- Мешать? Почему мешать?
Василий молчал, не поднимая глаз на отца.
- Чего же ты молчишь? Продолжай! Я хочу все знать, все услышать, понимаешь, все! Я, наконец, имею хоть небольшое право узнать о последних днях матери и о твоей жизни. Ты, может быть, считаешь, что я неправильно сделал, приехав сюда, что я всегда... - голос профессора понизился до чуть слышного шепота.
Василий поднялся, зашагал по комнате, иногда щупал висок. Профессор молча отметил хорошо знакомый ему жест жены.
- Я слушаю, - напомнил о себе Герасим Кондратьевич.
Василий остановился, долго и молча смотрел в глаза отца. Он, кажется, первый раз смотрел в его глаза после того, как они встретились.
Герасим Кондратьевич выдержал этот взгляд. Выдержал и прочитал в глазах сына то, чего тот не сумел бы передать никакими словами.
- Вот так-то, - тихо и горько прошептал отец и пожал руку Василия выше локтя.
Василий отстранился и нервно зашагал по комнате от печки до стены, за которой слышался шум. Там, очевидно, домовничали одни ребята.
- Объясняться будем? - усмехнулся Василий.
- Зачем ты так? - тихо уронил отец. - Зачем?
Василий резко повернулся к нему, и, когда заговорил, в голосе его послышалась затаенная боль:
- А как? Как надо разговаривать с отцом? Подскажи! Чего же молчишь? Ты ведь и сам не умеешь говорить с сыном. Даже стесняешься назвать меня сыном!
Василий умолк, увидев, как вдруг тяжело поник головой отец, и продолжал уже спокойней:
- Ты, наверное, женат? Имеешь семью. К чему ты разыскивал меня?
- Все-таки мы не чужие!
- Не чужие! Давно ли?
Профессор поднял руку, пытаясь возражать.
- Нет, ты дай мне высказаться. Раз уж ты пожелал этого разговора, раз за тем приехал...
- Тогда говори и не рисуйся, - потребовал отец.
- Как умею. Как научили, так и говорю.
Василий стоял перед отцом бледный, прямой. В нем многое сохранилось от матери: жесты, движения и даже эта вот полутеатральная суровость осталась в наследство. В сочетании с тем, что происходило в душе у этого молодого парня, его вид производил разящий эффект. А как его мать любила эффекты! Она и стихи-то всю жизнь писала со сверхъестественными эффектами. Оттого, наверное, их и не печатали.
- Не знаю, что ты имел в виду, снарядившись сюда, - продолжал Василий. - Забрать меня с собой? Так ведь? Устроить мою жизнь? На свой лад устроить? А меня не надо устраивать. Я сам устроился. Я сам шишек себе набил! Сам и лечился от них! Я сам уже с усам и с сединою даже. Понятно? Я еще покуда не стал тем человеком, каким хотел бы быть. Но я стану им, стану! Стану потому, что вокруг меня много настоящих людей. А о золото, как тебе известно, потрешься - за медяк, да сойдешь! И я не желаю, чтобы мне мешали...
- Да никто тебе мешать и не собирается, - прервал Василия отец с грустной улыбкой. - Чего же ты шумишь? С усами и сединой, а разошелся, как школьник.
Герасим Кондратьевич уже понимал, что затаенный гнев, обида, недовольство собой, своей неустроенной жизнью говорят за Василия и что, вероятно, он хотел бы предстать перед отцом в другом виде. Гордый парень сделался, а самолюбие прежнее еще осталось.
- Живи ты как желаешь, - продолжал отец. - Но к чему эти театральные жесты... Они тебе уже не идут. И потом, говоря о себе, ты забываешь о других... Тебя переменило время, толкла жизнь в ступе, а разве для других, для меня, допустим, это время прошло бесследно? Ты во многом прав, но и неправ тоже. Давай, друг мой, ты уж извини, я так и буду называть тебя, поговорим все-таки спокойно. - Профессор еще раз стиснул руку сына выше локтя и со вздохом добавил. - Не хмурься, садись, рассказывай. Я обещаю тебе сегодня же уехать.
Василий тихо рассказывал. Отец слушал его не шевелясь, не перебивая.
Когда Василий смолк, надолго воцарилась грустная тишина. Потом Герасим Кондратьевич зашагал по избе, заложив руки за спину, и поймал себя на мысли, что вот эта привычка у них с сыном одинаковая.
- Ты, пожалуйста, расплатись с хозяйкой за квартиру, - прервал молчание Герасим Кондратьевич.
- Не надо. Никаких денег она не возьмет, еще и обидится, если предложишь.
- Ну что ж, ладно. Я знаю - эти привыкли добывать копейку трудом, даровых не принимают. Знаю, брат, знаю. Трудно поднимается деревня.
