Но фашистские самолеты не появлялись, и погрузившаяся во мрак дорога забурлила, загудела, ожила ревом моторов, криками, руганью, стонами. Стала обычной дорогой войны.
Гитлеровцы, привыкшие руководствоваться только элементарной логикой, не ждали ночного натиска на Птычу. Минут через сорок после первого артналета село было у нас. Мотоциклы, за ними танки, потом тылы на колесных машинах двинулись к Вербе. Пехота по грудь в теплой, мутной воде форсировала приток Иквы.
Когда колонна останавливалась, я вскакивал на колеса грузовиков. В кузовах на сене лежали раненые. Иные без памяти, иные в бреду. Те, что могли разговаривать, с беспомощной неуверенностью опрашивали:
- Куда нас, к своим? Я односложно отвечал:
- К своим.
Низина затягивалась белым туманом. Осветительные авиабомбы нам уже не опасны.
Противник, так и не понявший, что происходит, вел огонь по карте, примерно нащупывая места переправ.
Впереди колонны шло 60 танков. У каждого один-два снаряда для самообороны.
Это громоздкое, беспомощное, уязвимое с земли и воздуха войско возглавлял полковник Семенов. Мы с ним стояли у броневика, пропуская колонну. Семенов задал вопрос, которого я меньше всего ждал:
- Почему меня отправляете с тылами? Или стар, или не достоин принять с вами вместе последний бой? Я не знал, что ответить.
- Василий Григорьич, доверяем вам самое ценное, что есть у нас, - тысячи людей, сотни машин. Не знаю - свидимся ли, нет. Хочу, чтобы на душе у вас было спокойно. Верите мне?
- Верю. А то кошки скребли... Верю.
Но Семенову не пришлось вести колонну на Тернополь... Ни он, ни я не слышали, как просвистел снаряд. Разбитый прямым попаданием броневичок полетел в канаву. В эту же канаву воздушной волной отбросило нас с Семеновым. Первое, что я услышал, едва вернулся слух, был слабый стон Семенова. Подполз к нему.
- Нога, правая нога...
В темноте нащупал сапог, залитый липкой кровью. Семенов замолчал. Потерял сознание.
Полковника отнесли в санитарную машину.
Кто же будет командовать колонной?
На раздумья и выбор в моем распоряжении максимум пять минут. И вот уже от машины к машине несется:
- Полковника Плешакова к переправе, полковника Плешакова...
Плешаков исходил эти места за последние дни. У него солидный командный опыт. Кстати, пустить тылы на Тернополь - идея Плешакова.
Меня смущает одно. Полковник все время рвется в бой. А в бою он не признает ни перебежек, ни переползаний. Доводы у него своеобразные:
- Когда кавалерист в атаку идет, брюхом землю не гладит...
Надеюсь только, что Зарубин, замполит колонны, в случае чего умерит его пыл.
На прощание я прошу Плешакова:
- Может, встретитесь с Рябышевым... Объясните наши действия...
- Есть! - глухо отвечает Плешаков. И вдруг я чувствую на щеке колючую щетину, слышу запах пропотевшей, пропыленной гимнастерки. Мы обнимаемся и целуемся.
- Как знать, свидимся ли...
Почему так знакома эта фраза? А, я полчаса назад сказал ее Семенову. Теперь мне ее возвращает Плешаков...
Товарищи, которые уходят на юг, считают нас, оставшихся, обреченными, приговоренными к смерти. К героической смерти. Только этим можно было объяснить и вопрос Семенова и мускулистые объятия Плешакова.
Мне стало тоскливо. Мелькнет в тумане последняя красная лампочка - и все. У нас осталось - смешно сказать - восемьдесят танков, на каждом по двадцать-двадцать пять снарядов, а баки заполнены горючим лишь наполовину. И небольшие десанты... У бойцов - считанные патроны. Правда, есть еще двадцать танков Петрова, которые обеспечивают выход в тыл. Потом, когда мы начнем действовать, они подтянутся к нам и составят второй эшелон группы...
Ловлю себя на том, что думаю уже не об участи обреченных, а о бое. Великая, спасительная сила ответственности!
У ложбины останавливаю танк.
