Василий провожал его взглядом до тех пор, пока отец не скрылся в сосняке.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
После смерти Евдокии что-то неладное стало твориться с Юрием. Сначала Лидия Николаевна не подозревала, что резкие перемены в характере сына связаны со смертью Евдокии и вообще имеют какое-то отношение к Качалиным. Юрий сделался раздражительным, давал беспричинные подзатыльники ребятам, начал грубо поговаривать с матерью. Лидия Николаевна рассудила чисто по-житейски и отнесла это за счет переутомления. Скоро экзамены за семилетку - это не шутка. Попробовала освободить сына от домашних дел, взвалив их на плечи младших ребятишек, потому что самой ей в эту пору некогда было и передохнугь.
Думая между делами о сыне, Лидия Николаевна чувствовала себя в чем-то виноватой. Юрий уже становится взрослым и стесняется своей бедности. Ему уже осточертело донашивать перешитые штаны и гимнастерки отца. Пришла пора юности. Ему уже хотелось одеться, сходить в клуб, на школьные вечера, а не возиться с младшими ребятишками, чинить много раз чиненные валенки себе и ребятам, варить обеды, возить из-под горы воду, пилить дрова с Васюхой или Сережкой, которые бегают за пилой: дернешь к себе - и пильщик вперед.
Большинство его ровесников имели костюмы, велосипеды и с девчонками заигрывали уже, по вечеркам ходили. "Как я понимаю тебя, сынок, - огорченно думала Лидия Николаевна. - Мне ли тебя не понять. Сама в обносках находилась и нужду ковшом похлебала". Как-то идя вместе с Тасей поздним вечером домой, Лидия Николаевна несколько раз тяжело вздохнула. Тася обернулась, но ничего не разглядела в темноте.
- Что, тетя Лида, тяжело с кормами? Но что же делать? Вот весна еще затягивается. Ничего, скоро все равно трава появится, дотянем. Дотянем ведь, правда?
Лидия Николаевна ничего не ответила. Она шагала непривычно молчаливая, замкнутая и наконец, как бы сама с собой, заговорила:
- С кормами тяжело, и на сердце тяжело, все тяжело.
- Тетя Лида, что с вами? - встревожилась Тася.
- Ничего особенного, просто так, давит вот тут, - показала она на грудь. И не удержалась, все рассказала Тасе.
Тася и сама заметила давно в Юрии перемены: он похудел, осунулся, грубо обращается со своими ребятами, а качалинских он и раньше чурался и все время спрашивал у Таси, куда лучше поступить учиться, причем делал это со злом, давая понять, что жить здесь не будет, что ему все надоело. Тася кое-что заподозрила, но сказать Лидии Николаевне не решалась. Услышав о костюме, она ухватилась за эту мысль.
- Вот что, тетя Лида, я получаю окончательную за март - и мы покупаем Юрию костюм. Да, да, ничего не слушаю. Покупаем - и весь разговор. Пусть пойдет на экзамены в новом костюме. Вот радость будет!
- Что ты, Тасюшка, выдумываешь? Чего из твоей зарплаты выкроится? У самой дыр столько.
- Ничего, проживем как-нибудь. Картошка есть, на хлеб останется. - Она заразительно рассмеялась, и у Лидии Николевны полегчало на душе.
- Ну ладно, скажу я ему сегодня, а с тобой потом рассчитаемся.
- Ерунда, какие там расчеты. Мне будет просто приятно сделать для вас хоть что-нибудь.
Дома Лидия Николаевна все посматривала на Юрия, меряла взглядом его мускулистую фигуру, еще немного длинноватую и нескладную. Она знала, что парни в таком возрасте не переносят нежностей, и потому просто, с гордостью в голосе проговорила:
- Какой ты большой у меня вырос, сынок!
Он удивленно посмотрел на нее, а затем скривил губы:
- А ты и не заметила... все на других заглядываешься!
Лидию Николаевну передернуло от этих слов, но на лице Юрия, в его глазах было столько обиды, злости, что она не решилась оборвать его и как можно мягче продолжала:
- Не мудрено, Юра, и не заметить. Сам видишь...
- Конечно, вижу! - снова вызывающе заговорил он и прищурился, что было признаком крайнего раздражения.
- Ты чего грубить-то начал, Юрий? - с растерянной улыбкой спросила мать. - А я тебе, как хорошему парню, собираюсь костюм к экзаменам справить.
- Не надо мне никакого твоего костюма, понятно? Ничего не надо! глухим и дрожащим голосом заговорил Юрий, со злостью глядя на мать полными слез глазами. - Лучше им сшей, а я уеду - и все!
- Кому это им? - посуровела Лидия Николаевна.
