– Вот это Устин с Пистимеей… Морозовы так Морозовы. И как же мы только жили с ними!
– А ведь Демидку-то Меньшикова я помню еще. Чего он там, в суде, мелет?
– Да что… при нем документы нашли на другое имя. Для того, говорит, сделал, чтоб пенсию получать. А дружок его и брякнул: никакой ты не пенсионер, а этот… верховный иеговист…
– Вон как! Ну а он?
– А почем я знаю… Сегодня к ночи свежие новости будут.
– Захара-то как они, сволочи! Фрол-то, ничего себе… женил Захара…
– Как он, Курганов, Демида словил, не рассказывали на суде?
– Вызывал зачем-то его Меньшиков…
– Н-но?
– Вот тебе и «н-но»! У них одна лавочка. Ну а там… не поладили чего-то. Слово за слово – да за бороды. На шум подбежал Прокудин, ударил Фролку ножом. Только этому медведю что нож! Рыкнул лишь и, обернувшись, пнул Прокудина. Тот и присел, зажав руки меж ног. Тогда Демид пистолет к Фролову затылку подставил. Ну да Фрол… Сумел, в общем, и пистолет вывернуть…
– Ну, сушить теперь сухариков Клашке-то, молодухе. Ежели еще и про Марью Воронову все правда…
– Туманное дело, давно было. Фрол говорит, что не убивал ее, убивали Филька с Демидом. А Фрол по пьянке впутался…
– Это Фрол так говорит, а Демид – иначе. Главный, говорит, убивец – ты. Ты на утес ее заволок, ты голову камнем разбил, а потом и глаза ей… ножом. Да еще и приговаривал: «Не будешь, потаскуха, на Аниську Шатрова глядеть…»
– Господи, это подумать только! Да ежели правда, пусть его, убивца…
– Разберутся. И Егору, должно, приварят как за вредительство.
– Ну, сейчас и закона даже такого нет, чтобы за вредительство. А все же, конечно…
– А наш Овчинников, говорят, только головой крутит да все твердит свое: «Сомневаюсь». В чем это он сомневается?
– Да ни в чем. У дурака всегда присловье дурацкое есть. Не знаешь, что ли.
– А Смирнов ничего не рассказывал там такого?
– И-и, милая! Вчера к вечеру такое размоталось! Демид-то разговорился, прижатый. Будто Устин в какой то Усть-Каменке… какую-то Полинку, невесту этого Смирнова…
– Знаю уж про невесту. Я про самого редактора спрашиваю.
– А Марфа, слух идет, из ума выжила. На все вопросы отвечает одно и то же: «А я почем знаю, что Пистимее нужно было? То Зинку Евдокии с Гликерией подкинь, то с Митрофановыми сведи…»
– Да-а… А Зинка-то… Вон что, оказывается, выделывали над ней! Досталось девке приданое…
– Так и Демид, что ли, у немцев служил? Ну что там, ты же только с Озерков?
– Утром из коровника чистишь-чистишь, а в каком-нибудь углу да останется… Так и на земле… Не только Демид, но и Прокудин этот, и Свищев. Сегодня разговорились, милые, наперебой. Прокудин родом из Сибири, а тот, Свищев, на Украине где-то жил, в войну от эвакуации спрятался. Немцы пришли – он сразу к ним… Сопляк еще был, а уж полицейским служил. Прокудин же рассказал, что после одного боя убитым притворился, чтоб в плен попасть. И тоже живодером каким-то у них работал.
– А старик Евдоким что там?
– Это не старик, а… «В смерти Анны, говорит, виновным себя не считаю. А не помри она – снова на мороз ее выставил бы, потому как бес в ней сидит. И во всех вас бесы, бесы, бесы… Погубили Серафиму святую!» И завопил что-то, псалом вроде, метаться по залу начал, принялся у милиционеров оружие вырывать… Вот кто с ума сошел, а не Марфа. В общем, для него уже суд вроде кончился, в психолечебницу увезли, для определения…
– А Исидор?
– Тот орет: «Сын мой, что хочу, то и делаю с ним! И с женой тоже. А если отца тронете, я, говорит, после тюрьмы разыщу вас всех, и судей и заседателей, на каждого особый нож припасу. Поэтому лучше к расстрелу приговорите. Все равно Христос придет. Он явится и воскресит».
