Она открыла дверь через минуту или две — в легком халате, напоминавшем кимоно. Моему взгляду предстал довольно откровенный участок груди, усыпанной веснушками и покрытой тоненькой пленкой испарины, хотя мне, например, казалось, что температура в тот вечер упала довольно резко.
— Майкл?
— Последние несколько недель я вел себя очень недружелюбно, — выпалил я. — Я пришел извиниться.
Мои слова ее, конечно, озадачили, но она попыталась отнестись к ним спокойно.
— Это совершенно излишне.
— Есть некоторые вещи… вероятно, вы должны кое-что узнать обо мне, — сказал я. — Мне бы хотелось вам кое о чем рассказать.
— Что ж, чудесно, Майкл. Разумеется, я с нетерпением этого жду. — Она меня подкалывала, я чувствовал. — Но сейчас глухая ночь.
— Я не имел в виду — сейчас. Я подумал, что, может быть… за ужином?
Судя по всему, тут она удивилась еще сильнее:
— Вы приглашаете меня на ужин?
— Полагаю, да.
— Когда?
— Завтра вечером?
— Хорошо. Где?
Вопрос загнал меня в угол, потому что я знал только один местный ресторан, и как раз туда мне идти не хотелось. Но большого выбора не было.
— В «Мандарине»? В девять?
— С удовольствием.
— Прекрасно. Значит, мы можем либо поехать отсюда на такси, скажем, минут за десять, либо пойти пешком. Тут не очень далеко, может, по дороге зайдем куда-нибудь…
Тут я понял, что разговариваю с закрытой дверью, и вернулся к себе.
А теперь Фиона намазывала сливовый соус на блинчик тыльной стороной ложки и укладывала на него тонкие полоски утятины и огурчиков. Ее пальцы бегали очень ловко.
— Итак, Майкл, какими же откровениями вы собирались со мной поделиться? Я сгораю от нетерпения.
Я улыбнулся. Мне было нервно весь день: я думал, как это странно — снова питаться с кем-то вместе, но меня уже охватывала тихая эйфория.
— Нет никаких откровений, — ответил я.
— Так вчера ночью… это просто был хитрый способ выманить меня и посмотреть, как я выгляжу в халатике?
— То был просто импульс. Больше ничего. Мне только сейчас пришло в голову, каким странным может показаться мое поведение. Понимаете? То, как я замыкаюсь в себе, еле-еле отвечаю, столько времени пялюсь в телевизор… Вы, наверное, недоумеваете, с чего бы это все.
— Да нет, — ответила Фиона, кусая свернутый блинчик. — Вы прячетесь от мира, потому что он вас пугает. Вас пугаю я. Вероятно, вы так и не научились завязывать отношения с людьми. Неужели вы считаете, что я не способна такое заметить?
Меня обошли на повороте — оставалось только жевать блинчик, но я его неправильно сложил, и содержимое вывалилось, едва я поднес еду ко рту.
— Над этим нужно работать, вот в чем все дело, — сказала Фиона. — Если речь идет о депрессии, то поверьте — она мне известна. Но, знаете… Взять этот велопоход пару недель назад. Это же было мучение. Сущее мучение — точно вам говорю. Но я, по крайней мере, познакомилась с какими-то людьми, мы вместе выпили, я получила два приглашения на ужин. Казалось бы — не очень много, но через некоторое время начинаешь понимать… что нет ничего хуже, чем одиночество. Ничего. — Она откинулась на спинку стула и вытерла пальцы о салфетку. — Ладно, это просто мысли вслух… Наверное, не стоит об этом в начале вечера.
Я тоже вытер пальцы. Сливовый соус, казалось, обляпал мне все руки и теперь большими коричневыми мазками пачкал салфетку.
— Хороший ресторан, — сказала Фиона, оглядывая зал. — Уютно, несколько интимно и одновременно по-компанейски. А раньше вы здесь бывали?
— Нет-нет. Просто читал о нем где-то.
Но это, разумеется, была ложь, поскольку именно здесь у нас с мамой произошла последняя бурная ссора, от которой нам обоим еще предстояло оправиться. Я поклялся никогда сюда больше не возвращаться, опасаясь, что кто-нибудь из официантов меня узнает и, к моему смущению, что-нибудь скажет, ведь мы тогда устроили довольно зрелищную сцену. Но теперь, успокоенный и воодушевленный присутствием Фионы, я решил, что беспокоиться нелепо. В конце концов, это один из самых популярных ресторанов в округе, за последние два или три года сюда заходили тысячи посетителей… В самом деле, я льщу себе, если думаю, что кто-то счел тот инцидент запоминающимся.