- Не знаешь будто? Думаешь, я ничего не вижу? Уеду - и все!
- Так ведь я тебя не держу, не протестую, с богом, поезжай, учись, разве я враг тебе?
- Ага, я знаю, ты хочешь, чтобы я уехал! Все знаю, только и ждешь! И уеду! И уеду! Что, думаешь, побоюсь? - Он еще что-то хотел сказать, но круго повернулся и выбежал в сени.
Оттуда донеслись странные звуки, точно кто-то надсадно кашлял. Лидия Николаевна догадалась - это первый раз после смерти отца плачет Юрий, чем-то глубоко обиженный и раненый.
Лидия Николаевна сидела на скамейке растерянная, убитая. Ребята затихли no yглам. Они поняли, что в доме происходит что-то неладное, и с испугом смотрели на поникшую и как-то сразу постаревшую мать. Ребятам стало жаль ее, в их детских душах поднимался протест против Юрия, который почему-то взял и обидел мать. Васюха медленно подошел к матери, погладил ее повисшую руку с синими жилками и трещинками на пальцах, такими же, как на клеенке, потом ткнулся в ее колени и притих. Она перебирала его волосы и думала - отчего взбеленился Юрий?
"Как же это я, совсем закрутилась, забыла... он уже большой... он все понимает... а я насчет тряпок! Думала, обноски, домашние трудности его тяготят".
Теперь Лидия Николаевна ясно поняла и до глубины души удивилась. как она не могла понять раньше. В последнее время Юрий часто заводил разговоры об отце, задавал вопросы на эту тему, не снимал шерстяной гимнастерки отца. Оказывается, все это тонко рассчитанные ходы.
Совсем недавно Юрий взял семейную фотографию, где Лидия Николаевна снята с мужем. Она стояла рядом с ним, взявшись за руку, с длинными косами на груди, в белом платье. А Макар в галифе, в буденовке с большой звездой. Именно эту фотографию выбрал Юрий, увеличил и повесил на видное место в рамке собственного изготовления. И то, что Юрий в последнее время посматривал на Якова Григорьевича недоброжелательно, следил за матерью, не переносил присутствия Зойки и Славки, - все это говорит об одном и том же.
"Ах, какая же я дура! Какая дура! Выживаю, видно, из ума-то!"
Лидия Николаевна поднялась со скамейки, отстранила Васюху и, приоткрыв дверь, сдержанно бросила:
- Юрий, не стой долго на улице. На дворе сыро.
Он появился несколько минут спустя, с заплаканными глазами, тихо проскользнул в горницу и лег на кровать, лицом в подушки. Ужинать отказался. Когда без обычного шума и гама остальные ребята поужинали и улеглись спать, Лидия Николаевна прошла в горницу, потянулась к выключателю, да раздумала. Склонившись над кроватью, почувствовала, что сын не спит. Она положила ему на голову руку, и он ее не отстранил.
- Сыно-ок! - тихо позвала Лидия Николаевна. - Ты почему же мне просто-то не сказал обо всем? Я ведь поняла бы, или уж разучилась, по-твоему?
Он молча поймал ее руку и прижал к своей щеке. Лидия Николаевна присела на кровать рядом. Они долго молчали, будто прислушиваясь к дыханию друг друга.
- Ты, мама, прости меня, - чуть слышно сказал Юрий,
- Я понимаю, ты тоже... женщина... ну, дядя Яша овдовел, ребята у него... я все понимаю, но вот никак не могу, ну не могу вот... папка, там, в земле... а дядя Яша придет... - Юрий уткнулся в подушку и заплакал.
- Так этого можно и не делать. Я ведь прежде всего о вас думаю. Не хочешь - и не будет дядя Яша жить у нас.
- Нет, нет, - торопливо, сквозь слезы заговорил Юрий, - ребят надо поднимать, им нужны родители. Дядя Яша добрый, мы к нему привыкли. Пусть дядя Яша придет, только, мама, пусть он приходит потом, когда я уеду учиться... потом... не обижайся, мама...
- Я не могу обижаться на тебя, Юрий. И ездить тебе не надо. Завтра я поговорю с Яковом, и он перестанет к нам приходить. А сейчас спи.
Она вздрагивающими руками поправила на нем одеяло и скрылась на кухне.
- Мама! - неуверенно и робко позвал Юрий, но она не откликнулась.
На следующий день Яков Григорьевич урвал немного времени и пришел поправить кое-что по хозяйству в доме Лидии Николаевны. То ли от потепления, то ли от дряхлости, в доме стала туго ходить разбухшая дверь. Ребятишки вдвоем, с разбегу, а потом втроем открывали ее. Справив нужду, они в рубашонках вопили на улице, не в силах совладать с упрямой дверью. Можно было подтесать дверь и этим ограничиться, но Яков Григорьевич, как всегда, взялся за дело капитально. Сняв дверь с петель, он обнаружил, что один косяк стоял еле-еле. Пришлось менять косяк и попутно подновить дверь.
