— Они с первой женой какое-то время были ревностными евангелистами. У них уже было двое детей, а потом она в невероятных муках родила третьего. В конце концов потеряла веру — причем как-то очень злобно — и просто ушла, забрав дочерей — Веру, Надежду и Бренду.
— И сколько это длилось?
— У кого — у нас с ним? Пять лет. Почти.
— Ничего себе.
— Вот именно. — Она извлекла из тарелки последний обрывок зеленого перца и сунула в рот. — Хотя бывают моменты… моменты слабости, должна признаться… когда я по нему немного скучаю.
— Даже так?
— Ну а что — ведь иногда хорошо, если кто-то рядом, правда? Например, он мне очень помог, когда умерла моя мама. Очень по-доброму.
— А ваш отец? Он… еще?..
— Жив? Понятия не имею. Он сбежал, когда мне было десять лет.
— А братья и сестры?
Фиона покачала головой:
— Я единственный ребенок. Как и вы.
После этого мы долго молча рассматривали руины нашего пиршества. Фиона аккуратно положила свои палочки на подставку; если не считать нескольких отбившихся зернышек риса, ее половина стола была безупречно чиста. На моей, похоже, Джексон Поллок [64] творил основу для какой-то особенно зверской композиции, по замыслу целиком и полностью состоявшей из настоящей китайской еды. Мы заказали чайник чаю и тарелку личи.
— Ну что ж, — произнесла Фиона. — Не могу сказать, что вы мне сегодня полностью открылись, несмотря на все обещания. Не сказала бы, что душа ваша предстала предо мною во всей своей наготе вот на этом столе. Узнала я только, что вы женились в абсурдно юном возрасте, а большую часть времени предпочитаете смотреть кино, а не разговаривать с людьми.
— Я не просто смотрю кино, — ответил я через некоторое время, успев почувствовать себя так, будто готовлюсь нырнуть в какие-то неизведанные глубины. — Фильмы меня неотвязно преследуют.
Фиона ждала разъяснений.
— Вернее — один фильм. Скорее всего, вы о нем никогда не слыхали. — Я сказал ей название, и она покачала головой. — Когда я был маленьким, меня на него повели родители. Мы ушли из зала в середине, и с тех пор меня не покидает это странное чувство — что фильм так и не завершен. Наверное. А я в нем… поселился.
— А о чем он?
— О, просто глупенькое кино. Богатая семейка съезжается в большое сельское поместье на оглашение завещания, и всем ее членам одному за другим приходят кранты. Конечно, задумывался он как комедия, но мне в то время было совсем не смешно. Он напугал меня до смерти, и я дико влюбился в героиню, ее играла Ширли Итон — помните ее?
— Смутно. Это не она плохо кончила в одном из фильмов про Джеймса Бонда?
— Да — в «Золотом пальце» [65] . Ее красят золотой краской, и она задыхается. Но в том фильме у нее была сцена с Кеннетом Коннором: она приглашает его остаться на ночь в ее комнате, она ему очень нравится, она к нему очень добра, она, очевидно, не только красива, но и благоразумна, поэтому со всех сторон предложение лучше некуда, но он не может заставить себя его принять. В доме происходят жуткие вещи, где-то бродит маньяк-убийца, однако все это пугает его гораздо меньше, чем перспектива остаться наедине с этой чудной женщиной на всю ночь. Я никогда не забывал этой сцены — она со мной уже тридцать лет. Почему-то.
— Ну, это ведь легко понять, правда? Это история всей вашей жизни, потому вы ее и не забываете. — Она взяла с тарелки последний личи. — Вы не против, если я доем? Так освежает.
— На здоровье. Мои вкусовые пупырышки все равно требуют шоколада. — Я показал официанту, что нам нужен счет. — Может, по дороге домой попадется открытый магазин.
* * *
На улице стало ясно, что жара последних дней спадает, и, пока мы шли к дому, я заметил, как Фиона вздрагивает. Мы зашли в ночной газетный киоск, и я купил «Аэро» и белый «Тоблероне». Предложил ей половинку «Аэро» и мысленно вздохнул с облегчением, когда она отказалась. В воздухе висела легкая дымка. Мы свернули с Баттерси-Бридж-роуд и начали срезать углы по переулкам. Район спокойный, освещается плохо, дома приземистые и мрачные, за палисадниками никто не следит, в такое время ночи — ни единого признака жизни, если не считать кошек, что при нашем приближении ошалело неслись через дорогу. Без сомнения, на мне сказывалось и выпитое, и общее возбуждение от, по-моему, удачного вечера: вся атмосфера вдруг показалась какой-то бесшабашной, ее заряжало предчувствие похожих вечеров, наверняка еще лучших, меня переполнял оптимизм, который следовало как-то озвучить, пусть даже невнятно.