Официант подошел к нам забрать тарелки.
— Добрый вечер, сэр. — Он слегка поклонился. — Как приятно, что вы заглянули к нам через столько лет. Как здоровье вашей матушки?
Несколько минут после его ухода я просидел, не в силах вымолвить ни слова, не в состоянии посмотреть Фионе в глаза. А те смеялись, хотя губы ее кривились в вежливом недоумении. Затем я выдавил:
— Ну… да, я действительно заходил сюда как-то раз с мамой. Мы ужасно поссорились и… да, но я не об этом хотел сегодня поговорить.
— А мне показалось, что в этом как раз весь смысл, — ответила Фиона. — Чтобы что-то мне рассказать.
— Да, да. И расскажу. Просто некоторые вещи, некоторые области… — У меня выходило криво, и было ясно: если я хочу завоевать ее доверие, требуется какой-то широкий жест. — Ладно, вы можете спрашивать меня о чем угодно. О чем захотите. Спрашивайте.
— Ну хорошо. Когда вы развелись?
Не закончив глотка, я поставил бокал вина на скатерть, немного расплескав.
— А вы откуда об этом знаете?
— Это написано на обложке вашей книги, которую вы мне показывали.
Ах да, верно. Я ведь напрасно времени не тратил, стараясь произвести на Фиону впечатление, и сразу показал ей свой первый роман. На суперобложке и в самом деле значилась эта жемчужина личной информации. (Идея Патрика — он считал, что такое сделает меня более интересной личностью.)
— В 1974 году, хотите верьте, хотите нет. — Сам я верил в это с трудом.
Фиона удивленно подняла брови:
— А как ее звали?
— Верити. Мы вместе учились в школе.
— Должно быть, вы женились очень рано.
— Нам было по девятнадцать. Ни у нее, ни у меня никого до этого не было. Мы вообще не соображали, что делаем.
— Вам до сих пор обидно?
— Наверное, нет. Я просто смотрю на это как на зря потраченную юность. Действительно, впустую: наркотиков не принимал, не спал с кем ни попадя, а это, наверное, весело. Вот такой… извращенный позыв к конформизму.
— А мне никогда не нравилось имя Верити, — решительно сказала Фиона. — В колледже я знала одну Верити. Ханжа. Считала, что важнее всего в жизни — говорить правду, но я не думаю, что она хоть когда-нибудь говорила правду самой себе. Если вы понимаете, о чем я.
— Значит, вы думаете, имя играет роль? [63]
— Некоторые имена — да. С возрастом человек начинает соответствовать своему имени, как хозяин — своей собаке. И ничего с этим не поделать.
— Я сегодня наткнулся на одно любопытное имя. Финдлей. Финдлей Оникс.
Пришлось повторить имя и фамилию по слогам, чтобы Фиона разобрала. Потом я объяснил, как мне это имя попалось.
Тем утром я отправился в Колиндэйлскую библиотеку — поискать в газетных подшивках еще каких-то упоминаний о смерти в Уиншоу-Тауэрс в ту ночь, когда Мортимеру исполнилось пятьдесят лет. Наверное, вы помните, что местная газета обещала держать читателей в курсе дела. Я наивно рассчитывал, что в ней опубликовали серию подробных заметок о начавшемся расследовании. Но что и говорить — я не принял во внимание, что семейство Уиншоу владело той самой газетой, а Лоренс был гроссмейстером той ложи, среди самых влиятельных членов которой значились и несколько шишек из полиции. Либо о таком расследовании не сообщат, либо — что вероятнее всего — не начнут его вовсе. Представляла интерес только одна деталь — коротенькое продолжение заметки, которую я уже видел, хотя скорее загадочное, чем полезное. Там говорилось, что ни на какие обстоятельства дела свет пролить больше не удалось, но полиция желает допросить частного детектива, работающего в этом районе, — упомянутого выше мистера Оникса. Судя по всему, некто, отвечающий описанию погибшего человека (личность которого до сих пор не выяснена), был замечен обедающим с детективом в одном из ресторанов Скарборо в вечер неудавшегося ограбления. Более того, по сведениям, полученным от местного адвоката, выступающего представителем Табиты Уиншоу, в начале месяца мистер Оникс навещал ее в клинике Капкан-Бассетта по крайней мере трижды и, предположительно, — по делу. Для полноты картины в заметке сообщалось, что детектив также разыскивается в связи с тремя исками по поводу непристойного поведения (раздел 13 Акта о сексуальных правонарушениях, 1956). И после этой статьи — ни единого упоминания о загадочном инциденте. В следующем номере гвоздем уже было сообщение о невероятных размеров баклажане, выращенном кем-то из местных огородников.
