2
И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.
— Я привез его, — сказал Капитан.
— Кого?
— Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.
Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя — взять и выбрать другое.
— Что, ради всего святого, ты натворил? — спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.
Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.
— Ступай вниз, — сказал он, — скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.
Я перешагнул через порог и пробормотал:
— Мама!
Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я — амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.
— Что ты натворил? — повторила она.
— Поехал в школу и забрал его.
— И все? — спросила она.
— И все. У меня же было письмо от его отца.
— Да как же, ради всего святого?..
— Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.
— Ты меня в гроб вгонишь, — сказала она. — Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…
— Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.
— О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.
На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:
— Я не успела подогреть заварку.
— Что так, что эдак — разницы я не почувствую, — несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.
— Не почувствуешь.
Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:
— Обед у нас был шикарнейший.
— Чем же он тебя кормил?
— Да так, немножко рыбы, — сказал Капитан.
— Это только для начала, — сообщил я Лайзе, — да и рыба-то была копченая лососина.
Я знал, что копченая лососина — это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.
— Как же ты сумел расплатиться? — спросила Лайза. — Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.
— Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, — сказал он.
— Это же старье — да оно и двух шиллингов не стоит.
— В нем было три пары носков — они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, — да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.
— О, Господи Иисусе, — сказала она, — садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?
— Надолго меня бы не посадили, — сказал он. — Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма — «Скрабз» — сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.
— Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?
— Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел — я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.
— А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?
— Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб старый черт потрудился ответить.
Ты же прекрасно знаешь, он не любит писать письма, да и не захочет он ввязываться, ну а потом главный, думаю, напишет мальчишкиной тетке — если у них там есть ее адрес, — а она и знать ничего не знает.
— А после этого они обратятся в полицию. Украден мальчик. Так и вижу заголовки в газетах.
— Никто его не крал, Лайза. Он добровольно ушел с приятелем своего отца. Плату за учеников школа всегда берет вперед — так станут ли они волноваться? Мы, конечно, последим за газетами недельку-другую — на всякий случай. Ты ведь _не хочешь_ возвращаться в школу, верно, Джим?
— Я лучше останусь здесь, — сказал я, хотя еще и не был в этом уверен, просто так получалось вежливее.
— Вот видишь, Лайза, что я тебе говорил! Теперь он твой с потрохами. Ты стала мамочкой. Настоящей мамочкой, Лайза.
— А где же я его положу? У нас всего одна комната.
— К твоим услугам весь дом — выбирай. Ты же тут сторожиха. У тебя все ключи.
Этот день, начавшийся так скверно в школе, оканчивался для меня, безусловно, в атмосфере волнения и тайны. Мы протопали по всему дому — от подвалов и до мансард. Это было все равно как открытие Африки. Каждая комната, куда мы входили, отперев дверь, хранила свою особую тайну. Капитан, подобно туземцу-носильщику, нес груду одеял. Я вдруг понял, что никогда еще не ходил по целому дому. Моя тетя жила в квартире на втором этаже и сторонилась соседей.
В те дни (не знаю, как теперь) в освободившейся комнате всегда что-то оставляли, чтобы хозяин имел возможность именовать ее «меблированной», и потому я мог выбирать между тремя разными кроватями в трех разных комнатах, грязным диваном в четвертой и большим креслом, в котором вполне можно было спать, но мое внимание было занято не этим, а мелочами, оставшимися от прошлых жильцов, которых выставили отсюда, быть может, даже без предупреждения или которые съехали по собственному желанию. На полу мансарды валялся очень старый, весь рваный номер журнала «Лилипут», и я застрял там, а Капитан и Лайза это заметили.
— Ты хочешь здесь спать? — спросила Лайза.
Но мансарда находилась слишком далеко от подвала, вне всякого контакта с людьми, и я сказал:
— Нет.
— Возьми с собой журнал, если хочешь, — сказал Капитан. — Запомни: кто нашел, тот и хозяин. Это один из основных законов, по которым живет человечество.
Начали мы с самого верха и постепенно шли вниз. В другой комнате на шатком столе лежал линованный блокнот, в котором кто-то вел подсчеты. Я до сих пор помню некоторые из записей, а они уже и тогда казались мне странными: там были, например, булочки по пенни за штуку (а что можно теперь купить за пенни даже при том, что стоимость самого пенни изменилась?). Эти булочки были, видимо, в большей чести у владельца блокнота; а ниже против записи "обед в «Эй-би-си» [недорогое кафе и булочные, принадлежащие компании «Aerated Bread Company» (сокращенно «АВО)] — два шиллинга и три пенса» стояла пометка «Излишество!» с восклицательным знаком. Бросив взгляд на Капитана, я сунул блокнот в карман. Там было много пустых страничек, и я подумал, что они могут мне пригодиться. Я ведь уже лелеял честолюбивые планы стать писателем, в чем не признавался ни своей тетке, ни отцу. Я четырежды перечитал «Копи царя Соломона» и решил, что если когда-либо поеду, как мой отец, в Африку, то буду вести дневник с описанием моих приключений.
— А почему здесь никто не живет? — спросил я моих новых знакомых.
— Хозяева всех отсюда выставили, — сказала Лайза, — потому что хотят сносить дом. А я здесь осталась, чтобы никого не пускать, пока хозяева не получат разрешения на снос.
Она открыла еще одну дверь — это была одна из комнат, где стояла кровать, а на линолеуме валялась сломанная расческа и пук седых волос.