— Надеюсь, мы как-нибудь сможем это повторить, — промямлил я. — Я не получал такого удовольствия уже… ну, скажем, я такого даже припомнить не могу.
— Да. Было бы мило. Очень мило. — Но в согласии Фионы сквозило сомнение, и меня ничуть не удивило, что слова ее прозвучали очень трезво. — Только я не хочу, чтобы вы думали… Послушайте, я не знаю, как сказать.
— Говорите, — подбодрил я, когда она умолкла.
— Ну, я просто больше этим не занимаюсь — не спасаю людей. Вот и все. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали.
Мы молча шли дальше. Через некоторое время она прибавила:
— Да и не нужно вас спасать, мне кажется. Разве только чуточку встряхнуть.
— Справедливо, — согласился я, а потом задал очевидный вопрос: — А встряской людей вы занимаетесь?
Она улыбнулась:
— Возможно. Но не более того.
Я уже чувствовал, как неотвратимо подступает одно из тех мгновений, что кардинально меняют всю жизнь, один из тех поворотных моментов, когда нужно либо хватать выпавший шанс, либо беспомощно смотреть, как он выскальзывает у тебя из рук и растворяется в воздухе. Я знал: нужно что-то говорить и дальше, хотя сказать было особо нечего.
— Знаете, я всегда считал удачу нехорошей вещью; всегда чувствовал, что если наша жизнь строится на одной удаче, то все остальное в ней — произвольно и бессмысленно. Мне никогда не приходило в голову, что удача может приносить счастье. Я о том, что и с вами-то познакомился лишь потому, что повезло: удачно сложилось так, что мы живем в одном доме, и вот теперь мы, два разных человека…
Фиона замерла и движением руки остановила меня. Очень нежно поднесла палец к моим губам и сказала:
— Ш-ш-ш.
Я поразился: какой интимный жест. После этого она сунула свою руку в мою, и наши пальцы сплелись. Мы двинулись дальше. Она прижималась ко мне. Через несколько шагов она прижалась еще плотнее — ее губы касались моего уха. Я предвкушал, что она может мне сказать.
— Мне кажется, за нами следят, — прошептала она. — Слушайте.
Я ошеломленно закрыл рот, ее рука выскользнула, а я прислушался, не раздаются ли действительно какие-то звуки, помимо наших сбивчивых шагов. И правда, что-то слышно: за нами следовало какое-то эхо — чуть в отдалении. Более того: когда мы остановились, оно прозвучало еще пару секунд и резко замерло. Мы пошли дальше, и оно двинулось за нами. Кто-то довольно точно повторял все наши движения.
— Мне кажется, вы правы, — прошептал я. Одна из моих не самых полезных реплик.
— Разумеется, я права. У женщин на такое вырабатывается чутье. Иначе нельзя.
— Продолжаем идти, — сказал я. — Сейчас я повернусь и посмотрю.
Но туман уже сгущался, и сзади можно было разглядеть лишь ярдов на двадцать. Не разберешь, движется ли что-то за серым клубящимся пологом. Шаги тем не менее не отставали, мы слышали их так же отчетливо, и я начал подталкивать Фиону вперед, ухватив ее за локоть, пока скорость наша не выросла чуть ли не вдвое. Дом был уже недалеко, и мне пришло в голову пойти в обход, чтобы сбить преследователя.
— Что вы делаете? — прошипела она, когда я неожиданно свернул вправо.
— Идем. Держитесь ко мне поближе. Скоро мы его запутаем.
Я еще раз свернул вправо, потом влево, а потом повернул назад по дорожке, шедшей между сплошных рядов трехэтажных домов. Потом мы пару раз перешли через дорогу и миновали переулок, который вывел нас почти на самую окраину парка Баттерси. Там остановились и прислушались. Обычный шум машин, в нескольких улицах от нас разогревается какая-то вечеринка. И никаких шагов. Мы перевели дух, и Фиона отпустила мою руку, за которую, как я понял только сейчас, она крепко держалась последние десять минут.
— Мне кажется, мы его сбросили, — сказала она.
— Если вообще кто-то был.
— Был. Я знаю — точно был.
