— Здесь умерла одна старушка, — сказала Лайза, — ей было восемьдесят девять лет, и она умерла в день своего рождения.
Лайза быстро захлопнула дверь, и мы продолжали наш обход — к большому моему облегчению. Дело в том, что по странной случайности это был как раз мой день рождения, хотя никто в школе не знал об этом обстоятельстве. Сатана редко вспоминал о нем, а письмо от тетки с маркой за пять шиллингов приходило обычно с опозданием на несколько дней.
Я наконец остановил свой выбор на комнате с диваном — она находилась не слишком далеко от подвала, так что я мог слышать, как ходят другие обитатели дома. В комнате стоял столик, и на стене висела фотография человека в странной одежде, которого звали, как я почему-то по сей день помню, мистер Лунарди [Винченцо Лунарди — секретарь итальянского посольства в Лондоне, совершивший в 1784 г. первый в Европе полет на воздушном шаре]; он был снят в момент отлета на воздушном шаре из Ричмонд-парка, что было еще одним странным совпадением — ведь там жила моя тетка. Молодая женщина, которую я мысленно стал называть Лайза, а не мама, принесла мне из подвала кастрюлю вместо ночного горшка, а Капитан достал из шкафа тазик и треснутый кувшин.
— Мыло, — вслух подумал он и принялся шарить дальше.
Я же вспомнил об еще более нужной вещи.
— У меня нет пижамы, — сказал я ему.
— Ой! — горестно вырвалось у Лайзы, и она перестала стелить мне постель. Такое было впечатление, точно в их планах о моем будущем обнаружился роковой пробел, и я поспешил их успокоить.
— В общем, это не так важно. — Очень уж я боялся, что из-за отсутствия пижамы они отошлют меня назад, в мир амаликитян. — Буду спать в рубашке и трусиках, — сказал я.
— Нет, это не годится, — возразила Лайза. — Это плохо для здоровья.
— Не волнуйся, — сказал Капитан. И взглянул на часы. — Магазины, наверно, уже закрыты, но если так, то я займусь этим первым делом с утра.
— Я обойдусь, — сказал я. — Правда обойдусь.
Я ведь вроде бы знал, что у него туго с деньгами.
— У нее испортится настроение, если ты будешь спать без пижамы, — сказал Капитан.
Мы с Лайзой промолчали и вскоре услышали, как хлопнула, закрываясь за ним, входная дверь.
— Если ему что взбрело в голову, лучше с ним не спорить, — сказала Лайза.
— Пижама стоит кучу денег.
— У него всегда есть деньги на необходимости — во всяком случае так он говорит. А откуда он их берет, право, не знаю.
Странный это был день, так неожиданно начавшийся на школьном дворе. Я сел на одеяла, расстеленные на диване, и Лайза села рядом со мной.
Я сказал:
— Он ужасно странный.
Она сказала:
— Он очень хороший.
И, конечно, я недостаточно знал его, чтобы это отрицать. Чувствовал я себя здесь, безусловно, счастливее чем там, причем это «там» включало все места, где я до сих пор жил, в том числе квартиру моей тетки в Ричмонде.
— Я по-своему привязана к нему, — сказала Лайза, — и я уверена, что он привязан ко мне — тоже по-своему. Но иногда он такое для меня делает, что мне становится страшно. Скажи я ему, что хочу жемчужное ожерелье, могу поклясться, он мне его принесет. Может, не настоящее, но все равно жемчужное, а я-то разве пойму, какое оно? Вот взять, к примеру, хоть тебя…
— Он действительно добрый, — сказал я. — Он угостил меня двумя стаканами оранжада. И копченой лососиной.
— О, в общем-то, он добрым. Да, добрый. Никогда не стану это отрицать. И на него можно положиться — в известном смысле, как он это понимает. Взять хоть эту пижаму — он ее принесет, я уверена. Но вот как он ее добудет?..
Через полчаса я услышал звонок — один, потом два раза подряд — и заметил, как напряглась Лайза в ожидании третьего, а потом перед нами предстал Капитан с незавернутой пижамой в руках.
