Демид все намеревался сжевать этими губами букетик лесных цветов, но каждый раз почему-то передумывал.
Устин стоял-стоял, да и начал сгибаться в коленях, начал опускаться, точно хотел сесть на стул.
– Упадешь ведь, – негромко сказал Демид.
Колени Морозова перестали сгибаться, он с удивлением поглядел направо, налево…
– Падать-то не к чему пока, – опять сказал Демид, по-прежнему не трогаясь от стены. – Здравствуй, что ли, Устин Акимыч.
– Хе-хе… – Но тут же Устин испугался своего смешка, проговорил неловко, полувопросительно: – Где же Пистимея-то? Куда это она делась?..
– Не потеряется, я думаю.
– Так… – Устин наконец начал приходить в себя. Он расстегнул тужурку, снял шапку, поискал, куда бы ее повесить. – Гвоздь-то хоть есть тут?
Голос его окреп окончательно.
Демид Меньшиков все еще стоял у белой стены, почти сливаясь с нею.
– Что вырядился в белое, как покойник? – Устин так и не поздоровался с Меньшиковым.
– Время позднее. Мы уж спать легли.
Демид отделился от стены, прошелся из конца в конец комнаты, словно призрак. Устин даже сделал шаг назад, к двери. Демид остановился, поглядел на него, скривил чуть губы, отчего они стали еще тоньше.
– Иди сюда, вот в эту дверь, – и Демид отдернул белую занавеску, которую Устин как-то не заметил, толкнул филенчатые створки. – Проходи, гостем будешь.
Помещение, куда вошел Устин, было обставлено, как обычная жилая комната: стол, накрытый розовой скатертью, стулья, желтый дерматиновый диван, желтый абажур, на окнах занавески, в углу тумбочка местного промкомбината, как определил Устин, на тумбочке радиоприемник «Восток». Из этой комнаты еще две двери вели куда-то. Демид снял розовую скатерть со стола, приоткрыл одну дверь, сказал негромко:
– Доченька, гость у меня. Подай нам чего-нибудь.
И тотчас в комнату вошла девушка лет восемнадцати с белой обеденной скатертью, салфетками, застелила стол.
Следом за ней вошла еще одна, с косами, чуть постарше первой. Она несла полный поднос тарелок с кушаньями. Вдвоем они быстро и молча собрали на стол, отошли к двери, сложили руки на груди и замерли.
– Спасибо, дети мои, – сказал Демид, и обе девушки скрылись. Они были красивы и миловидны, эти девушки, особенно та, что постарше, с косами. Но ни одна из них не походила на Демида.
– В самом деле дочери, что ли? – спросил Устин.
– Ага, – кивнул Демид, достал из тумбочки бутылку водки. – Ну, за встречу! Садись, помянем минувшие годы.
Устин окончательно пришел в себя. Он сел к столу и сказал:
– Только переоделся бы ты…
– Это можно, – проговорил Меньшиков и вышел.
Через несколько минут перед Устином сидел прежний Демид, только поседевший, немного сморщившийся. На секунду Морозову даже показалось, что они находятся не в Озерках, а в той зауральской лесной деревушке, в которой прокоротали не одну зиму, что сейчас прибежит от Микитовых дочерей Тарас Звягин, войдет Серафима в своем длинном платье, молодая, стройная…
– Значит, жив все-таки? – спросил Устин, подвигая к себе рюмку.
– Да нет. Я покойник, как ты сказал. Давным-давно.
– Как это понять? – Устин поднял голову, бородой чуть не опрокинул рюмку на длинной ножке. И продолжал уже зло и раздраженно: – Ты говори уж прямо, коли… привезла меня к тебе Пистимея. Или опять… Не все мне положено знать?
– Да нет, скажу все прямо. Чего мне от тебя таиться? Пей вот сперва.
Они выпили. Демид наполнил рюмки снова, встал и прикрыл плотнее дверь, куда ушли девушки.
– Так вот, Устин Акимыч… – начал Меньшиков, вернувшись к столу. – Демид действительно умер где то, пропал бесследно, размолола его история в порошок, ветер разметал по белу свету, время стерло его имя в памяти людей.
– Красиво говоришь. Где так научился?
– Просто занимался самообразованием.
– Вон как! Сейчас-то ты кто?
– Есть такая фамилия немудрящая – Кругляшкин. Вот я и есть Дорофей Кругляшкин.
– Я не про фамилию. Кто ты теперь, чем живешь? Вижу, – Устин кивнул на стол, обильно уставленный закусками, – не сильно бедно живешь.
Демид, как бы раздумывая, говорить или нет, глубоко втянул в рот нижнюю губу, смачно пососал ее. Потом отпил из рюмки, проколол вилкой небольшой соленый огурец и понюхал, целиком засунул в рот и принялся с хрустом жевать.
