Федосья опешила. Она ожидала истерики, потасовки, чего угодно, но только не этого. Она расстегнула пуговицы у телогрейки, потопталась на месте к, немного оправившись, попыталась снова настроиться на боевой лад.
- Ты это... ишь, говорунья... он мальчишка, он за первой юбкой...
- Перестань! - с прорвавшейся болью закричал Осип. Кулаки его были сжаты, весь он непривычно взъерошился. - Убирайся отсюда! Убирайся! Людей обзываешь, а сама... - Федосья испуганно попятилась к двери. - Матери так делают, да? Ты кого позоришь? Себя позоришь! - Голос Осипа взвился до фальцета, в нем задрожали слезы.
Федосья рванулась в дверь. На улице она отчаянно завыла:
- Испортила парнишку... змея подколодная... против меня направила-а-а... И уже издалека долетело: - Удавлю-у-усь!..
В теплице долго молчали. Осип вытер лицо рукавом, собрал с полу гвозди и поднял глаза па Тасю. В них смешались стыд, недоумение, тяжкая обида.
- Простите вы мать, Таисья Петровна. Грызет ее, вот она и... - Осип замотал головой, сморщился, как от зубной боли... - Я знаю, тяжело слышать такое. Вы ведь хороший человек, честное слово. - Он доверчиво взглянул на Тасю и уже совсем по-мальчишески: - Будто я подлизываюсь или что, не подумайте.
Тася ничего не сказала Осипу, лишь легонько, дружески тряхнула его руку и пошла в Корзиновку.
Осип видел сквозь стекла, как изменилась ее походка. Тася шагала, опустив голову и плечи, с трудом передвигая тяжелые ноги по зарыжевшей весенней дороге, будто преодолевала встречный ветер.
Осип проводил ее взглядом до самой протоки, стукнул кулаком по коленке и, сложив инструмент, отправился домой. Вид у него был решительный, а синеватые глаза, всегда полные задумчивости и любопытства, сделались колючими, сердитыми.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Нудная и длинная выдалась весна. То припечет, высушит крыши, сгонит снег с пригорков, разъест забереги на реке. То ворвется откуда-то метель и сердито упрячет все, что успела сделать молодая и слабосильная весна. Больших холодов нет, но и тепло бывает редко. Слякоть вокруг непроходимая. По Кременной уже давно не ездят и не ходят. Колхозные бригады живут на той стороне самовластно, и что у них там творится - никому не известно. А в этих бригадах сев должен был начаться в первую очередь, потому что поля там и в третьей бригаде Букреева расположены на угористых местах. Дорог каждый день, а тут, на тебе, полюбуйся, поработай!
Яков Григорьевич то и дело глядел в окно на серую, безжизненную поверхность Кременной и плевался:
- А, чтоб тебе провалиться!
Утром рано спрашивал у Славки, который днюет и ночует на реке вместе с ребятишками Лидии Николаевны:
- Как там?
Славка без расспросов уже знал, о чем разговор, и уныло докладывал:
- Стоит!
- Это же беда!
- Беда, - соглашался Славка.
Как готовилась к ледоходу Кременная, исподтишка, так и тронулась незаметно, под утро, без всякого шума. Лед на ней сделался уже рыхлым и сразу же превращался в кашу. Яков Григорьевич поднялся рано, вышел на кухню. У печки стояли грязные Славкины сапоги, а сам он спал на печке в мокрых штанах, "Видно, недавно явился". Яков Григорьевич набросил на сына тулуп и, проходя к умывальнику, изумленно ахнул: по реке, наползая друг на друга, выпирая на берег, мчались льдины. Яков Григорьевич не поверил глазам, приник к окну, потом радостно засмеялся и схватил Славку за ногу.
- Эй, рыбак! Проспал! Проспал! Ледолом начался!
Славка, не проснувшись, выдернул ногу и еще глубже залез под тулуп.
- Эй, эй, рыбак! Не дам спать! Вставай! - сдернул Яков Григорьевич тулуп со Славки и начал стаскивать его с печки. - Да проснись ты, чудо гороховое, - лед пошел!
Славка сразу встрепенулся, разомкнул тяжелые веки и, поморгав ими, глянул в окно.
- Ой, правда!
- Врать я тебе буду, что ли? Я, брат, лучше тебя караульщик оказался! - поддразнил сына Яков Григорьевич. - Проспал бы ты самую лучшую рыбалку, если бы я дрыхнул, как ты. А сейчас крой за саком, да поешь хоть маленько. Рыбу-то удь, а про экзамены не забудь! Мне за вами следить некогда.
Славка прыснул и закашлялся, подавившись картошкой, а когда отдышался, зачастил, приговаривая:
- Он, папа, ты, как поэт! "Рыбу удь, а про экзамены не забудь!" Здорово! Надо записать, пока не забыл, для стенгазеты.
