- Серега, ты задремал? - поинтересовался Лихачев.
- Не. - Сережка шмыгнул носом и заерзал на сиденье так, что затинькали пружины. - Я про дяденьку вспомнил про одного. На подводе он сегодня приехал со станции. А шапка у него, как пирог. Вот ему нащипало уши-то, наверно? - Сережка помолчал и, что-то вспомнив, повернулся к Василию. - Ой. чуть не забыл сказать, дяденька этот лектор, наверно, потому что про море рассказывал, про новое. Говорит, что если плыть и плыть все время по Кременной, то в море попадешь. Бо-ольшое-большое море.
Сережка не закончил одного и сразу перескочил на другое:
- Дядя Вася, у него зуб золотой вот здесь. - Сережка ткнул себе рукавичкой в угол рта. - И пальто у него, знаешь, какое, дядя Вася? С девчоночьим воротником... Хы-хы, интересное пальто. А Костя влип, как миленький, на уроке и кол домой приволок. Тетя Лида его в нашу с мамой половину закрыла. Он сначала все нам стучал по азбуке Морзе, потом песни пел, а потом как зареве-ет.
- Болтун ты, Серьга, у меня, - без всякого осуждения сказала Тася.
А Василий с задумчивой, теплой улыбкой вымолвил:
- Хорошо иметь на свете живую душу, родную, близкую, хотя вот бы и такую, совсем маленькую. - Он сдвинул на задиристый Сережкин нос лохматую шапку и похлопал его по спине. - Ждет вот, беспокоится.
Перед самым утром трактор с возом сена остановился возле молочной фермы. Василий спустил воду из радиатора и зашел в молочную, где дежурная расшевелила железную печку. Василий закурил, затянулся несколько раз и бессильно выпустил папиросу из пальцев. Усталость сморила его. Пришла Лидия Николаевна, растолкала Василия и велела идти домой, сказав, что его ждут в Тасиной половине.
А Тася с Сережкой отправились ночевать к Макарихе и забрались на горячую печку, спать.
Метель не унималась.
В Тасиной половине тускло светила лампочка, завешанная московской газетой вместо абажура. В газету завертывали что-то жирное, и пятна, нагревшиеся от горячей лампочки, чадили. За столом, положив перед собой журнал, сидел человек с седой, крутолобой головой и приплюснутым носом. Лицо его было простое, ничем не примечательное, а некрасивый нос придавал этому лицу даже что-то неприятное. Но маленькие синеватые глазки светились умом и добротой. Есть люди подобные березовому углю; с виду черен, холоден, а возьмешь - обожжешься. Огонь у березового угля таится глубоко, и не сразу его заметишь.
Человек этот - отец Василия - Герасим Кондратьевич Лихачев. Он много лет разыскивал сына, зная, что, кроме сына, ему разыскивать некого. Он заставил себя примириться с мыслью, что сын пропал, без вести пропал, и лишь глубоко в душе таилась маленькая надежда:
"А может быть..."
Война безжалостно раскидала людей, спутала их судьбы. Но именно на войне профессор Лихачев по-настоящему научился ценить человеческую теплоту в горе. Именно на войне ему страстно захотелось встретиться со своим мальчиком и все, все, что он раньше ему недодал, отдать сполна.
Встретить, обязательно встретить! Хоть раненого, изувеченного, но своего сына. Он докажет, что может быть отцом. Он сутками будет сидеть у его постели; весь свой ум, знания, всего себя отдаст ему. Только бы встретить!..
Будто в отместку за прежнее отчуждение злопамятная судьба все дальше и дальше разводила его с сыном. "Все проходят раны, поздно или рано..." пели когда-то фронтовики, и, может быть, со временем Лихачев перестал бы думать о сыне. Тем более, что он женился и перестал быть совсем одиноким.
Но однажды в клинику - это уже спустя много лет после войны - с тяжелым ранением был доставлен молодой парень. Судя по одежде и по тому, как он держался, его не стоило по амнистии выпускать из тюрьмы. Он все время плевался кровью себе на грудь, грязно ругался, не обращая внимания на сестер, готовивших его к операции, и клялся, что если он не даст "дубаря", то перережет "хрип" каким-то "подлюгам". Держался он так, пока был пьян. После операции несколько дней лежал без сознания, боролся со смертью. Только на седьмые сутки он окончательно пришел в себя и встретил Лихачева слабой, вполне человеческой улыбкой. Впрочем, профессор не раз убеждался в том, что даже самые отчаянные головорезы на больничной койке становятся людьми.
