Фрол понял, что Захар говорит о Стешке, опустил голову.
– Больно кусает пчела, верно. А ты знаешь… что, раз ужалив, она сама подыхает?
Захар долго глядел на Фрола. Глядел и знал, что Курганов чувствует его взгляд, понимая, что Фролу тяжело сейчас поднять голову и он, видимо, не поднимет ее, пока он, Захар, будет на него смотреть. Видно, именно таких взглядов боится Фрол, защищается от них едкими, иногда очень больными насмешками, именно поэтому никогда не остается с ним наедине. Еще удивительно, как сейчас зашел в контору.
– Эх, Фрол, Фрол! – промолвил Захар. – Сними шапку-то хоть. В конторе тепло.
– Чего ты из меня… жилы мотаешь? – в два приема выдавил из себя Фрол. – Чего?! Раздави уж лучше сразу как-нибудь, чем так-то! Не чувствую, что ли…
– Сними, говорю, шапку, жарко тут. И разденься.
– Еще издеваешься?! Еще…
Щеки Курганова побагровели. Сейчас встанет, подумал Захар, плеснет, как всегда, ведро помоев в лицо и хлопнет дверью. И верно, Фрол начал подниматься.
– Раздавливать – это твоя специальность, – жестко сказал Захар.
– Заха-ар!
В голосе Фрола, к удивлению Большакова, была безнадежная просьба, даже отчаянная мольба. Однако Захар никак не реагировал на его крик.
Подождав немного, Фрол заговорил тихим голосом, опускаясь на прежнее место:
– Выдыхаюсь, видно, в самом деле я. Теперь давить твоя очередь подходит… – Однако тут же встрепенулся, ощетинился по-прежнему. – Но… что ж, давай. Поглядим еще, чего выдавишь! Поглядим… – И, передохнув, прибавил зловеще: – Только остерегайся! Как бы я, подыхая, не звезданул тебя намертво. Как бы…
С лица Курганова лил пот.
– Знаешь что? Передохни-ка малость и приди в себя, – сказал Захар, вылез из-за стола, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул: – Зиновий Маркович!
Минут пятнадцать, не обращая внимания на Курганова, Большаков говорил со старым бухгалтером об оплате запасных частей для тракторов и комбайнов, об установлении денежных премий на снегозадержании, об очередной выплате колхозникам денег на трудодни. Затем долго толковали о расходах по культурно-просветительной части.
– В Ручьевку куплен аккордеон, в третью бригаду – чуть не целый струнный оркестр, для клуба четвертой – дюжина портретов и картина… Эта, с медведями, – перечислял Зиновий Маркович, загибая пальцы. – Для библиотеки только в нынешнем месяце книг закуплено – страшно подумать! – на пятьсот рублей. На пятьсот! Или на пять тысяч на старые деньги. Все, больше не дам! Ни на книги, ни на пианино.
– Какое еще пианино? – спросил Захар.
– Он не знает! – воскликнул Зиновии Маркович. – Да Шатрова Ирина мне уж с самого Нового года проходу не дает – пианино да пианино… Для клуба. Уже подсчитала, к твоему сведению, сколько мы нынче истратили на книги, спортинвентарь, гармошки-балалайки. Старательно считала. Как раз, говорит, остается на пианино. А я говорю: «Разве только на цветочные семена рубля четыре найду…»
О пианино Захар действительно слышал впервые. Значит, Ирина вела пока разведку на дальних подступах, скоро надо ждать атаки…
Наконец бухгалтер вышел. Курганов за это время в самом деле остыл, успокоился. Шапку так и не снял, только расстегнул полушубок. «Ну, упрямство, – отметил Захар. – Даже в этом».
– Так вот, Фрол Петрович, о чем я хотел с тобой… – проговорил Захар медленно. – Об наших с тобой отношениях, пожалуй, кончим раз и навсегда. Не молодые уж. Что произошло – Бог тому судья, как говорится… Что же, нелегко мне было. Да и тебе, вижу. Но… к старому возврату нет. Годы, годы ведь прошли, десятки лет. Все они перетерли, как жернова. Это первое…
– И второе есть?
– Второе – об сыне твоем, Митьке.
– Значит, и он тебе дорогу перешел? – недобро ухмыльнулся Курганов.
Захар неожиданно для самого себя вскипел, сжал кулаки:
– Черт возьми! Я, говорю, свое уже отжил почти, мне уже дорогу переходить некому и незачем… А вот другому кому-нибудь… Ты что, хочешь, чтоб он на тебя походил?!
Захар кричал, зная, что на Фрола кричать – все равно что в огонь лить керосин. Но не мог сдержать раздражения. Однако, к удивлению, Фрол не поднялся на дыбы.
