Когда же разминуться было нельзя, она отворачивалась и, чувствуя, как начинало колотиться сердце, прижимала его левым локтем. В такие минуты она сжигала себя собственным презрением.
Но если днем еще так и сяк, то вечерами наступало самое мучительное. Вернувшись с работы в свой пустой, холодный, неуютный домишко, она обычно долго сидела в темноте не раздеваясь, слушала, как тупо стучит в голове кровь.
И какие же в эту зиму были длинные ночи! Клавдия иногда до самого утра лежала на спине не шевелясь, ощущала, как изнутри горит все ее тело, растянувшееся под одеялом, как от этого жара морщится, стягивается и будто лопается кожа на груди, на животе, на бедрах. В такие минуты она снова казнила себя своим же собственным презрением, а к телу боялась прикоснуться. А если касалась случайно рукой груди или бедра, вздрагивала и брезгливо морщилась.
А иногда приходило, накатывалось вдруг неодолимое желание взглянуть на себя в зеркало. Она вскакивала, плотно закрывала ставни, задергивала плотно занавески. Сбрасывала с себя всю одежду и становилась перед зеркалом. Оттуда на нее удивленно и восторженно смотрела полная, хорошо сложенная, вроде еще не старая женщина. Клавдия гладила себя по груди, по животу… Но женщина из зеркала начинала вдруг хмуриться, взгляд ее коричневых, окаймленных уже густыми морщинками глаз становился все более осуждающим… Клавдия до пронзительной боли стискивала зубы, со злостью поворачивала выключатель, срывала со стены портрет Федора в березовой рамке, падала на кровать. Она прижимала этот портрет холодным стеклом к своей горячей груди и тихо плакала обильными глубокими слезами. Стекло нагревалось от ее тепла, и она, наплакавшись, тихонько засыпала.
Клавдия думала иногда, что, если бы кто увидел, кто узнал, что она спит вот так, с прижатым к груди Федькиным портретом, никто бы не понял, что ей становится от этого легче. Ей тогда некуда было бы деться от насмешек.
Но чаще всего, лежа на спине без сна, она думала о Фроле Курганове. Она ни о чем не мечтала, просто лежала и думала. Спохватываясь, начинала отгонять эти думы, убеждая себя: «Ведь он старик… старик, седой весь. И женатый… сын вон какой у него. Дура я, поганая, гадкая дурища…» Она закрывалась с головой одеялом, пыталась думать о Федоре. Но Фрол все равно лез в голову, угрюмый, беловолосый, старый… Но глаза его, усталые, много повидавшие, были молодыми, печально-ласковыми и… жалеющими ее, Клавдию. И не было ничего обидного в том, что они жалели ее. Обычно Клавдия раздражалась, у нее портилось настроение, когда бабы жалели ее за тяжелую долю, вдовью ли, девичью ли – она и сама уже не знала. Но глаза Фрола жалели не так. Они светились глубоким, мягким, исцеляющим каким-то светом. И если бы в такие минуты Фрол оказался рядом, она, Клавдия, забыла бы все. Она закрыла бы глаза плотно-плотно, чтобы случайно не увидеть чего-то (может, Стешкиных глаз), что остановило бы ее, она запрокинула бы голову и кинулась к Фролу…
Но Фрола не было. Клавдия, пошатываясь, сползала с кровати, брала со стены портрет Федора, ставила его на стол и, присев на табурет, спрашивала:
– Феденька! Феденька… Что мне делать? Что делать? И где ты? Где? Живой или мертвый? Умом понимаю – не вернешься теперь уж… А сердце шепчет иногда – живой ты, живой, не мог погибнуть… Так что же мне делать?! Помоги мне, останови, убереги…
Федор молчал. Он смотрел на Клавдию радостно и счастливо, как в тот день, когда Клавдия заставила его в Озерках, куда они приехали покупать свадебные подарки, зайти в фотографию…
Клашка опрокидывала портрет, роняла голову на мягкие, пухлые руки и тяжело рыдала…
… Утром, когда Митька побежал на станцию, Клавдия столкнулась с Фролом неожиданно. Она забыла на минуту о своей предосторожности, шла по улице и думала об Иринке Шатровой: как-то она оправится теперь от горя, не свернется ли ее душа, как лепесток в кипятке? И зачем только на свет рождаются такие, как Митька, этакие козлы двуногие!