Веселыми четырехугольниками светятся в ночи топки кухонь. Около них снуют темные фигуры. Кто-то громко настойчиво повторяет:
- Соли, соли, больше сыпь соли. Кому говорят, соли давай...
Значит, готовится завтрак. Значит, все идет своим чередом. А то, что нас осталось так мало, возможно, и неплохо. Мы подвижны, гибки, легки на подъем.
Подхожу к кухне, прошу поесть. Свинина с картошкой - тоже не худо.
В закрытой штабной машине над картой Васильев, Немцев, Сытник, Курепин. Лениво потрескивая, чадит свеча. На потолке сближаются и расходятся огромные черные тени от склонившихся над столом голов.
- Почему не спите, товарищи? Васильев поворачивается от карты:
- Была такая песенка: "Я лягу спать, а мне не спится". Недавно Петренко заходил. Разведчики пленного приволокли. Танков в лесу, говорит, сотни две, не больше. С ними две батареи и еще артиллерия на высотах вдоль узкого прохода, по которому нам идти... Дорога цветов... Вон как у Курепина на карте все роскошно разрисовано.
Я протиснулся к столу. На карте между двумя синим карандашом прочерченными овалами, внутри которых условные обозначения танков, две острые красные стрелки. Левая - Волков, правая - Сытник. Эти стрелки едва не задевают тоненькие строенные синие черточки - знаки немецких батарей.
После того, как посмотришь на карту, можно не спрашивать, почему не спят командиры.
Мне захотелось перевести разговор на другое:
- Когда завтрак?
Васильев посмотрел на часы:
- Через двадцать минут, в три тридцать. Придется довольствоваться сухим пайком.
- Что так? Вмешался Немцев.
- Не успел доложить комдиву. Я оставил несколько кухонь. Будет настоящий завтрак. Горячий. Васильев немного смущен.
- Спасибо, Михал Михалыч. Меня как-то нынче на все не хватило...
Мы разошлись, когда начался завтрак. Мне хотелось послушать, о чем говорят бойцы.
Первое, что я почувствовал сегодня в людях, - усталость. Подъем давался нелегко. Слышалась длинная, в несколько колен, ругань. Было тепло, но многие зябко кутались в шинели.
Кто-то сказал:
- Мы как с этой стороны нажмем, корпус с той надавит... Слово "корпус" повторялось чаще других. Бойцы верили в воссоединение с частями корпуса, в чем я после карты Курепина стал сомневаться. Слишком толстая стена, слишком мало у нас сил. Не придется ли, выполнив приказ, уходить в леса?..
Танкисты рассуждали об экономии снарядов, о стрельбе из пулеметов, о том, как Хабибуллин гусеницами раздавил целую батарею.
И эта деловитость людей, через каких-нибудь полчаса идущих в чудовищно неравный бой (против сотен немецких танков и орудий - несколько десятков наших истрепанных машин и ни единой артбатареи), помогла мне после неуютной, тревожной ночи все поставить на свои места.
Да, шансов на соединение с корпусом мало, совсем мало. Однако основная масса людей и машин уже за пределами кольца, а мы, если и не прорвем это кольцо на всю глубину, то уже наверняка изломаем, сомнем, разрубим его. Чего бы это ни стоило! Нас мало. Но мы будем наступать, будем жечь немецкие танки и давить гусеницами немецкую пехоту. Танки, пушки и солдаты, уничтоженные нами, уже не пойдут на Киев, на Москву, на Ленинград.
К мысли о смерти не привыкнешь, но можно приучить себя к постоянной мысли об истреблении врага.
Где-то южнее продолжали тарахтеть танки Петрова, отвлекая внимание немцев и привлекая на себя их снаряды.
Несколько машин, составляющих нашу разведку, миновали гать и поднялись на узкое плато, то бокам которого укрылись в лесу батареи и танки фашистов. Затянутый белесой дымкой утреннего тумана лес молчит.
За разведкой двинулись танки командования: мой, Васильева с Немцовым и Волкова. Прошли болото, прижимаемся к смутно темнеющим слева деревьям. И вдруг где-то справа, позади, яркие вспышки разорвали туман.