– Что ж, это ты верно, – промолвил он, отворачивая глаза: – Кобель вырос.
– Так кто же его вырастил таким?
– Кто вырастил? – переспросил Фрол. – Кто? – И усмехнулся. – Чего теперь об этом…
Курганов сидел, уткнувшись глазами в пол. Захар смотрел не отрываясь на черный пластмассовый чернильный прибор, точно хотел дождаться, когда он побелеет.
– А ведь, наверно, Фрол, ты думал часто: «Вырастет сын, и все хорошее, что во мне есть…» – тихонько начал говорить председатель. Он оторвал взгляд от чернильного прибора и продолжал: – Есть же в тебе что-то хорошее… И чувствую – немало. «Да, вырастет – и все это хорошее заиграет в нем, заискрится». И ты, сдается мне, не раз в мечтах-то думал: «Сын лучше меня проживет жизнь. Вернее. Красивее. Полезнее. И все, что я не сумел…»
Захар умолк, потому что Фрол, резанув его взглядом исподлобья, начал поднимать голову. Но когда поднял, его глаза вдруг потухли, сделались безразличными какими-то…
– Ты… ты… – И горло Курганова перехватило, остальные слова где-то застряли.
Горло сдавливал, очевидно, воротник синей рубахи. Фрол расстегнул его. И только тогда продолжал:
– Ты что… рядом со мной на увале стоял, а?!
– На каком увале?
– Ты что… мысли мои… чужие мысли умеешь подслушивать, что ли?!
Захар обеими руками чуть в сторону отодвинул чернильный прибор, точно он ему мешал.
– Так ведь всякий отец так, примерно так думает о своих детях. Надеется на них…
Фрол сидел теперь прямо, сильно вытянув шею, будто хотел получше расслышать слова председателя. Но Захар больше ничего не говорил. Немножко подождав, Курганов нахохлился, застегнул полушубок, поглубже нахлобучив шапку, закрылся весь, наглухо.
– Что ж, и я надеюсь, – сказал он, не глядя на Большакова. – Митька еще покажет себя.
– Уже показывает. По деревне разное болтают про него. В том числе – будто бы он и с Зинкой Никулиной… Это тебя никогда не беспокоило?
– Нет, не беспокоило, – с насмешкой отозвался Фрол.
– А меня что-то тревожит.
– А ты не слушай бабьих сплетен.
– Хорошо, если сплетни.
– Поехал бы да спросил у самой Зинки.
– Спрашивал. Нет, что ли, думаешь?
– Ну? – Фрол все-таки насторожился.
Захар внимательно поглядел на него.
– Значит, сплетни? – спросил он вдруг. – Ты в этом крепко уверен?
Фрол шумно встал, всем своим видом показывая, что собирается уходить.
– Уверен. Я с Митькой говорил. Какой он там ни на есть, а врать не будет. Не приучен вроде к вранью. И Клавдия ничего толком не знает, кроме таких же сплетен. А уж Клашке-то, сестре своей, открылась бы, поди, Зинка, если тебя постеснялась… Вот как. А на Митьку, что же, удобно все валить. Ну, спасибо, что удостоил беседы. Первый раз за всю жизнь.
– Это ты меня удостоил, Фрол. Тебе спасибо.
– Ладно, не будем считаться. Пошел я. Тяжело мне с тобой говорить.
– Самое тяжелое, об чем я хотел, еще впереди, – сказал Большаков.
Курганов чуть не с минуту стоял недвижимо, как столб. Затем поднял руку и все-таки стащил с головы – медленно, словно обреченный, – шапку.
– Ну… говори! – раздельно произнес он, поворачиваясь грудью к Большакову. Губы его, жесткие, пересохшие, изломались. – Я ведь знаю… с самого начала знал… об чем ты хочешь. Давай стыди. Сын кобель, и ты, мол… рыцарь. Слово-то какое! Еще бы, дескать, на восемнадцатилетнюю девчушку какую-нибудь рот разинул. Еще бы… Э, да что! Меня стыдить – можно. И, наверное, надо. И каждый имеет право. Жена, сын, ты… все люди. И я сам… Сам себя! И стыжу! И казню! Это, может, пострашнее… и побольнее, когда сам себя… А только оно – что? Кабы я мог… Кабы кто знал, что в душе-то у меня… Вот ты, Захар, мысли чужие умеешь читать…
– Не умею, к сожалению, – сказал Захар. Сказал затем, чтоб прервать Курганова. Захар чувствовал, почти видел, что каждое слово, прежде чем сорваться с перегоревших губ Курганова, словно ворочалось где-то внутри этого огромного, нескладного человека, долго перекатывалось, тяжелое и острое, как осколок гранита, царапая и раздирая самые больные места.