– Воскресит, жди подольше… Даже вон Демид, как почуял, что расстрелом пахнет, распустил слюни: «Смилуйтесь, всю правду расскажу. Что угодно дайте, только не смертную казнь». А уж он-то, поди, знает, воскресит или не воскресит.
– Так что же он рассказал?
– Многое… И что Фрол не убивал Марью. «Это мы, говорит, ее с Филькой. И камень Филька над ней поднял и… глаза ей потом». Все, мол, так и было, как Фрол говорил.
– Прямо гора с плеч! Я и то думаю – Фрол, конечно, такой-сякой, да не мог он эдак…
– Да-а, дела… А все-таки куда Пистимея с Юргиным… или как его на суде называли?.. Звягин Тарас… куда они делись все же? Неужели сгорели? Да ее, саламандру такую, разве сожжет огонь…
… Суд приговорил Демида Меньшикова, Семена Прокудина и Ефима Свищева к расстрелу. Исидора Уварова за религиозное изуверство – к пятнадцати годам заключения. В отношении Евдокима суд вынес определение – поместить его в психиатрическую больницу, а по излечении вновь рассмотреть его дело.
Едва судья зачитал это место приговора, как среди полнейшей тишины раздался громкий возглас Антипа Никулина:
– Эт-то – ух-х! Эт-то – трансляция…
Никулина просто-напросто вывели из клуба..
Егору Кузьмину, учитывая его добровольное признание и чистосердечное раскаяние, определили условный срок заключения – пять лет.
Из-за давности лет, отсутствия состава преступления суд не счел возможным привлечь Фрола Курганова к ответственности.
Заслушав приговор, Фрол ссутулился, обмяк, посерел, будто это не Исидору Уварову, а ему дали пятнадцать лет тюрьмы.
Впрочем, всю неимоверную тяжесть своего наказания чувствовал только он сам.
… Фрол от полустанка до Зеленого Дола тоже прошагал горбатясь, будто когда-то что-то потерял на этой дороге, а теперь надеялся найти.
И в деревню он вошел, не поднимая головы…
2
Наступала весна.
Почти вытаял из-под снега весь увал за Зеленым Долом.
Синеватая дрожащая дымка затягивала теперь небо не только над лесом, но и над всем заречьем. Там еще лежали метровые снега, но в полдень над ними уже катались взад-вперед теплые и тяжелые волны воздуха.
На Светлихе кое-где закипели первые, пока еще небольшие промоины. Ездить через реку было Нельзя, да и пешком переходить небезопасно.
На берегу под большим казаном дымился костер, кругом слышался стук молотков. Это конопатили и заливали варом карбузы для Анисимова парома.
В прошлые годы всю эту работу колхозники выполняли под присмотром самого паромщика. Нынче Анисима на берегу не было. Уже с месяц, как он занемог, слег в постель…
* * *
… С проходящего поезда на полустанке сошли на этот раз трое: Мишка Большаков, Зина Никулина и ее почти трехгодовалый сынишка. Михаил был в фуфайке, Зина – в легком пальто. Помахав вслед поезду, Мишка поднял ее чемодан.
– Не забыла – вот по этой дороге нам…
– Не забыла, – ответила Зина, поправляя у сынишки шарфик, – Пойдем, сынок, домой?
– Пойде-ем! – охотно согласился мальчишка, поставив, однако, тут же условие: – Маленько – ножками, а потом – на ручках.
И они пошли тоже в сторону Зеленого Дола. Они были немного разговорчивее, чем шагавшие по этой же дороге несколько дней назад Фрол, Клавдия, Егор и Варвара.
– Эх, черт, через Светлиху нельзя не то что на машине, даже на подводе. Далеко ведь, устанешь с малышом, – уже не один раз говорил Мишка.
И Зина каждый раз отвечала:
– Ничего, дойдем потихоньку.
– Конечно… А Ксенька сейчас, однако, билеты по литературе зубрит. У нее первый экзамен – по литературе. Как думаешь, сдаст?
– Сдаст, сдаст…
Дочка Натальи Лукиной, оканчивающая десятый класс, всю зиму жила в райцентре, приезжая домой только в воскресенье.
– Что-то у нее не ладится с литературой, – снова начал Мишка. – Однако не могу понять – как это не ладится! «Не люблю», – говорит. А как это можно – литературу не любить?! Вот послушай хотя бы это место из «Прометея»…
– Миша! – умоляюще попросила Зина.
– Нет, ты садись на чемодан, отдыхай и слушай, – безоговорочно распорядился Михаил. – Вот.