- Подь ты к. лешему, чертенок! - засмеялся Яков Григорьевич, натягивая сапоги. - Ему дело говорят, а он прыгает.
Славка был восприимчивым парнишкой. Долгое общение с нервной матерью научило его быстро улавливать перемены настроения у взрослых, и он знал, что отец ворчит сейчас для порядка и что на самом деле он сегодня особенно добрый. Причина тому - ледоход. Славка жевал кусок хлеба с холодной картофелиной и одновременно наматывал непросохшие портянки. Он бодро заявил:
- Не беспокойсь, папа, не подкачаю!
- Гляди мне! Tы ведь постарше, Зойку должен уму-разуму учить, сам видишь, как у нас...
Он не договорил, но Славка без слов понял, на что намекает отец. Мальчик сразу сделался серьезным, огляделся кругом и пробормотал:
- Я как с реки приду, приберу дома... - Помолчав, еще тише, но тверже произнес: - Экзамены мы сдадим, о нас не думай. Мы уж большие.
- Ну, ну, я ведь так. Пошли, что ли?
- Пошли.
Было пасмурное, но теплое утро. От реки вместе с холодком несся то нарастающий, то затихающий шум. Славка кинулся к устью Корзиновки. Здесь в ледоход, как в отстойнике, скапливалась рыба. Ямку в устье речки звали золотой. Славка оказался первым. Яков Григорьевич пошел к правлению, уже поравнялся с домом Макарихи, когда услышал не крик, а победный вопль Славки:
- Пап-ка-а-а!
Яков Григорьевич приблизился к обрыву. Славка обернулся и помахал рукой, в которой была зажата белая рыбина.
- Есть! Жареха!
- Tы поосторожней там, - предостерег сына Яков Григорьевич. - А то свалишься в воду.
- Я соображаю!
- До соображений тебе будет. - хмыкнул Яков Григорьевич.
В правлении чисто, тепло, уютно. В тишине четко, как шаги солдат, раздаются удары маятника больших настенных часов.
Яков Григорьевич открыл свой кабинет, причесал непослушные волосы на правую сторону. Эта незамысловатая прическа сохранилась у него на нею жизнь. На столе лежали вчерашние газеты, Яков Григорьевич мимоходом заглянул в них и, усевшись на новый стул, обтянутый коричневым дерматином, потянулся.
В кабинете появилась заспанная Тася.
- Ужо поднялась, барышня-агрономша! - пожимая ей руку, улыбнулся Яков Григорьевич и пригласил: - Садись давай, хорошо, что рано пришла. Надо нам кое-что обмозговать. Я только прежде позвоню на конный двор, чтобы лодку спускать готовили.
- Уже плыть собираетесь?
- Да нет, по льду-то далеко не уплывешь. К вечеру уж разве, когда реже льдины поплывут. Но о лодке приходится хлопотать. Забыли небось за зиму, где она и что с ней.
Пока Яков Григорьевич с сердцем крутил ручку телефона, безуспешно пытаясь дозвониться до конного двора, Тася, облокотившись о стол, глядела на него.
Лицо у Таси было озабоченное, усталое от постоянных недосыпаний, однако без прежнего уныния и настороженности. С тех пор как Яков Григорьевич стал председателем, жизнь Таси в колхозе утвердилась, пошла уверенней. А ведь она уже могла и не быть здесь. Птахин как-то написал на Тасю жалобу в МТС, требовал убрать ее из колхоза. Весь тон докладной изобиловал сарказмом Клары и кудреватыми словечками Карасева. Чудинов дал Тасе прочесть докладную. И, ничего не добавив, при ней же разорвал бумагу.
- Работай. Не думай, что другим легче. Помни, что, концы-концов, спрашивать с тебя будут, с нас, а не с какой-то там гопкомпании. - Он еще что-то хотел сказать, но замолчал и, порывшись в столе, подал бумажку. Вот тебе распоряжение на получение добавки в смысле зарплаты. Чего уставилась? За двоих ведь ворочаешь. Трудно, знаю, скоро пришлем зоотехника. Берн, бери, сотня-другая не лишние.
Чудинов разговаривал с ней грубоватым тоном, не глядя в глаза. Она со строго поджатыми губами выслушала его. Забыв, видимо, про уговор, на людях он называл ее на вы, а когда оставались вдвоем - на ты.
Когда вместо Птахина начал работать Яков Григорьевич, этот большой и даже чем-то родной человек, Тася сразу поняла, что теперь ей уже не надо будет мучиться, решать и бороться за свои решения одной. К этому человеку она может прийти всегда, с чем угодно, и он поможет ей.