- Очень трудно. Надсадились за войну.
- Да-а, война. Пушки давно смолкли, а раны еще болят. Тебя тоже ранило или обошлось?
- Два раза. - Василий помолчал. - Один раз ребята вытащили... из пекла...
Они снова и надолго замолкли.
- Ну, я пойду, - сказал Василий поднимаясь. - Извини, работа есть работа.
- А я, пожалуй, собираться буду. У меня ведь тоже работа.
- Дело твое. Но только я не советую. Метель уймется, вместе на станцию поедем, я провожу.
- Вместе? Что ж, вместе так вместе. Вдвоем, конечно, лучше. Ну ты иди, иди. - Герасим Кондратьевич зажмурился. и у губ его легли горькие складки. - И... и прости меня...
- За что прощать-то?
- За седины твои ранние, за... - Голос Герасима Кондратьевича дрогнул, он кашлянул и через силу рассмеялся. - Стар становлюсь, сентиментален становлюсь, так-то. Работа у меня тоже неспокойная. Сдаю. Ну, ступай! властно и звонко крикнул он.
Герасим Кондратьевич выехал только на следующий день. Что-то там не выходило с лошадью. А пешком Василий его но отпускал.
Да отец и не особенно противился этому. Он лежал на кровати, а Василий - на табуретках, подставленных к скамейке. На дворе по стенам шуршал сыплющийся снег, стучал чердачной дверкой ветер. Они не спали, прислушиваясь к дыханию друг друга.
- Что ж, ты взял женщину с детьми? - осторожно осведомился Василий.
Профессор поворочался на скрипучей кровати, кашлянул:
- Не-ет. Видишь ли... мы с ней еще с фронта...
Василий не отозвался. Профессор поворочался и смущенно попросил:
- Ты разреши мне, пожалуйста, папироску. Мои где-то запропастились.
Василий прошлепал босыми ногами, достал из кармана пачку тоненьких папирос и протянул отцу. Потом он дал ему прикурить, прикурил сам. При свете спички они на мгновение встретились взглядом и больше не касались этой темы.
Василий скоро заснул, а Герасим Кондратьевич осторожно ворочался на кровати. Не спалось. Что-то мешало под боком, подушка казалась жаркой. Он перевернул ее, и щеку приятно охолодила чистая наволочка, попахивающая морозной свежестью: видно, стираное белье вымораживали на дворе.
В Москве белье было тоже всегда чистое, даже лучше отглаженное, но не имело такого запаха, способного вызвать в человеке какие-то особенные воспоминания - о купании в светлой реке, о сонном лесе, о ветре, щекочущем лицо. Герасиму Кондратьевичу захотелось выйти на улицу, может быть, ветер успокоит его, остудит.
Он спустил с кровати ноги, неслышно пробрался к печи и взял с шестка сушившиеся валенки Василия. В валенках ноги окугала мягкая, парная теплота.
На улице его хлестнул порыв ветра и сразу же умчался куда-то за избу, к крутому яру, смахнув с него горсть снега. Больше там уже ничего нельзя было отыскать. Небрежно обломанная кромка яра была начисто вылизана ветром. Налетел еще порыв ветра, но уже более слабый. Этот даже до яра не сумел добраться. Он ударился в избу, рассыпал принесенный снег и вместе с ним лег наземь, уснул.
Герасим Кондратьевич посмотрел на небо. Там еще громоздились, пугались и мчались с ветром тучи в другие края. Но вот где-то и небесный фонарик звездочка - мелькнул, и тут же тучи стерли его, однако в другом месте зажглись сразу две несмелые звезды, как два глаза только что проснувшегося ребенка. Герасим Кондратьевич вышел из-за палисадника, преодолевая наметенные у изгороди сугробы.
К дому кто-то шел. Слышны были глухой кашель и резкий скрип затвердевших на морозе сапог.
- Лидия Николаевна, - узнал профессор и подался к ней. - Вы что же это, голубушка, так поздно возвращаетесь? Неужели все на работе?
- Да, приходится, непогодь... А вы не спите?
- Да вот тоже мучаюсь, тоже непогодь. Кости ломает. У медиков ведь иной раз тоже кое-что болит.
- А-а, - понимающе протянула Лидия Николаевна. - Ну как у вас с Василием?
- А никак, - признался Герасим Кондратьевич. - Да, собственно, и не могло быть иначе - слишком уж мы долго жили врозь.
- Нет, вы что-то не так говорите. Ведь совсем чужие люди и то умеют сродниться, а вы все-таки...
- Вот именно, что все-таки... Вы, голубушка, ступайте, ступайте закоченели ведь, кашляете вон...