- А-а, доктор! - вяло и приветливо сказал он. - А я ведь вас знаю.
- Меня? Поразительно! Очевидно, в газетах читали?
- Я газет не читаю. Утирка! Мне о вас в исправительной колонии ваш сын, Васька, рассказывал, карточка у него хранится, на ней вы моложе.
- В-вы что-то пугаете... у меня нет сына... вернее, у меня был сын, но его звали не так.
- Дело это всего одну косую стоит, батя, имя-то.
- Минутку, минутку! Вы серьезно. Вы не шутите? Молодой человек, я вас прошу!..
...Да, они все-таки встретились. Но встретились не так, как того хотел Герасим Кондратьевич. Ничего особенного не произошло. Все было просто и даже как-то слишком буднично.
Мела пурга, спутав грань между ночью и утром. Пришел трактор, стреляя очередями в заснеженную ночь. Потом стало тихо, только свистела и бесновалась метель за окном.
Спустя много времени дверь избы распахнулась и на пороге появился высокий парень в серых валенках с рыжими пятнами мазута, в запачканной телогрейке и ватных брюках. Его красивые, резко очерченные брови недовольно сдвинулись, а темные, такие неповторимо темные, чуть грустные глаза на-какую-то долю секунды встретились с глазами профессора и туг же опустились. Парень колотил валенок об валенок и искал глазами веник. Герасим Кондратьевич бросился к нему, обнял, что-то пытался сказать. Тихий, недовольный голос привел его в себя:
- Я же грязный, выпачкаешься...
Так вот они и встретились...
Герасим Кондратьевич мерил шагами комнату, в которую их поселила Тася. Он остановился перед отрывным календарем и с недоумением уставился на него. Потом понял, что у календаря просто-напросто давно не отрывали листочков. Он аккуратно и долго отрывал их. Снова прошелся по комнате. Василий спал, откинув голову к стене, чуть слышно похрапывая. За ушами и под челюстями у него остались мазутные пятна. "Он хорошо сделал, что убрал простыню и чистые подушки, - подумал профессор. - А женщина здесь живет любезная, уступила свою комнату без лишних разговоров".
Когда стрелки на часах профессора показали четверть второго, он начал хлопотать. Приготовил чистое полотенце, мыло, одеколон - все необходимое для туалета. Потом решил заняться обедом. Все было незнакомо, непривычно. Самостоятельно он, наверное, не смог бы ничего приготовить, надо было прибегать к чьей-то помощи. Словно разгадав его намерения, и избе появился тот самый шустрый мальчик в большой лохматой шапке, который вчера выскочил из кабины трактора. Он принес охапку дров, положил ее у подтопка. Нашарил в печурке ножик с обломленным концом и принялся щипать лучину.
- Ты хочешь затопить печку, мужичок?
- Да, печку, - неохотно отозвался Сережка и пояснил: - Видите, лучину щипаю, не избу же поджигать. Может, вам картошку сварить? Воды я принесу. Мама еще тоже спит.
- О, ты, оказывается, деловой человек. Но язык у тебя острей, чем этот ножик. - показал Герасим Кондратьевич на нож, зажатый в руке Сережки.
- А вы, что ли, дядин Васин папа, да? - не ответив на вопрос профессора, поинтересовался мальчик.
- Да, маленький мужичок, да.
- Г-м, а чего же вы тогда раньше не приезжали? - Сережка презрительно уставился на профессора и, сжав кулаки, продолжал: - Мой отец вон тоже никак не приезжает, ребята говорят, прячется.
- Пря-ачется? Как это прячется?
Мальчишка насупился, шмыгнул носом.
- А я знаю, что ли, как?
Герасим Кондратьевич погладил его по голове, но мальчишка отстранился и спросил:
- Может, еще чего надо сделать?
- Да, надо. В лавку или в магазин - как у вас тут называется, не знаю, нужно, сбегать.
- Магазин, конечно, как везде. Там тетя Августа торгует.
- Вот и прекрасно. Ты у этой тети Августы попроси бутылочку хорошего вина. - Профессор подмигнул. - Хорошего, понимаешь?!
- Понимаю, не бестолковый. Красного, значит. А еще чего? Шоколадку, может? - бросил дипломатический намек Сережка.
- Шоколадку? Нет. Шоколадку ты себе купи, а нам винца, сыру, селедки маринованной. Есть у вас сыр и селедка?
- Были бы деньги! - солидно отозвался Сережка. - У нас все есть. Тетя Августа продавец во! - показал он большой палец. - Она, если кому надо, и без денег даст - в долг.