Но вдруг она вскинула голову и попятилась – Фрол стоял перед ней и глядел на нее виноватым взглядом:
– Здравствуй, Клавдия…
Она перестала пятиться. В лицо ей пахнуло, как от раскаленной печи. Она опустила голову, чтобы спасти, что ли, глаза, качнулась вперед, намереваясь проскочить мимо Фрола и бежать, бежать без оглядки. Но проскочить не удалось, он схватил ее за рукав. Не схватил, а чуть дотронулся, но какая разница… У Клавдии все равно не хватило сил вырваться. Их хватило, чтобы только прошептать смущенно и испуганно:
– Чего ты?.. Чего?! Люди ведь…
– Да я вот что хотел… Слышь, Клавдия…
– Нет, нет… – пошевелила она губами. Только пошевелила, потому что голоса у нее уже не было.
– Я… сегодня вечером… приду.
– Не надо, – крутила она головой и опять пошевелила губами.
– Я сам знаю, что не надо, – промолвил Фрол. – Так… слышишь…
Клавдия не слышала. Она рванулась всем телом, точно ее держали в цепях. Цепи все-таки лопнули, и она побежала.
В эти дни огородницы готовили уже семена для посадки. У них был свой небольшой отапливаемый складик для семян, где несколько женщин, рассыпав по столу огуречные семена, сортировали их, ссыпая в литровые банки из-под варенья. Когда вбежала Клавдия, женщины с беспокойством поглядели на нее.
– Клашенька! Да на тебе лица нет! – сказала одна из них. – Захворала никак?
– Вот… нехорошо вдруг стало… Дома еще ничего было…
– Ложись-ка. На пол, что ли, вот сюда, к печке…
Клавдия легла на расстеленные полушубки. Женщины укрыли ее чем-то сверху.
– Может, в больницу?
– Не надо… Отлежусь, – сказала Клавдия.
Через полчаса она действительно встала. И до вечера провозилась с семенами.
Уже стемнело, уже давным-давно ушли женщины. А Клавдия, не зажигая электричества, все еще сидела за столом, положив руки прямо на кучу семян, не решаясь идти домой. В небольшое оконце она глядела, как вспыхивают огни в домах, как они разгораются все ярче и ярче в сгущающейся темени, разлиновывая поперек широкую улицу желтыми полосами. В этих полосах мелькали иногда люди. Вот, сгорбившись, тыкая вокруг себя костылем, прошел Анисим Шатров. Проехал на санях Андрон Овчинников, широко прошагал куда-то Егор Кузьмин. Пробежала, оглядываясь, словно за ней кто гнался, Ксенька Лукина. Когда оглядывалась, косички ее с ленточками на концах болтались, хлестали по плечам. Потом она остановилась возле телеграфного столба. Глазенки ее возбужденно блеснули, и Клавдия поняла, что Ксенька смеется. Постояв немного, она юркнула в темный переулок. А к столбу подбежал Мишка Большаков. Он растерянно огляделся кругом, привалился к столбу спиной, отдыхая. Затем оттолкнулся от столба и пошел вдоль улицы, минуя переулок, куда шмыгнула Ксюха. А Ксюха выбежала из темноты, поглядела вслед Мишке. Подняла с дороги смерзшийся комок снега, начала подбрасывать его и ловить, как мячик. Побросав, откинула в сторону, погладила столб и тихонько, задумчиво пошла назад.
Клавдия чуть улыбнулась, вздохнула. И продолжала глядеть на полосатую дорогу. Люди проходили по ней все реже и реже. Иногда в течение часа, а может, и больше улица была пустынной.
Наконец окна стали гаснуть одно за другим. «Что же делать? Что делать?» – с тоской подумала Клавдия и опустила голову на вытянутые руки.
Когда подняла ее, улица была совершенно темной. Кое-где еще горели, правда, одиночные огоньки, но они не рассеивали уже темноты.
«Ну и пусть! Ну и пусть!! – чуть не вскрикнула она, вскочила, накинула пальтишко. Торопливо принялась искать на шкафчике у дверей замок. – И пусть… Я пойду, пойду… – думала она лихорадочно. – Надо было давно идти мне, дуре. Ведь подождет-подождет на пороге у крыльца, да и уйдет… Чего уж теперь ждать Федьку, для кого беречь себя?.. Э-э…»
Клавдия думала об этом и сама презирала себя. Но именно потому, что презирала, думала с еще большим ожесточением и упрямством: «И пусть! Пускай говорят обо мне что хотят… Пускай Стешка лопнет от ревности, от горя… – Не видела она еще с ее, с Клашкино, горя-то, не перенесла столько муки. – Лишь бы не ушел, лишь бы дождался…»
Она выскочила на улицу, побежала к своему дому. Бежала, позабыв застегнуть пальтишко, запинаясь, ничего не видя перед собой.
