Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: "Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!".
Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:
-Да-а...
- Виктор Алексеевич! - удивляюсь я его реакции. - Так ведь никто не унижен:
ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.
- Так-то оно так, - вздыхает дед. - Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство... Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю...
- А вы больше кто: цензор или антисемит - а, господин генерал? - ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.
- У нас, деточка, - спокойно пускается в объяснения мой шеф, - у старых чиновников, антисемитизм был эдаким правилом хорошего тона. Но в глубине души абсолютное большинство антисемитами не являлись. Вот у меня, например, Исаак Бабель - один из любимейших писателей. Какой же я антисемит при таких вкусах?..
Манеры у нас были другими. Это как за столом: можно есть вилкой и ножом, а можно и руками. Суть процесса не меняется. Лишь бы куски изо рта друг у друга не вырывали.
- А сейчас, по-вашему, вырывают? - не отстает Анна.
- Сейчас рвут, - грустно кивает Соломин. - Мало того: животы друг дружке вспарывают, чтоб уже проглоченное вынуть.
- Страсти-то какие! - восклицает Кармен. - А разве лично вам не приходилось принимать решения - в рабочем порядке, так сказать, учитывая национальный признак?
- Господи, как ты мудрено сказала! - вскидываюсь я. - Вопрос - как на прессконференции.
- Аня хочет знать, зажимал ли я писателей-евреев, - дед выразительно смотрит на меня поверх очков. - Если плохо писали, то зажимал.
Соломин говорит добродушно, но это его добродушие подкручивает Кармен еще больше, чем сами ответы.
- Что значит - плохо? - недобрый огонь начинает плясать в ее глазах, и она хватается за сигарету.
- Какой-то странный у нас разговор, - искренне недоумеваю я, чувствуя тайну, и беру бутылку чтобы налить.
- Ладно, молодежь, - начинает подниматься с кресла дед. - Пойду-ка я заночую. А вы гуляйте. Мешать не будете, - и нетвердой походкой направляется к деревянной стене-гармошке, отделяющей спальню от гостиной.
Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает "гармошку", чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.
- Ничего, Андрюша, я сам, - кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.
- Ты чего это на деда наехала? - возмущенно набрасываюсь на Кармен.
Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять - почему?
- Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, - наводит на меня Анна прицел черных своих глаз. - А то праздника что-то нет.
- Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.
- Не будем, - настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна. - Сходи. Умоляю! - и с остервенением давит в пепельнице окурок.
Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.
В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.
- Ты чего здесь? Подслушиваешь?
- Нет, что ты! - растерянно моргает Олег. - Я, понимаешь, тут с народом поговорил... Оказывается, твой шеф - такой большой человек! Его тут многие знают. - От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.
- Ну, и чего ты хочешь, - я начинаю раздражаться, - засвидетельствовать ему свое почтение?
- Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают... А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный - пусть примут на баланс...
Пока он это говорит, я начинаю звереть.
- Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи! - я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.
Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: "Ой! Вы чего тут?"
- Беседуем, - теперь смущается уже Олег.
- А я это... в ванную сбегаю, - говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.
Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами...
- Олег, иди спать! - вздыхаю я наконец. - Завтра извинишься перед дедом.
Завтра и поговорим об оружии.
- Понял, понял, понял, - кивает в такт словам следователь и уходит.
Я не двигаюсь с места, пока Олег не ныряет в свои апартаменты.
XI
Кассету я добываю долго. Уже полтретьего ночи. Киоск закрыт. Но в вестибюле бурлит жизнь. Вояки и милиция бодрствуют. Два знакомых омоновца помогают мне найти вахтершу тетю Гулю, которая подменяет киоскершу. Тетя Гуля в конце концов находит ключи от киоска и выкладывает передо мной товар. Я выбираю пару кассет с испанскими народными песнями и отрывками из опер и балетов. Вся эта музыкальная операция длится долго, и в моей душе нарастает тревога.
На свой пятый этаж взлетаю по лестнице, не дождавшись лифта. Комната пуста.
И сердце мое замирает. Через какое-то мгновенье обнаруживаю, что стена-ширма приоткрыта и в широкую щель видна спальня Соломина. Подхожу ближе и каменею...
Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее - пистолет. Рука дрожит от напряжения.
- Ты хочешь убить меня, деточка? - слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.
- Не смей! - кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! - И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.
Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.
- Пусти! - она дергает ногами и цепляется руками за палас.
- Дай сюда пушку!
- На! - взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.
- Дура! - вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.
Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.
- Человеку моего положения, - ворчит в спальне дед, - неприлично помирать в постели. Желательно - на боевом посту.
Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.
- Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, - бормочет старик и надевает брюки.
Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.
Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.
Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.
- ...Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, - доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.
"Пойдем, покажу, где я работаю", - приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.
"Ты что, цензор?" - удивляется приятель. "Да". - "А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?" - "Пушкин - наш человек, - отвечает цензор. - У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? "Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!".