Едва раздался возглас Большакова, Фрол умолк. Дрожащими руками он ухватился за спинку стула. Но присел на самый краешек.
Но и жалкий, обессиленный, он поглядел на Захара не с благодарностью за облегчение, а с неприкрытой ненавистью и упрямо произнес:
– Что же… долавливай. Твоя, говорю, очередь.
Но Захар сделал вид, будто не заметил его взгляда, не расслышал его слов.
– Да, не умею, к несчастью, читать чужие мысли, Фрол, – продолжал он, стараясь не глядеть на Курганова. – Однако что у тебя в душе происходит, понимаю, догадываюсь. И что ж… жалею…
– Жалостливый какой… – шевельнулся было Фрол.
Но Большаков поднял руку, попросил:
– Ты погоди, успокойся. Ведь через силу хочешь вызвать гнев. У тебя уж нет его, а ты хочешь показать, что есть. А зачем?
Фрол дважды открыл и закрыл спекшиеся губы – не то намеревался и тут же раздумывал что-то сказать, не то просто глотал воздух.
– Ты знал, что я о Клавдии хотел поговорить с тобой… Знал, что не сладкий разговор будет, – и все-таки зашел, – продолжал Захар. – Почему?
Фрол молчал.
– Ну, чего же ты? Не можешь ответить? Тогда я попытаюсь…
– Давай… – мотнул белой головой Курганов.
– Потому, видно, что сам чувствуешь – не туда занесло тебя. И несет все дальше, вглубь. Сам выбраться уже не можешь. И утонешь. В одиночку не выплыть.
– Плакать, что ли, кто будет? – враждебно проговорил Фрол. – Жалко тебе меня станет?
– Самого себя ты не жалеешь, это я знаю, – сказал Захар, – но… о Клавдии беспокоишься. Она ведь, ты понимаешь, вместе с тобой пойдет ко дну. Вот и зашел в надежде, не окажут ли помощь…
Большаков, говоря все это, глядел теперь на Фрола, пытаясь поймать его взгляд. Однако Курганов не поднимал головы.
– Ну, что ты молчишь? – спросил председатель. – Так или не так?
Фрол встал, повернулся к окну, почти загородив его все широкими плечами.
– А может… не утонем еще. Счастье, что ли, нам заказано с Клашкой? Что с того, что я… чуть не вдвое старше ее? Десяток-другой годков еще похожу по земле. Тоже время… нам для счастья хватит…
Фрол держался обеими руками за подоконник. Держался так крепко, что пальцы его побелели.
– А Степанида? А Митька? Ему тоже счастье не заказано. А если…
– Что «если»? – обернулся Фрол. По лицу его шли снова багровые пятна. – Что ты учишь меня?! Ну… беспокоюсь о Клашке, угадал, черт тебя побери!! И зашел… Выслушал вот. Все правильно ты говорил тут! А к Клашке, если примет, уйду, понятно?! Всю жизнь я делал не то, что хотел бы… Всю жизнь был один. А теперь нас будет двое! Двое!! Уйду! Что мне Митька? Что Стешка?.. А-а…
Фрол взмахнул рукой и ринулся к двери.
– Нет, стой! – воскликнул Захар, поднимаясь из-за стола.
– Ага, все-таки взревел по-командирски! – тоже крикнул Фрол. – Ну, давай послушаю до конца. Больше у нас с тобой, видно, все равно разговора никогда не получится.
– Вот это-то и плохо, Фрол.
– А я так думаю – ничего.
– Нет, плохо, – повторил Большаков. – Эх, Фрол Петрович… какая кошка нам с тобой дорогу перебежала?
В голосе председателя было что-то такое, что обезоруживало Фрола.
А Захар продолжал:
– Ну, когда-то были молодыми, зелеными… Но потом ведь повзрослели, поумнели маленько. Тебя к тому же война обкатала вон, обучила. Всякого насмотрелся, поди, на фронте, узнал, почем ценится человеческая ненависть и человеческая дружба. И я думал: что бы там ни было раньше, но теперь-то ужо сойдемся, пойдем плечом к плечу. Та же война показала – плечо у тебя надежное…
– Ты не был рядом со мной на войне. Так что гляди, как бы не ошибиться в надежности.
– Нет, Фрол, не ошибаюсь… Хотя и не был на фронте. Но… плечо твое по-прежнему далеко. Не обопрешься.
– Сам крепко стоишь, – буркнул Фрол. – Да и другие есть плечи… а в общем – надоело мне. Все, что ли, выложил?
Большаков еще раз оглядел могучую, неуклюжую фигуру Курганова.
– Осталось немного, Фрол… Но осталось самое главное. Осталась Клашка.
– Об ней уже говорено.