Тася спокойно и охотно приняла покровительство нового председателя. В МТС ей часто говорили, чтобы она не тянулась на поводу у председателя, ты, мол, самостоятельная фигура. Она соглашалась с этим - и делала, как хотел Яков Григорьевич. Тася так нуждалась в человеке, который был бы сильнее со. Она всегда льнула к сильным людям и словно черпала у них упорство.
Так и не дозвонился Яков Григорьевич до конного двора, бросил трубку.
- Дрыхнут мертвым сном или на речку ушли. - Он почесал затылок, подвинул к себе растрепанный блокнот и, листая его, проговорил: - Итак, товарищ агроном, ледок тронулся, сеять начинаем. Ох и аврал будет у нас, не приведи Господи! Весна дурит, людей недостает. Знаешь, что я хочу предложить тебе?
- Пока нет.
- То-то, что не знаешь! Узнаешь - заревешь!
- Так уж и зареву?
- Хотя верно, ты - барышня храбрая, - улыбнулся Яков Григорьевич и, погасив улыбку, отодвинул блокнот. - Дела и вправду серьезные. Я хочу попросить тебя на время возглавить посевную кампанию в здешних бригадах. Сам я переплыву на ту сторону, думаю, не завтра, так послезавтра начнем там выборочный сев. А в Заречье у нас гулеваны живут, за ними глаз да глаз нужен. - Яков Григорьевич положил свою руку на стекло и сразу закрыл половину календаря из журнала "Огонек", где был изображен Василий Теркин. Тебе придется отправиться в третью бригаду. Несколько дней побудешь там, займешься зерновыми и кукурузой.
- Как же с семенами?
- Вот к этому вопросу и подходим. Заберешь семена из шестой бригады и из Ильичевки.
- А Ильичевка?
Яков Григорьевич налил воды, попил и, пристально посмотрев на нее, угрюмо пробасил:
- Ильичевка подождет. Сев в ней обычно начинается позднее. К тому времени семена завезем из соседнего колхоза. У них есть сортовые, дают в долг, до осени.
- Что же с нашими семенами, Яков Григорьевич?
Яков Григорьевич нахмурился, смахнул со стола спичку, потом нагнулся, достал ее, искрошил в пальцах и сказал:
- Не хотел я тебя расстраивать да не скроешь шила в мешке. Наших семян уже нет.
- Как нет? - изумилась Тася.
- Так и нет. Проданы и пропиты.
- Да это что же? Удар в самое сердце колхоза. Преступление!
- Преступление и есть! Ну, ты пока молчи об этом. Идет следствие, и паниковать не надо. Людям хлопот и трудностей без того по горло. - Он смолк и покачал головой. - И ведь все с позволения Птахина. Ой, дурная голова. Они, как о тряпку, ноги об него вытирали.
- Стоит такого жалеть, - фыркнула Тася.
- Такие люди, как Птахин, - глина, и от того, в какие руки попадут, зависит - кирпич сделают или безделушку для забавы. Так-то, Таисьюшка. Люди-то разные живут на земле, очень разные.
Тася опустила глаза, затеребила концы косынки, уловив в его словах какой-то глубокий смысл, касающийся и ее.
Яков Григорьевич положил в стол газеты, свернул блокнот.
- Ну, беги завтракай. Распоряжайся тут твердо. У нас еще надо часто круто завертывать, так не робей, подвинчивай гайку. Я постараюсь попутно похлопотать насчет людей и поскорее возвратиться, неохота мне оставлять тебя одну, да и иначе нельзя. Заречье - колхозная житница. Сеять там надо вовремя и хорошо. Во всех здешних будем в дальнейшем расширять посадку картофеля и овощей, а в Заречье - зерновые. В этом весь корень нашего хозяйства. Да, я тебе забыл сказать, будет у тебя хороший помощник.
- Кто?
- Вот догадайся.
- Где мне?
- Решил райком всеми силами вытягивать наш колхоз из прорыва. Уланов и квартировать думает здесь. Повезло нам, - простодушно подмигнул Яков Григорьевич.
- Хоть в этом повезло - и то ладно, - заключила Тася и стала отодвигать стул к стене.
- Я вот еще о чем хочу тебя попросить, Таисьюшка. Будешь наезжать из бригады, ребят моих попроведай. Весна сейчас, река вскрылась, всякое может быть, да и экзамены у них.
- О ребятах не беспокойся. - Она покосилась с усмешкой на озабоченное лицо Якова Григорьевича. - И чего вы топчетесь, как зайцы возле капусты! Нерешительные какие-то.
- Ты больно решительная, - улыбнулся Яков Григорьевич и отмахнулся. Иди уж. Скоро все уладим. Вот закончим посевную - и баста! Начнем жить одним домом.