Такой пижамы я не выбрал бы даже и в том возрасте, так как почему-то терпеть не мог оранжевый цвет, а у этой пижамы были не только оранжевые полосы, но еще и апельсины на кармашках. (Апельсины мне нравились только в оранжаде, но даже когда я пил оранжад, то зажмуривался, чтобы не видеть цвет напитка.)
— Где ты ее добыл? — спросила Лайза.
— Без всяких трудностей, — сказал Капитан, а сейчас, наверное, сказал бы: «Без проблем».
Это я сегодняшними глазами подметил, что он увильнул от прямого ответа. Память — она ведь обманщица. Уверен же я — или почти уверен — лишь в том, что он сказал мне:
— Пора на покой, Джим.
— Он что же, так и будет называться Джимом?
— Любым именем, каким ты захочешь, дорогая. Выбирай.
Вот уж тут я уверен, что правильно запомнил слово «дорогая», которым не часто пользовались в школе, или в доме моей тетки, или даже — как я позже узнаю — эти двое.
На диван я улегся в трусах, предварительно смяв как следует оранжевую пижаму, чтобы скрыть, что я в ней не спал.
На другое утро меня разбудил незнакомый женский голос, звавший: «Джим!». Я понятия не имел, где нахожусь. Пошарив под диваном в поисках привычного ночного горшка, но не обнаружив его — на коврике стояла лишь кастрюлька, — я в изумлении поглядел направо и налево, ожидая увидеть деревянные перегородки, которые в школьном дортуаре отделяли кровати друг от друга, но их не оказалось. Впервые за многие годы я был совсем один — ни голосов, ни тяжелого дыхания, ни портящих воздух трубных звуков. Только женский голос, зовущий снизу:
— Джим!
Кто такой «Джим»? Тут я увидел валявшуюся на полу пижаму и нехотя натянул ее.
Спускаясь по лестнице в подвал, я постепенно восстановил в памяти удивительные события прошедшего дня — я ничего не понимал и хотя был безмерно счастлив оттого, что не вернулся в школу, но в этом новом для меня мире чувствовал себя потерянным. Наверное, мальчику того возраста, в каком я тогда был, куда важнее понимать, кто он есть, чем чувствовать себя счастливым. А я был амаликитянин — и, безусловно, несчастный амаликитянин — и знал свое место в жизни, что было для меня куда важнее, чем чувствовать себя счастливым. Я знал своих врагов и знал, как избежать худшего, что они могут мне сделать. А теперь… Я толкнул дверь в конце лестницы, и передо мной предстала не женщина, а бледная встревоженная девчонка, пожалуй, всего лишь раза в два старше меня. Она сказала:
— Ты любишь яйца вкрутую или всмятку?
Я сказал:
— Всмятку. — И добавил: — А кто это Джим?
— Ты что же, не помнишь? — спросила она. — Капитан ведь сказал, чтобы я звала тебя Джимом. Тебе не нравится это имя?
— О нет, — сказал я, — уж лучше я буду Джимом, чем…
— Чем что?
— Лучше я буду Джимом, — уклончиво повторил я, потому что имена, как ни странно, достаточно важны. С ними ничего не поймешь, пока не опробуешь на слух. Но все-таки почему я стыдился имени Виктор и почему так легко согласился стать Джимом? — А где Капитан? — спросил я только затем, чтобы переменить тему.
— Ушел куда-то, — сказала она, — не знаю куда. — И, проведя меня на кухню, поставила на огонь воду, чтобы варить мне яйцо.
Я спросил ее:
— А он здесь живет?
— Когда он Тут, то да, вроде бы здесь живет, — сказала она. Возможно, такой ответ показался несколько загадочным даже ей самой, так как она добавила: — Вот ты получше узнаешь Капитана, тогда поймешь, что спрашивать его о чем-либо бесполезно. Он сам скажет тебе то, что сочтет нужным.
— Мне не очень нравится эта пижама, — сказал я.
— Она тебе немножко маловата.
— Я не про то. Я про цвет… и про апельсины.
— Ну, это, наверное, первое, что попало ему под руку, — сказала она.
— А не можем мы ее поменять?
— Мы же не миллионеры, — возмущенно возразила она. И потом: — Капитан — он очень добрый. Запомни это.
— Чудно. Его и зовут, как меня.