– От безглазая! – крикнул ей в лицо Митька Курганов, когда она чуть не сбила его. – С чего это сорвалась, спрашивается? Растрясешь ведь жир-то эдак.
Митька стоял на дороге, покуривая папироску.
– Митя? Митька… – промолвила растерянно Клавдия. – Ты извини уж, не заметила. Поздно гуляешь… Извиняй, говорю.
– Ладно, – усмехнулся Митька. – Хорошо, что мягкая такая. А то могла ведь раздавить… влюбленного человека. Сколько бы слез пролила одна образованная женщина…
Клавдия побежала дальше. Однако ноги ее с каждым шагом словно наливались свинцом. «Влюбленного человека… влюбленного человека…» – звучали и звучали у нее в ушах два Митькиных слова. – А я разве влюбленная?"
Ей стало страшно чего-то. И все ее лихорадочные мысли, эта ее поспешность казались нелепыми. И сама себе она снова казалась мерзкой, грязной, противной. «Да, он ушел, конечно. Подождал и ушел. Господи, хоть бы ушел… Или Пистимея пришла бы сейчас, помешала бы…»
Клавдия шла теперь медленно, еле переставляя ноги. Так же медленно она открыла калитку, медленно зашла в залитый лунным светом двор. Возле дома вроде никого не было. «И слава Богу… И хорошо… И хорошо…» – подумала она, тут же чувствуя, как тоска разливается в груди, зажимает, словно в тиски, ее сердце.
Хрустнул где-то снег, возле сараишка в густой, чернильной темноте замаячила тень.
«Ну вот… Ну вот!» – со страхом подумала Клавдия, не понимая и не пытаясь понять, что значит это «ну вот».
А тень подошла к Клавдии и проговорила голосом Фрола Курганова;
– Я перемерз весь. Пустишь, что ли, в дом?..
Она не ответила. Фрол подождал и сказал:
– Понесет кого-нибудь черт по дороге… Дай ключ, я открою.
И тогда Клавдия подала ему ключ.
Фрол отомкнул замок, зашел в сенцы и оттуда сказал:
– Чего же стоишь там? Клавдия!
Она вздрогнула, точно ее вытянули плетью, повернулась и шагнула к крыльцу.
Дверь в комнату ей открыл Фрол. Она зашла, привалилась спиной к стене. Фрол включил электричество. Снял полушубок, кинул на лавку.
– Перемерз я, – сказал он опять и приложил руки к теплой еще печке.
Потом оба молчали. Клавдия все так же, вытянувшись, стояла возле стены, вскинув голову, глядела куда то перед собой и ничего не видела.
– Клавдия… Ты прости меня, старого дурака, – попросил Фрол.
Клавдия вытащила из пальтишка одну руку, затем другую. Пальто упало к ее ногам. Фрол нагнулся, поднял его и повесил.
А Клавдия, все так же глядя невидящими глазами куда-то мимо Фрола, подняла руку, потащила с головы шерстяной платок. Рука ее упала вдоль тела плетью, легкий платок вывалился из пальцев. Фрол поднял его.
– Клавдия… Я сегодня у Захара был. Он говорит – не надо. А я вот пришел…
Клавдия ничего не слышала. Она всхлипнула раз, другой, третий. Оторвалась от стены, качнулась и уткнулась горячим лицом в широкую Фролову грудь.
– Федя-то… Федя-то что скажет… если вернется? – вздрагивая плечами, почти выкрикнула она.
Фрол обнял ее неумело, подумал и сказал:
– Если хочешь, Клавдия, я хоть завтра… перейду к тебе. Или чего там… вот сейчас останусь – и с концом. Всем назло – и Стешке, и Митьке… и ему, Захару…
– Что скажет Федя, когда вернется?.. Что скажет?! Что скажет?! – глотая слезы, без конца повторяла и повторяла Клавдия.
Глава 29
Из Озерков Устин и Пистимея вернулись к вечеру. Ни тот, ни другой за всю дорогу не проронили ни слова.
Возле ворот своего дома Устин вылез из кошевки. Пистимея сняла с себя тяжелый тулуп, подала его мужу и, оставшись в стеганом пальто, поехала на конный двор сдать лошадь.
Устин грузно взошел на крыльцо, толкнул дверь. Ему никто не ответил. Увидев на дверях замок, в привычном месте нашарил ключ.