– Хороший засол, ах хороший! – крякнул Демид. – Не перевелись, видно, в Сибири мастерицы соленья готовить.
И снова пососал нижнюю губу.
«Не растерял, значит, зубы-то, крепкие еще у дьявола», – опять подумал Устин. А вслух проговорил:
– Выходит, не хочешь все прямо сказать?
– Что ты, что ты… Какие могут быть тайны меж нас! – Демид вытер не спеша платком вспотевшее лицо. – Слуга Господень я.
Устин бросил в тарелку кусок курятины, вытер пальцы салфеткой.
– Эт-то ловко ты… Поп, значит! Отец Дорофей?
– Ну, вроде бы…
– Обедни служишь? Проповеди говоришь?
– Случается… – Демид ткнул вилкой еще в один огурец и понес в свою тарелку… Огурец был крепкий, тяжелый, он соскользнул с вилки и упал на скатерть. Демид тотчас проколол его снова насквозь и, придерживая пальцами другой руки, переволок наконец к себе. – Утешаю в горестях, благословляю в радостях.
– Понятно, – усмехнулся Морозов.
На самом деле ему ничего не было понятно. Демид был совсем не похож на священника. Борода, правда, есть, но небольшая, жиденькая. Руки вон жилистые, сильные, под рубахой так и играют мускулы. Состарился, а руки все как у мясоруба. Во всяком случае, у попов таких рук не бывает. И глаза… да и вообще весь он скорей смахивает на мясника, чем на священника. Даже когда был в белой, чуть не до пят, рубахе, в нем не было ничего поповского… А разговор? Разве так говорят попы?
– Врешь ты, однако, – сказал Устин. – Какой из тебя поп?
Демид пожал плечами:
– Попы – они разные бывают. Но какими бы ни были, все угодны Господу, потому что все так или иначе служат ему, ибо все несут народу благую весть о грядущем царстве Божием… Что-то плохо пьешь, давай-ка…
Демид налил себе третью рюмку.
– Погоди-ка! – Морозов хлопнул даже себя по лбу. – Так вон из каких ты попов! Как же это мне сразу не стукнуло? Из баптистов ты, что ли, как Пистимея моя?
– Ну… может быть, – опять неопределенно ответил Демид с усмешечкой. – Какая тебе-то разница? Пей, что ли.
Но Устин отодвинул рюмку.
– Как же ты в наших краях оказался? – спросил он. – Или… не покидал их? Не должно вроде…
– Долго обо всем рассказывать, Устин. До войны в тюрьме пришлось посидеть. Кабы не немцы, вряд ли вышел бы оттуда живым… Да, так вот. Потом… потом в Освенциме был, в Бухенвальде… В общем, много этих лагерей смерти прошел.
Устин поднял голову. Демид скривил губы, пояснил:
– Ты ведь тоже в этой… как ее, Усть-Каменке, что ли? Знаю, знаю…
– Откуда же? – насмешливо промолвил Устин. – Нищие, что ли, доложили, которые к Пистимее все ходят?
– В том ли дело, откуда знаю! Да… а к концу войны перевели меня в Австрию, в концлагерь Маутхаузен. Знаешь о таком?
– Пользовался слухом, – нехотя сказал Устин.
– Ну вот… Это был, пожалуй, самый страшный для людей лагерь. Чего только там не делали…
Демид рассказывал долго – наверное, с полчаса. Рассказывал тихим, доверчивым голосом, словно уговаривал в чем-то малого ребенка.
– Словом, – закончил он, – почти до конца войны я прослужил в этом Маутхаузене. Потом… в общем, еще во многих странах побывал, кроме Германии-то. Но… хватит, пожалуй, обо мне. И так рассказал больше, чем надо бы. Да ведь друг ты мне. Как сам-то живешь?
– Что я, живем… – Устин чертил по столу вилкой. – К нам-то, говорю, зачем пожаловал? Если признают тебя…
– Конечно, в панфары от радости не ударят, как Тараска говорил. Как он там, живой-здоровый? – снова уклонился Демид от вопроса Морозова. – Как Захарка Большаков? Я слышал, собираетесь асфальтировать главную улицу деревни.
И вдруг Устин со злостью отодвинул тарелку и тут же почувствовал, вот-вот перестанет управлять собою, сорвется.
– Так, – выпятил мокрые губы Демид. – Капризный гость. Чем же я тебя ублажить еще могу?
Глаза Демида делались все уже, губы тоньше и тоньше. Эти Демидовы глаза и губы раздражали Устина. Но главное было не в глазах, не в губах. Главное было в голосе Демида, который становился все тише, все ядовитее, все острее, все зловещее.
Устин бросил вилку на стол. Вилка ударилась о рюмку, рюмка упала на пол, раскололась.
