На наших совещаниях все чаще заходит речь о гражданских делах.
Гитлеровцы и бандеровцы наводнили деревню своими газетами, брошюрами, плакатами. А наших, советских, не видно.
Дважды мы находили у подбитых самолетов с красными звездами пачки несброшенных листовок с призывами к гитлеровским солдатам сдаваться в плен. Но листовок, обращенных к жителям захваченных городов и сел, нам не попадалось нигде.
Харченко с Сытником и Глуховским сами стали составлять воззвания к крестьянам. Но много ли мы могли отпечатать на своей дребезжащей машинке с изодранной лентой?
Пробовали писать листовки и для вражеских солдат. Это было коллективное творчество по образцу запорожцев. Оксен и Писаревский в поте лица переводили послания на немецкий язык. Однако я не могу поручиться, что эти переводы были доступны гитлеровцам.
...В славутских лесах мы кое-как перебивались с продуктами. Это не значит, что в отряде было трех- или хотя бы двухразовое питание. Нет, конечно. Однако обычно за день каждому что-нибудь да перепадало. Ломоть хлеба или кусок мяса, несколько глотков молока или пара яиц. Иногда ложка меда, а то и пол-лепешки.
Самоснабжение было по-прежнему запрещено. Зиборов с Сытником делили продукты, устанавливали долю каждой роты и норму на день, неизменно соблюдая правило: в первую очередь и самое лучшее - раненым.
Чувство голода стало постоянным, обычным. Еда не давала насыщения. Всегда - ночью, днем, на марше, на отдыхе - хотелось есть. Не верилось, что может быть состояние, когда человек не думает о хлебе.
Однажды крестьянка привела в лагерь бойца. На красном, раздувшемся, как мяч, лице засохшие белые пятна. Перемазанная в крови и навозе гимнастерка мешком оттопыривалась спереди.
- Покажи, покажи начальникам, что у тебя за пазухой, - кричала женщина. Боец не двигался.
- Чего ж ты? Языком подавился?
Колхозница расстегнула на парне ремень, и из-под гимнастерки вывалились перекрученные сизые кишки, обсыпанные мукой.
- Вы, товарищи начальники, не беспокойтесь, не его это, - лошадиные, - не унималась женщина. - Нашел убитую лошадь, распорол ей брюхо и забрал под гимнастерку требуху... Потом ко мне в хату завалился. А я собиралась галушки варить, муку приготовила. Он ее тоже к себе за пазуху. Потом увидал в крынке сметану. Сколько мог, съел, остальную - в пилотку. И на пасеку полез. Только там ему пчелы дали... Если бы я не прибежала, так бы там и остался...
Боец, не произнося ни слова, будто это не о нем, слушал рассказ колхозницы. Вокруг собралась толпа. Поднялся смех. И в самом деле, история хоть и неприятная, но потешная.
Вдруг мне пришло на ум: разве над этим можно смеяться?
- Позови-ка Калинина, - послал я Коровкина. - Всем разойтись. Вам, гражданка, заплатим.
- Да что вы, что вы, товарищ начальник! Нешто я ради денег. У меня у самой мужик, может, как вы, по лесам-рощам хоронится...
Доктор Калинин все выслушал, сокрушенно качая головой, потом произнес:
- Парень не совсем в порядке. Результат голода. Возьму в команду выздоравливающих...
Первая же разведка в сторону Славуты принесла неожиданные новости. В нескольких километрах от лагеря она наткнулась на... советские танки.
В лесу, на небольшой прогалине, два десятка Т-26. Около них на часах красноармеец. Вокруг ни души. Разведчики пытались подойти поближе, часовой не подпускает. "Стой, стрелять буду!" - вот и весь разговор.
С Сытником и Харченко отправились к танкам.
На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик:
- Стой! Кто идет?
- Свои.
Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке.
- Не подходи! Стрелять буду!
Сомневаться не приходилось - красноармеец действительно выстрелит.
Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял:
- Не подходи! Стрелять буду!
Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул:
- Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили...
Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил:
- А документы есть при вас?
- Есть, конечно.
- Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка.
- Значит, вы комиссар?
- Комиссар.
- А мне фамилия Семенихин, Иван Семенихин, из-под Вологды.
Я крепко пожал Семенихину руку.
- Будем знакомы. А это - товарищи из нашего отряда, пробиваемся на восток, к своим.
Каждый подходил и жал руку красноармейцу. Он стоял неподвижно, что-то хотел сказать и не мог. Под воротом гимнастерки ходил кадык. Влажно блестели глаза.
- Семенихин я, Семенихин Иван... Потом сел на траву, посмотрел на нас снизу и заговорил, как бы оправдываясь:
- Поесть у вас нечего? Совсем отощал. Хлеб забыл когда и видел, а консерва пятый день, как кончилась...
Кто-то из разведчиков протянул кусок хлеба. Семенихин положил его на ладонь, понюхал и уж потом откусил.
Мы не торопили Семенихина с рассказом. Пусть придет в себя. Гартман с Коровкиным облазили танки и доложили, что машины в исправности, вооружение в порядке, но горючее - только на дне баков.
Я велел слить бензин в одну машину. Когда заработал мотор, все встрепенулись. Знакомый гул нашего отечественного танкового мотора!
Семенихин поднялся, тронул меня за плечо:
- Под суд не попаду? Под монастырь не подведете?
- Вас не судить, награждать надо.
- А я все думал: как же дальше-то быть с танками? Вдруг помру с голоду. Ведь уж неделю один нахожусь при них... Сперва десять человек нас было со старшиной. Потом трое ушли, направились будто в разведку и поминай как звали. Потом поднялись и остальные. Но эти по-честному. Старшина напоследок сказал: "Вот тебе, Ваня, хлеб и консерва банке. Оставайся здесь и стереги боевую технику. Мы пойдем, глядишь, своих отыщем...".
- Так один и стоял?
- А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было - сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю.
- Небось, страху натерпелся? - спросил Коровкин.
- Не без того, - сознался Семенихин. - Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше...
Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался:
- А мне теперь куда податься?
- В наш отряд, куда же еще!
- Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую... Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку.
5
Нас манила к себе Славута. Там останавливались эшелоны, прибывающие из Ровно. Наши разведчики уже наведывались на станцию.
Петров давно просился на "дело". Решили: быть по сему.
Две пушки лесом в темноте подкатили к станции. Немцы были так уверены в своей силе и безнаказанности, что не особенно затрудняли себя светомаскировкой. Кое-как задернуты шторы на окнах вагонов, и ладно. По светящимся щелям навели пушки.
Далеким эхом прогремел взрыв. Это подрывники во главе с Шумячкиным, дождавшись сигнала, взорвали железнодорожный мост северо-западнее Славуты.