Остаток пути мы прошли по главной улице, и между нами зияла хоть и маленькая, но не знакомая прежде дистанция. К подъезду вела короткая дорожка, рвано обсаженная лавровыми кустами, и вот здесь, перед тем как открыть дверь, я намеревался предложить Фионе первый пробный поцелуй. Но настроение уже изменилось. Она по-прежнему была напряжена, крепко прижимала сумочку к груди, а я так суетился, что очень долго тупо тыкал ключом в замок, пока не заметил, что ключ вообще не тот. Когда же дверь наконец открылась и я уже занес ногу, чтобы войти, Фиона вдруг вскрикнула — нечто среднее между ахом и взвизгом, — заскочила в дом у меня перед самым носом, схватив меня за руку и втащив с собой внутрь, захлопнула дверь и прислонилась к ней, тяжело дыша.
— Что такое? В чем дело?
— Он там был — я его видела. Лицо в кустах.
— Кто?
— Господи боже мой, откуда я знаю? Он там пригнулся и высматривал нас.
Я потянулся к дверной ручке:
— Это смешно. Я посмотрю.
— Нет! Майкл, прошу вас, не надо. — Она вцепилась в меня. — Я разглядела его лицо довольно ясно, и… я его узнала.
— Узнали его? Так кто это?
— Точно не знаю. Вообще-то я его не то чтобы узнала, но… я уже видела это лицо. Точно видела. Майкл, мне кажется, следят не за вами. Я думаю, следят за мной.
Я вывернулся из ее хватки.
— Что ж, это мы скоро уладим.
Я приоткрыл дверь и выскользнул на улицу; Фиона тоже вышла, но только на ступеньки.
Похолодало, и было очень тихо. Туман волокнами висел в воздухе и странно закручивался вокруг белого света уличных фонарей. Я прошел по дорожке взад и вперед, побродил по газонам и окинул взглядом улицу по обе стороны от дома. Ничего. Потом осмотрел кусты, просовывая голову между ветвей, обламывая сучки и кидаясь в каждое скопление листьев. Снова — ничего.
Вот только…
— Фиона, подойдите-ка сюда на минутку…
— Ни за что в жизни.
— Слушайте, здесь никого нет. Я просто хочу убедиться, что вы тоже это чувствуете.
Она присела рядом на корточки.
— Вы его видели за этим кустом?
— Кажется, да.
— Вдохните поглубже.
Вдохнули мы вместе — два долгих пытливых шмыга.
— Странно, — произнесла она после минутного раздумья. Я уже знал, что последует. — Здесь же нигде жасмин не растет, правда?
2
Как-то вечером мы с Фионой вместе посмотрели «Орфея» — через два или три дня после ужина в «Мандарине». Она оправилась от страха довольно быстро, и по ночам теперь заснуть не мог я. За несколько часов до рассвета я обычно бодрствовал, устало вслушиваясь в приступы затишья, которые в Лондоне сходят за полную тишину.
…La silence va plus vite a reculons. Trots fois… [66]
Мои мысли плыли и путались бесцельной репетицией полузабытых разговоров, неприятных воспоминаний и напрасных тревог. Если разум зацикливает на подобном, быстро становится очевидным, что освободиться от этого узора можно только одним способом — встать с постели; однако это последнее, на что ты способен. И только когда кислотная сухость во рту становилась решительно непереносима, я находил в себе силы подняться и пойти на кухню выпить воды; после чего какое-то подобие сна мне было гарантировано, поскольку круг наконец разрывался.
…Un seul verre d'eau eclaire le monde. Deux fois… [67]
У меня имелся будильник, всегда поставленный на девять, но я, как правило, просыпался раньше. С трудом нащупывая сознание, распознавал первый звук — не урчание машин, не дальние раскаты самолетов, а чириканье стойкой малиновки, где-то в кронах деревьев под окном моей спальни встречавшей хилый свет дня.
…L'oiseau chante avec ses doigts. Une fois… [68]
Потом я лежал в постели, полуспал, полу-нет и слушал шаги почтальона на лестнице. Почему-то с самого детства я так и не утратил веру в то, что письма способны изменить мою жизнь. От одного вида письма, лежащего на коврике в прихожей, меня затапливает нетерпение, пусть и преходящее. Следует отметить, что коричневые конверты такое чувство вызывают редко; конверты с окошечками — никогда. Но есть и чисто-белые конверты, надписанные от руки, эти достославные прямоугольники незамутненной возможности, что в некоторых случаях являют себя порогами в новый мир, не меньше. И вот в это утро, пока я тяжелым, выжидательным взором смотрел в прихожую сквозь приотворенную дверь спальни, именно такой конверт скользнул бесшумно в квартиру, неся с собой весь потенциал перемещения меня не только вперед, в неизведанное будущее, но и к тому мгновению моего детства больше тридцати лет назад, когда письма только начали управлять моей жизнью.