Получив деньги, Сережка стиснул их в руке и ринулся из избы. Профессор притворил за ним дверь, покачал головой и обернулся, почувствовав на своей спине взгляд.
Василий лежал с открытыми глазами. И опять все получилось не так, как думал. Он хотел все приготовить, сделать и ждать у кровати, когда сын откроет глаза. И тогда сказать: "Доброе угро" - или что-нибудь в этом роде. И они, может быть, разом перешагнут ту черту отчуждения, которая разделяет их. Но все получилось по-другому. Василий потянулся, соскочил с постели и, надевая штаны, угрюмо сказал:
- Напрасно ты Сережку в магазин откомандировал: мать не любит давать ему такие поручения. И вообще все эти вина, закусочки ни к чему - я на работе.
- Ну и прекрасно, что на работе. Рюмка вина не повредит,- потирая руки, ответил Герасим Кондратьевич.
Василий прошел мимо него к умывальнику. Словно не замечая приготовленных отцом предметов обихода, выцарапал из пластмассовой коробки плоский обмылок и принялся с чувством полоскаться.
Появился Сережка с покупками. Губы у него были коричневые от шоколадки. Он то и дело облизывал их.
- Серега, я сейчас схожу к трактору, посмотрю там кое-что, а ты достань тут картошки, только у матери спроси сначала, и сварите вдвоем обед. Я скоро вернусь, - сказал Василий.
Профессор с готовностью и старательно исполнял все распоряжения мальчишки, и ему даже нравилось быть под Сережкиным началом. На плите зашипела картошка. Они уселись рядом с дверцей подтопа и, прислушиваясь к гудению нетра в трубе, молчали.
Герасим Кондратьевич с нескрываемой мягкой улыбкой смотрел на Сережку, который опустил руки на колени и о чем-то сосредоточенно думал.
- Ты в каком же классе, мужичок мой?
- В первом. Я не мужичок. Я Серега!
- Ну, извини, брат. Я не думал, что тебя это может обидеть. И как твои успехи, Сережа?
- Успехи? Так себе - серединка на половинку.
- Почему же?
- Трудно учиться. Когда в садике был, очень хотелось в школу. Зачем? Мальчик пожал плечами с таким видом, по которому легко догадаться, как жестоко он себя осуждал. После солидной паузы он рассудительно продолжал: Да и мамка все на работе да на работе. Ребята играть зовут. Вот пробегаем, а после выкручивайся. Костя тетин Лидии, он уже в третьем, тот выкрутится. Он хоть слижет у девчонок или на ладошке напишет. А у меня так не получается, - с сожалением закончил Сережка.
- И не надо, - серьезно проговорил Лихачев. - Это все равно что, ну как тебе сказать, равносильно, как украсть что-нибудь.
- Н-не, Костя не вор. Дяденька, а вы взаправду профессор? - решился, наконец, Сережка задать долго томивший его вопрос.
Когда Герасим Кондратьевич дал утвердительный ответ, Сережка, наморщив лоб и придвинувшись к собеседнику, спросил, глядя ему в рот:
- А профессор, это как?
- Что тебе сказать... с некоторых пор... - начал выкручиваться из неловкого положения Герасим Кондратьевич.
Но, к его радости, послышался глухой стук в стенку и мальчик заспешил.
- Меня зовут. Мама, наверно.
Больше он не пришел.
Обедали Лихачевы вдвоем. Обедали, изредка перебрасывались ничего не значившими словами.
- Вы, оказывается совершили героический поступок, - разрезая селедку, заговорил Герасим Кондратьевич. - В такую пору, в такую яростную погоду доставили сено.
- Когда ты работаешь и спасаешь жизнь людей, не считаешь же это героическим?
- Разумеется. Это же обязанность каждого медика.
- А когда в прошлом году ты прилетал на Северный Урал, чтобы сделать срочную операцию школьнице, и, не отдыхая, прямо с самолета, пришел в операционную? Это что, тоже обязанность?
- Это, может быть, и не обязанность, но... Э-э, минуточку! А ты как узнал об этом?
- Да так вот и узнал. Я тоже иногда газеты читаю.
Герасим Кондратьевич отложил вилку, снял очки и напряженно уставился на Василия.
- И ты... и ты, зная, где я, зная, что я жив, не пожелал написать мне?..
Василий ткнул вилкой в картошку и небрежно обронил:
- К чему? Я считал, будет лучше для нас обоих, если мы не станем мешать друг другу.