… Но ты молчал самолюбиво -
Ответа не было с небес,
И тайну жизни горделиво
Скрывал завистливый Зевес;
Но ты молчал, но ты, с презреньем
Грозя могучею рукой,
Моим гордился униженьем,
Моею тешился тоской.
И проклял я мою молитву,
Мой детский страх перед тобой,
И ополчился я на битву,
В последний выступая бой.
Война, владыка величавый,
Война престолу твоему!
По ступеням твоей державы
Я протеку войной кровавой,
Я ад и небо подниму!
Чем дальше Михаил декламировал, тем более воодушевлялся. Сперва он сильно рубил воздух руками, но постепенно перестал ими размахивать. Глаза его горели возбужденно, щеки тоже пылали.
В эти секунды Мишка был очень красивым, и Зина откровенно любовалась им.
– Ну, как? – спросил он, останавливаясь.
– Да что… Хорошо, Миша.
– А ты дальше, дальше послушай!
… Иду, иду с толпой могучею,
С кровавой ратию моей!
Зевес, ты слышишь ли за тучею
Моих озлобленных детей?
Схватись за громы, бог обиженный,
Разлейся в молниях, Зевес!
Но… трепещи за трон униженный,
За дряхлый свод твоих небес!..
Зина тоже почти на память успела за несколько дней заучить эту поэму о Прометее, «восставшем в защиту людей, против тирании могущественного отца всех богов Зевса». Благодаря бесконечным Мишкиным разъяснениям она знала, что поэму написал «малоизвестный русский поэт середины прошлого века Эдуард Иванович Губер», но что, хотя он и малоизвестный, «очень, очень жалко», что его поэму не проходят в школе, и уж совсем непростительно, как это он, Мишка, не узнал «о таком замечательном сочинении» раньше. Зине стало известно также, что на поэму Губера Мишка наткнулся совсем недавно, когда для колхозной библиотеки закупали новую партию книг, быстро выучил ее наизусть, и сейчас она является его любимым произведением.
– Ты же знаешь, Зина, что Прометей, этот замечательный борец за человеческую свободу, в мировой литературе занимает выдающееся место, – читал Михаил ей целые лекции. – Ты же должна помнить: о Прометее писали Эсхил, Гёте, Байрон, Шелли… И вот, оказывается, Губер Эдуард Иванович…
И Мишка цитировал Губера, Шелли, Байрона и опять Губера…
В те дни Зине было не до Прометея, не до самого Михаила, неизвестно как и почему очутившегося возле нее. Помнится, он остановил ее на улице и спросил: «Ты не узнаешь, что ли, меня? Я Мишка Большаков». Она сказала, что узнает, и прошла мимо. В эти дни начинался судебный процесс, и ей было очень тяжело. Она, кажется, отдала бы три четверти своей жизни, лишь бы не предавать гласности все, что с ней произошло.
Но отделаться от Мишки оказалось не так-то просто. Он то и дело объявлялся рядом, что-то ей рассказывал…
На суде она заявила, что ни на какие вопросы отвечать не будет. Михаила попросила больше не подходить к ней и ни о чем с ней не говорить.
Но Мишка все-таки заявился прямо на квартиру и прямо спросил:
– Слушай, да разве ты в самом деле веришь в этого… в Бога?
– Тебе-то что?! – с ненавистью крикнула Зина.
– А то, что не можешь ты в него верить! – закричал и Мишка, даже багровея от гнева. – Они тебя запутали.
– Мне-то легче от того? – уже спокойнее проговорила Зина.
– Да ведь… Пустяки все это. Всякое бывает.
– Пустяки? – переспросила неживым голосом Зина. – Ну, так слушай, какие это пустяки…
И она, сама не зная почему, рассказала все, начиная с Митьки Курганова. Рассказывала, глядя прямо ему в глаза. Мишка о многих вещах, бесспорно, слышал впервые. И потому иногда она становился бледным, иногда пунцово-красным. Но он выслушал все внимательно и решительно произнес:
– Пустяки все, Зина. Ты же хороший человек.
– Хороший? – прошептала Зина. – Ты… сказал…
И она упала на кровать, затряслась в рыданиях.
Мишка стоял рядом в растерянности. Он нерешительно протянул руку, чтоб, успокоить Зину, но, едва коснулся плеча, отпрянул, словно обжегся. Потом все-таки погладил.