– Да нет. Еще и не начинали.
– Так начинай тогда, чтобы тебя паралич разбил! – снова начал раздражаться Фрол.
– Ты знаешь, что ее баптисты в свои сети затягивают? – спросил спокойно Захар.
Курганов вскинул голову.
– Что!! Клашку? – И усмехнулся: – А тебя они еще не пробовали охмурить?
– Ты напрасно смеешься. Никулина уже в молитвенный дом ходила.
– Это Клавдия-то? Да ты… в своем уме?! – воскликнул Фрол. Однако на крупном лице его теперь сквозь усмешку явственно проступило беспокойство.
– Я-то в своем. А вот ты… ты ее прямо в эти сети и толкаешь…
– Я… Я?! – Фрол растерялся. – Ну, знаешь!.. Не много ли на себя берешь?! Митьку в чем-то обвиняешь, меня… Прокурор выискался!
– Я никого не обвиняю. Я пытаюсь объяснить тебе…
– А что мне объяснять?! Что меня убеждать в том, чего нет?! Зачем меня, как мальчишку, тыкать… Да и вообще… Я сказал – уйду к ней. И какое, в конце концов, твое дело?! Ты живешь – и живи. А я уж как знаю…
Разбушевавшись, Фрол кричал все сильнее, все бессвязнее. Захар давно сидел за своим столом, глядел на Курганова с жалостью. Видимо, Фрол увидел наконец этот взгляд и постепенно утих. А Захар все глядел, глядел на Курганова. Так прошло минуты две-три.
– Ладно, Фрол, кончаем, – устало произнес Захар. – Сейчас ты вроде ничего не в состоянии понять. Но я тебе все-таки скажу… Потому что, в самом деле, вряд ли еще когда удастся все высказать с глазу на глаз. Я тебе скажу, а ты потом… когда придет к тебе разум, все переваришь и, я верю, поймешь. Ты поймешь, какую ты заварил с Клавдией кашу, куда ты ее затащил. Судьба у женщины не сладкая. Может, такая судьба, что горше и не бывает. Всю жизнь без мужа, который то ли был, то ли не был… Но она помнит, что был. И ждет, почти двадцать лет хранит себя для него… Видать, для счастья был рожден человек, а его, счастье это, отобрал кто-то. И вот… Чего же, истерпелась вся, изошла слезами. Ни ты, ни я не знаем, сколько она этих слез вылила… И вот показалось ей, что хоть на закате бабьих дней можно… этот голод, что ли, нестерпимый обмануть… Отогреть немножко душу…
– Зачем обманывать, – проговорил Курганов. – И зачем немножко? На ее век у меня хватит тепла.
– Нет, Фрол, – покачал головой Большаков. – Тепла-то, может, и хватит… хватило бы, коли ты одинокий был. Но у тебя жена, а самое главное – Митька, сын. Если ты даже уйдешь к Клавдии, то ненадолго.
– Ты провидец прямо. Прошлое объясняешь и будущее предсказываешь.
– Не предсказываю, а кажется мне так. Протрезвеешь – увидишь, что губишь бесповоротно Митьку. У него и так мозги набекрень съезжают, а тут и вовсе набок поползут. И бросишь Клавдию. Митьку этим уже не спасешь, а Клавдию растопчешь окончательно. Тогда-то и подберет ее Пистимея.
– До конца выложился? – спросил хрипло Курганов, когда Захар умолк.
– Нет, – подумав, сказал председатель. – Ответь мне честно, Фрол Петрович: хочешь ты счастья для Клавдии?
Курганов только окатил Захара лихорадочным взглядом.
– Тогда, – не обращая на этот взгляд ни малейшего внимания, продолжал Большаков, – постарайся уберечь ее от Пистимеи.
– Что ж, уберегу. Вот сойдемся…
– Нет, только не этим способом.
– Тогда как же?! – почти застонал Фрол. – Тогда как же?!
– Не знаю, Фрол. Но ты можешь. Может быть, теперь ты можешь это один на всей земле…
Курганов, не в силах больше находиться один на один с Большаковым, резким ударом ладони распахнул двери…
* * *
… И все-таки еще одно событие произошло за эти дни, пока Устин и Пистимея Морозовы были в Озерках.
Клавдия Никулина после того вечера, как заявился к ней Фрол Курганов, боялась выходить на улицу. Прежде чем выйти, она по нескольку раз выглядывала в каждое окно, словно высматривая, свободен ли путь. А по деревне всегда пробегала торопливо, зорко поглядывая по сторонам: нет ли где поблизости Фрола Курганова?! И если замечала его, мгновенно ныряла в переулок или заскакивала в первый попавшийся дом, так и не объясняя вразумительно хозяевам, по какой же надобности завернула.