В избе кинул Пистимеин тулуп, бросил на стол папку, подаренную Демидом. Снял свой тулуп, тужурку, сел на скамейку, стащил валенки и о чем-то задумался, глядя перед собой в одну точку.
Он не слышал, как застучались в сенях, не видел, что кто-то вошел. Опомнился, когда Юргин крикнул над ухом:
– Здорово! Отлечил болезни свои?
Устин не ответил ни на приветствие, ни на вопрос Юргина. Он встал, взял со стола папку, отнес ее в свою комнату. И, только вернувшись, сказал:
– Рассказывай, что тут… как тут? Все подробно.
– Хе… – протянул «Купи-продай». – Подробностей много. Оч-чень хороших. Варька вот твоя… к Егору ушла.
– Зачем? – спокойно спросил Устин. Но тут же до него что-то дошло, он вскинул тяжело брови.
– Так за этим самым… Как Антип говорит, пойдут теперь девки-мальчики. В сельсовет уже съездили. Насчет, значит, бракосочетания.
– Что-о?! – надвинулся на Юргина Устин. Потом отшатнулся, задышал громко, с хрипом.
Юргин помолчал-помолчал и проговорил:
– А также Фролка Курганов к Антиповой дочке. В общем, молодух полна деревня. Насчет свадеб только что-то не слышно…
На этот раз Устин не удивился, дернул лишь углом заросшего рта.
– А что было-то, что было! – продолжал Юргин почти восторженно. – Стешка заревела на всю деревню, как корова. Митька было на отца с кулаками – тот ему в рыло. Митрий и уполз домой. Стешка – к Захару, к Корнееву, заколотилась в конторе об пол. Они ей стакан с водой в рот выливают. Один Антип весело ходит по деревне, поддергивает штанишки: «Эт-то так, это – трансляция…»
– Заткнись! – оборвал его Устин. – Об деле, если есть что, говори.
«Купи-продай» понял с полуслова.
– А что об деле… Слух идет – снимать хочет Захар тебя с бригадиров.
– Как это снимать?
Вопрос был глупый, ненужный. И все остальное тоже глупо. Ну зачем вообще расспрашивать об этом Юргина? Как будто сам не знает. Но все же Устин повторил свой вопрос:
– Как это снимать?
– А так… как штаны снимают на ночь, чтобы удобней спать. – Юргин аж подпрыгнул от злости, – Другого-то поставит – обломится что в карман, расставляй пошире. С голоду подохнем.
– Наворовался, поди, хватит.
– Хе! – Юргин презрительно усмехнулся и насмешливо кивнул за окно. – Ты ей это, Пистимее, скажи. Может, она и подтвердит твою резолюцию.
– Кого же вместо меня… намечают? Не слыхал?
– Как не слыхать! – опять подпрыгнул Юргин. И добавил, изливая всю свою желчь: – Мою фамилию называли, да передумают, однако, на Фролку Курганова променяют…
– Все шутишь?
– Какие шутки, когда по деревне об этом только и разговору!
По выражению лица Юргина, по едким интонациям в его голосе Устин, хотя и не сразу, понял наконец, что речь действительно идет о Курганове.
– Постой, постой… Это после всего того… после того, как Фролка с Клашкой?! Его – в бригадиры?!
– Так это и чудно людям. Об этом и судачат по всему колхозу.
– Понятно. Ступай, – сказал устало Морозов.
Пистимея долго не возвращалась. Устин сидел и, ни о чем не думая, глядел в темнеющие окна.
Потом пришло на ум, что жена, наверное, узнала уж насчет Варьки и побежала к Егору. Егор живет далеко, на самом конце села, долго проходит. Да еще сколь там задержится…
… Пистимея пришла почти через час, кинулась было к нему со слезами:
– Устинушка, Устинушка…
– Еще чего! – холодно сказал Устин, отстраняясь.
– Да что же это за напасти на нас? Варька-то!..
– Ты же сама хотела от нее избавиться, – безжалостно промолвил Устин.
– Устин, как язык твой поворачивается…
Тогда он проговорил с насмешкой:
– А до меня доведись… Я бы на Варькином месте давно ушел… Вот что.
– Так ведь этак… кусочек по кусочку… Ведь страшно становится…
– Отчего это страшно так тебе?
Но Пистимея теперь не отвечала. Она уже стояла на коленях и торопливо шептала молитву.
… На следующее утро Устин долго не решался выйти на улицу. Все ждал почему-то, не придет ли кто – Фрол Курганов, может быть, или хотя бы Антип Никулин.