- Ничего мне не сделается, - сказала Лидия Николаевна и тут же прибавила: - Герасим Кондратьевич, пойдемте ко мне, я самовар поставлю.
- С удовольствием, только вам отдохнугь нужно, - начал робко возражать профессор, уже шагая за Лидией Николаевной. Надоело ему быть одному, хотелось поделиться с кем-то своими тревогами, сомнениями и надеждами.
Они пили чай, разговаривали непринужденно, как давно знакомые люди. Лидия Николаевна говорила тихо, но теми словами, которые доходят до сердца. Говорила о себе, о Тасе, вообще о колхозных делах, о житье и как бы мимоходом о Василии.
- Льдом он взялся. Отогреть его надо - подо льдом-то чистая, светлая вода скрывается. Так и душа его. Только вы к нему попросту, по-отцовски... Сумеете ли - не знаю. Жизнь-то уж больно с ним неласково обошлась, как мачеха. Пустит ли он вас в душу? Такие люди не вдруг ее настежь открывают.
- Да, да, не вдруг, - подтвердил Герасим Кондратьевич, - не вдруг, голубушка. Ах, как мы жили! Как жили мы?! Разбросанно, неловко, порознь! Если бы все можно было заново начать!..
Василий проснулся от тишины, тихонько позвал отца и, когда в ответ никто не откликнулся, торопливо подскочил к кровати, ощупал ее. "Неужели уехал?!" - испуганно подумал он и хотел было выбежать на улицу, но валенок на плите не оказалось.
Поняв, что Герасим Кондратьевич может в любую минуту вернуться с улицы, он снова лег, задумался. Было неловко оттого, что он днем горячился, даже накричал на отца. Не надо бы так. Не надо. Он ведь искал его, нашел. Отец он все-таки. Отец. И если бы он еще тогда, до войны, попробовал искать сына и нашел бы его, да у матери отнял бы, разве они так бы сейчас встретились? Вместе жили, вместе - и какими далекими, чужими людьми были!
К утру метель совсем угомонилась. Возле церкви на узловатых березах появились галки. Они то по одной, то сразу кучей взмывали в небо или рассыпались по дороге. Василий и Герасим Кондратьевич шагали за санями. Профессор распахнул шалевый меховой воротник. "Девчоночий воротник", - с улыбкой вспомнил Василий Ссрежкины слова, и сразу веселей сделалось вокруг. Нет, не оторваться ему от Сережки и от всего этого сверкающего солнцем мира. Крепко врос в него корнями. До сих пор он не мог этого знать, потому что даже мысленно не пытался представить себя в другом месте, среди других людей, а вот представил и понял: здесь ему жить, здесь работать, здесь его место.
- Весна приближается, - блаженно заговорил Герасим Кондратьевич.
- Да, весна! Для кого пора романтических мечтаний, а для нас бешеное время. Работы нынче будет уйма.
Скрывая улыбку, профессор покосился на него.
- А ты уж так-таки и отрешился от романтических мечтаний?
- Да нет, иногда... особенно, если выпью.
- Пьешь?
- Случается. Привычка!
- М-да, нынче это уже не привычкой, модой становится - мечтать в пьяном виде.
Прошли сосновый бор, показались первые избы деревни. Василий остановился. Встал и отец, нерешительно протянул руку.
- Ну что ж, давай прощаться, - как можно бодрей сказал он, но у него предательски вздрогнули губы.
Василий, не замечая протянутой руки, крепко обнял отца.
Профессор уткнулся в плечо сына. Так они постояли, не размыкая рук, стыдясь поцеловаться па прощанье.
- Так ты пиши, пиши, - торопливо говорил Герасим Кондратьевич. - Часто пиши, прошу тебя, и потом, может быть, ты все-таки соберешься, ненадолго к нам, а? Давай приезжай, хоть на недельку. Я рад буду. Да.
- Конечно, конечно, - забормотал Василий. - Ты тоже пиши. И это... извини... орал я...
- Чего там! - махнул рукой Герасим Кондратьевич. - И телеграмму, телеграмму дай, когда соберешься.
- А если я не один приеду, ничего? - отвернувшись, поинтересовался Василий.
Герасим Кондратьевич похлопал его по плечу, надвинул Василию, как мальчишке, шапку на глаза.
- Эх ты, парень, парень! Ты думаешь, я настолько постарел, что уж ничего и видеть не могу. Непременно вместе приезжайте, непременно. Этого архаровца я в планетарий поведу, в зоопарк. Мороженым до отвала накормлю за то, что он меня картошкой угощал. Ну, будь счастлив, сын! - Герасим Копдратьевич давнул руку Василия и бодро поспешил по дороге.