– Знаешь, давай будем вместе на суд ходить, – сказал он. – А там расскажешь все, как было. Видишь, ты же вот попробовала мне рассказать… И ничего…
Зина и сама теперь понимала, что она именно «попробовала»… Приподнялась и спросила:
– Ты-то… почему возле меня оказался? Вырос ты, оказывается. Когда я уезжала из деревни, ты вот такой еще был.
– Так сейчас… много тут наших, – чуть смешавшись, ответил Мишка. – Батю вот тоже вызвали как свидетеля…
Зеленодольских и в самом деле в райцентре сейчас было много. Сестра Клавдия уже несколько дней жила в ее квартире. Но всем им было не до нее, пропащей Зинки Никулиной, И только вот Мишка…
Зина не знала, что несколько дней назад Захар Большаков сказал сыну:
– Хочу попросить тебя об одном деле, Михаил… Ты Зину Никулину помнишь?
– Это наша бывшая? Как же…
– Понимаешь, Миша… На время суда ее нельзя оставлять одну. Не мог бы ты поехать вместе со мной в Озерки и там как-нибудь с ней? Ксению еще попросил бы. Правда, у той экзамены скоро…
– Ладно, батя. Присмотрим.
Видимо, вместо «присмотрим» следовало сказать какое-то другое слово. Но ничего не поделаешь, вылетело само собой это, и Мишка опустил глаза.
– И вообще, сынок, – продолжал отец, – мы ее попробуем потом вернуть в деревню. Ты это знай на всякий случай…
Ксеньке действительно было некогда, и Мишка «присматривал» за Никулиной один.
… Зина поднялась с кровати, поправила волосы и сказала:
– А в Бога я, Миша… Не знаю, в общем. Может, действительно запугали меня, а может, на самом деле верила.
– Что «на самом»?! Что «на самом»?! – с горячностью дважды воскликнул Михаил. – Вера в Бога – это… это… Я даже не знаю, что это такое! Да нет таких сил в природе, которые могли бы человеческий разум… затуманить, что ли, сковать, запереть в каком-то ящике. «На самом» – не бывает. И богов никаких вообще нет. Ну ладно, когда-то люди верили – есть. Говорили: самый могущественный бог – Зевс. Но и этот всесильный бог ничего не мог сделать с человеком по имени Прометей, с его гордым духом. Слушай, я тут недавно одну замечательную поэму раскопал… И вот даже у этого самого Зевса только и хватило сил, чтоб приковать Прометея к скале. И уж как не мучил он человека! А Прометей все равно ему:
… Ты не сковал души моей свободной,
Ты гордого не преклонил чела!
– Это значит – гордого чела, гордой головы Прометея бог не в силах был склонить, – пояснил Мишка, – Понимаешь, Зина! И дальше:
… Моя рука в оковах замерла,
Но вечных дум, но мысли благородной
Вся власть твоя разрушить не могла.
Где мщения отравленное жало?
Где божий гром? Где молния небес?..
Твоих цепей для Прометея мало, -
Я не гожусь в рабы твои, Зевес!
… И этот паренек стал каждый день провожать ее в суд и из суда. И все толковал, толковал о Прометее…
Бывали минуты, когда Зине казалось, что Михаил со своим Прометеем осточертел ей. И она тогда говорила в сердцах: неужели он не может хоть немного помолчать?
Однажды утром в условленный час Мишкин стук в квартиру не раздался. Клавдия уже собралась, а Зина что-то медлила.
– Чего же ты? Пойдем, – сказала сестра.
– Я сейчас, ты иди…
Зина подождала еще пятнадцать минут, еще пять. Стука не было. И ей стало нехорошо, тоскливо и как-то даже горько.
Когда до начала судебного заседания осталось всего десять минут, она поняла, что Мишка вообще не придет. Она вышла из дому, сжалась, чувствуя себя беззащитной. И, глядя в землю, придерживая обеими руками платок под подбородком, побежала торопливо вдоль улицы.
У Зины было такое чувство, что сегодня, сейчас, с ней должно произойти что-то страшное, непоправимое.
Дорога к районному Дому культуры, где шел суд, проходила мимо заезжего двора колхоза «Рассвет», и Зина припомнила вдруг, что каждое утро, когда они с Мишкой пробегали мимо, Марфа Кузьмина, опершись на свой костыль-клюку, стояла возле калитки. Она никогда ничего им не говорила, только смотрела, полуприкрыв глаза, да как-то странно качала маленькой, высохшей головой.