Тотчас открылась дверь. Но теперь из нее вышли не те девушки, которые собирали на стол, а пожилая, лет под пятьдесят, женщина. Она молча подобрала осколки, сложила их в фартук и пошла обратно.
– Сестра моя! – окликнул ее Демид, и женщина торопливо обернулась:
– Слушаю, Дорофей Трофимыч.
– Прибери со стола. Кончили мы скудную трапезу. Пошли. – И Демид положил руку на плечо Устина. Рука была крепкая и тяжелая, как камень.
Они прошли через «белую» комнату и оказались в коридоре. Устин думал, что сейчас они выйдут в сенцы, оттуда – во двор. В сенцы они действительно вышли, но очутились опять в каком-то темном коридоре. Затем миновали одну комнату, другую и оказались в третьей. В ней было полно мебели, стояла, поблескивая спинками, никелированная кровать, на потолке висела небольшая электрическая лампочка.
– Ложись, спи, – показал Демид на кровать.
Устин тяжело опустился на стул. Сидел и представлял почему-то, как Демид расхаживает по огороженному колючей проволокой лагерю смерти, как он, пьяный, озверелый, стреляет и стреляет людей в лоб, в затылок, в живот, в сердце, как он загоняет их в газовые камеры, как он, посмеиваясь, вешает какого-то грузного человека, затягивает ему веревочную петлю на шее. «А что стрелять, что вешать, что загонять в газовые камеры? – тупо думал и думал он, – Зря все это, зря, зря…»
Демид стоял рядом, скрестив руки на груди.
– А зачем ты мне все это рассказывал… про лягеря эти смертников? И про свои геройства? – спросил вдруг Устин.
– Так видишь… – задумчиво промолвил Демид. – Грех, конечно, губит много человеческих душ. Но неверие в Христа губит еще больше. И там, где плач и скрежет зубов, оказывается, всегда намного больше тех, которые попадают туда не за нарушение заповедей Моисеевых, а за равнодушие к страданиям и смерти Христа, за грехи наши. Вот что я хотел тебе напомнить. Немцы ведь христиане, христианскую религию отправляют. Вот они и понастроили этих лагерей.
Устин, нахмурив лоб, долго пытался добраться до смысла этих слов.
– А кроме всего, – продолжал Демид, – ты сомневался: не скажу тебе, кто я да где был, утаю что-то. Я тебе ответил – таиться нам с тобой нечего. И без того знаем друг о друге столько, что… для веревочной петли, словом, хватит… Ладно, спи. Утром я приду.
– Пистимея где? – спросил Устин.
– Зачем тебе Пистимея? – усмехнулся Демид. – Постарела уж она, отслужила свое. Если хочешь, я тебе дочь пришлю. Только скажи, на какой вкус – беленькую или черненькую, в летах или помоложе, замужнюю или совсем свеженькую? Хотя ты, помнится, не любитель был…
– Какую дочь?
– Не мою, понятно. Божью. Своих один Микита предлагал.
И, не ожидая ответа, шагнул за порог.
Морозов постоял среди комнаты. Потом разделся, разобрал пышную постель, потушил свет и лег.
Дверь в комнату тихонько раскрылась с каким-то осторожным, несмелым скрипом.
– Кто это? – резко спросил Устин. – Ты, Демид?
– Я… – тихо ответил женский голос – Дочь Зинаида. – И замолкла испуганно.
Устин повернул голову. В темноте он различил какую-то тень, маячившую возле двери.
Морозов вспомнил смешок Демида: «Если хочешь, я тебе дочь пришлю».
Ему вдруг захотелось узнать, чем все это кончится, и он сказал:
– Чего там притихла? Ноги отнялись, что ли?
– Я… я сейчас, сейчас, – жалобно проговорил женский голос.
Тень покачнулась. Устину показалось, что женщина намеревалась скользнуть обратно за дверь, но какая-то сила заставила ее все-таки двинуться к кровати.
Устин хотел было встать, зажечь свет и поглядеть, что это за «дочь» Не из тех ли, что накрывали стол? Но в последнюю секунду решил не делать этого. Его еще больше разожгло любопытство: что же она будет делать дальше?
А женщина неслышно подошла к кровати и остановилась. В комнате было единственное небольшое оконце, звездный свет через это оконце почти не проливался, но Устин все же различил, что женщина была невысокой и, кажется, замотанной не то в шаль, не то в платок.
– Ну а дальше? – спросил Устин, видя, что она не двигается.
– Сейчас, – опять проговорила женщина.
Сбросила шаль. Потом расстегнула не то халат, не то платье. Одежда свалилась с ее плеч на пол, женщина стояла теперь возле кровати в одной нижней рубашке, как в саване. В этот момент Устин догадался – она молода, очень молода, потому что от нее пахло так же, как пахло от Пистимеи много-много лет назад, когда они жили в лесной зауральской деревушке.