Зашвыркал в доме рубанок, застучал ловко насаженный топоришко, повизгивала проворная ножовка. Ребятишки Лидии Николаевны, а вместе с ними Зойка и Славка да еще чьи-то вертелись вокруг, растаскивали стружки, пытались постолярничать сами. Шум и смех был невообразимый. Яков Григорьевич с карандашом за ухом, с засученными рукавами тихо улыбался, поглядывая на ребят, шлепал линейкой по рукам тех, кто намеревался стянуть инструмент. Косяк был уже поставлен и дверь навешена, когда в доме появился Юрий. Насупившись, быстро проскользнул мимо Якова Григорьевича и в горнице сердито швырнул книжки на стол.
В избе выстыло. Ребята собрали стружки и обрезки в железную печку. Яков Григорьевич достал из кармана банку из-под зубного порошка, полную махорки. Он молча свернул цигарку, прикурил и той же спичкой поджег смоляные стружки. Они разом занялись, и печка загудела. Глядя сквозь молниеобразные щели на боках печки, как корчатся и рассыпаются прахом стружки, которые только что были такими красивыми, шелковистыми, Яков Григорьевич сказал Славке и Зое:
- Вы, ребята, шли бы домой. Не топлено там сегодня, сварите хоть картошки, что ли.
- Мы тоже с ними пойдем, - засобирались Макарихины ребятишки.
Кто в чем, и в латаных шубенках, и в телогрейках, и в валенках, и в сапогах, а Васюха даже в старом, потерявшем свое обличье буденовском шлеме - все высыпали на улицу. В доме сделалось пусто и тихо. Юрий шуршал в горнице книжкой. Яков Григорьевич сделал глубокую затяжку от самокрутки, прошелся по кухне так, что прогнулись половицы, бросил окурок в таз под умывальником и негромко, но властно позвал:
- Юрий!
Минуту в горнице стояла тишина, потом что-то мягко упало, должно быть, книга, из-за старых цветастых занавесок показался Юрий. Яков Григорьевич ожидал увидеть лицо его насупленным, непримиримым, таким, какое оно было у него в последнее время. Но он ошибся. Лицо Юрия сейчас было самое обыкновенное и даже чуть наивное.
Только в глубине открытых черных глаз таились колючая неприязнь и мальчишеское упрямство.
- Что, дядя Яша? - спросил Юрий тихим голосом, будто между ними было все по-прежнему и ничего решительно не изменилось.
"Ну и хитер, бесенок, - подумал Яков Григорьевич. - В кого же это он такой? В отца? Нет, у того душа настежь открытая была. Надо с ним ухо востро держать, что-то он задумал". Чтобы выиграть время, Яков Григорьевич кивнул головой на печку:
- Принеси дров, стружки сгорели. Надо хорошо протопить, выстыло, а мать сегодня на силосных ямах работает, намерзнется.
При упоминании слова "мать", на которое так нажал Яков Григорьевич, чугь заметно дрогнули брови Юрия. Он тут же отвернулся, схватил с вешалки шапку и выбежал во двор.
Пока он подкладывал дрова в печку, медленно собирал вылетевшие на железо угольки, молчали.
В печке пощелкивали, разгорались дрова. Изба погружалась в сумерки. За рекой в холодном, зловеще багровом огне тлели слоистые серые облака. Отблески зари окрашивали окна Макарихиного дома в красный цвет, а яркие блики, падающие из щелок печки, метались по избе, щупали раскаленные, но не греющие стекла.
- Командуем, значит, помаленьку? - медленно проговорил Яков Григорьевич, глядя на неподвижно сидевшего паренька.
Юрий не шелохнулся, не оторвал взгляда от огоньков, плясавших в печке, и Яков Григорьевич долго ждал ответа. Он опять вынул банку, скрутил папироску, достал уголь и, положив его на печку, уткнулся в него концом цигарки, искоса наблюдая за Юрием. Паренек был так же неподвижен, непроницаем и тих. Ресницы его полуопущены. Он точно дремал. При очередной глубокой затяжке Яков Григорьевич заметил, что глаза Юрия следят за ним из-под ресниц настороженно и выжидающе.
- Ты, однако, Юрий Макарович, самолюбом растешь, - снова заговорил Яков Григорьевич и, уже не дожидаясь ответа, продолжал: - О себе только думаешь, стало быть, только себя и любишь.