— Вот, видимо, и все, — заключил я, когда нам подали блюдо больших дымящихся креветок, обильно посыпанных имбирем и чесноком. — Этому парню, судя по заметке, уже тогда было около шестидесяти; маловероятно, что он еще жив. А это значит, что след более или менее остыл.
— Вы и сами в детектива потихоньку превращаетесь, а? — заметила Фиона, скромно ковыряя ложкой креветки. — А есть во всем этом какой-то смысл? То есть так ли важно то, что случилось тридцать лет назад?
— Очевидно, кто-то так по-прежнему думает, если считает нужным врываться к моим издателям и следить за моим такси до дома.
— Но ведь с тех пор прошло больше месяца.
Я пожал плечами:
— Все равно, по-моему, я что-то нащупал. Вопрос в том, где искать дальше.
— А я не смогу вам помочь?
— Помочь? Как?
— Я привыкла заниматься разными исследованиями. Вообще-то это моя работа. Я пишу рефераты статей из научной прессы, а после этого они индексируются и собираются в огромные справочники, которые потом обычно попадают в университетские библиотеки. Фамилия Уиншоу встречается там сравнительно часто — вас это удивит. Томас, например, до сих пор связан с довольно многими нефтехимическими компаниями. И разумеется, мелькает имя Дороти Бранвин — она ведь тоже до замужества была Уиншоу? Каждый год — целая пачка материалов о каких-нибудь ее чудесных нововведениях; например, новые способы обработки разных тошнотворных частей куриного тела и выдачи их за настоящее мясо. Мы начали работать еще в пятидесятых, поэтому я могу посмотреть в старых справочниках. Никогда ведь точно не скажешь — может, там где-нибудь и отыщется ключик.
— Спасибо. Вы мне очень поможете, — сказал я и добавил (так же неискренне): — Похоже, у вас интересная работа. Вы давно ею занимаетесь?
— Начала… два года назад. За несколько недель до того, как наконец завершился мой развод. — Она перехватила мой взгляд и улыбнулась: — Да-да, вы не единственный, кто проиграл на этом фронте.
— Ну что ж, в каком-то смысле мне стало легче.
— У вас с Верити были дети?
— Мы сами были дети, других не требовалось. А у вас?
— У него были. Три дочери от первого брака, но ему не разрешали с ними видеться. И понятно — почему. У него был маниакально-депрессивный психоз, а сам он — утвердившийся в вере христианин.
Я не очень понимал, как реагировать. С моих китайских палочек сорвался большой кус говядины, облитый устричным соусом, и приземлился мне на колени. Это отвлекло нас на какое-то время, а потом я сказал:
— Конечно, я вас не очень хорошо знаю, но, похоже, он был совсем не ваш тип.
— Это правда. Вы меня не очень хорошо знаете. А он был мой тип — еще как мой. Понимаете, я, к сожалению, отношусь к таким людям… у меня щедрая натура.
— Я заметил.
— Ну вот, например, как я обрушила на вас эти растения.
— И как вы даете нищим милостыню — даже если они не очень-то просят.
То был намек на старика, подошедшего к Фионе, когда мы направлялись в ресторан. Хотя он просто спросил, который час, она немедленно вытащила из кошелька двадцать пенсов и сунула ему в руку. Казалось, старик больше поразился, чем обрадовался; мне пришлось сообщить ему, что сейчас без четверти девять, за что он меня поблагодарил и отошел.
— Ну да, — сказала Фиона. — Мне жалко людей.
— Пусть даже им не нужна ваша жалость?
— Она ведь никому не нужна, правда? В каком бы отчаянном положении люди ни оказались. Но это понимаешь только в самом конце. — Она вздохнула и задумчиво погладила бокал. — Однако замуж из жалости я уж точно выходить никогда больше не буду. — Похоже, его положение в самом деле было отчаяннее некуда.