- Давно пора. И окончания посевной ждать не обязательно, не свадьбу гулять. Я вот велю ребятам манатки перетаскивать без тебя - и весь разговор.
- Иди-ка ты, иди, взбалмошная! - испуганно приподнялся Яков Григорьевич. - Такое дело сразу нельзя...
- Эх, Яков Григорьевич, Яков Григорьевич! - покачала головой Тася. Так вот и упустил ты невесту смолоду. Еще и сейчас останешься с носом, предупредила она. - На тетю Лиду еще любой засмотрится, да окажется не таким тяжкодумом, как ты, - и готово.
- Ладно, не пугай, пуганый я, - смущенно отшутился Яков Григорьевич н, покраснев до самого воротника гимнастерки, пробубнил: - Если Лида разрешит, пусть тут ребята перетаскиваются, так даже лучше. Да поговори прежде с ней, кто ее знает, может, что снова там.
Тася захлопала в ладоши и от двери, сияя глазами, крикнула:
- Как я рада! Как я рада! Все вместо! Красота! Я и разговаривать с ней не буду, я прикажу, и все! Сколько можно так?
Тася выбежала из кабинета. Яков Григорьевич подошел к двери, притворил ее и так, держась за скобу, постоял в задумчивости. Потом тряхнул головой и прокашлялся:
- Девчонка еще, как есть девчонка!
Он медленно подошел к окну. Отсюда видно было кусок протоки между крутых яров, разрезанных речкой Корзиновкой. В тугом вырезе, как на экране, появлялись и исчезали льдины. Вот проплыло торчащее бревно, за ним ободранные, похилившиеся пихточки. загораживавшие зимой прорубь. Потом кусок дороги, словно обрызганный йодом. Мелькнуло и пронеслось несколько черных льдин, должно быть. стоянка трактора была или что-нибудь мазутное на лед складывали. Между солидно плывущих огромных льдин ныряли и крутились околотые льдинки-коротышкн. Все чаще и чаще стали мелькать темные окна воды. Лед редел. Рука Якова Григорьевича снова потянулась к телефону.
По воде с шуршанием плыли и плыли льдины. Над рекой носились крикливые птицы. С берега, поныривая, прилетела серенькая трясогузка в черном фартучке и такой же ермолочке. Вильнув на ходу, она подхватила муху и села на льдину, довольнехонько покачивая хвостиком. Низко-низко, чуть не касаясь брюшками льдин, промчалась стайка чирков, посвистыная крыльями. Немного спустя в том направлении, где они исчезли, ухнул выстрел.
В Заречье справляли Николу-престольного. Над рекой разлетались переборы гармошки. Мужской голос, едва поспевая за ними, проревел заковыристую частушку. Ему откликнулся бойкий голос подвыпившей и оттого хулиганистой женщины:
Я на камушке сижу,
Слезы мои капают.
Меня замуж не берут,
А лишь только лапают.
Раздался взрыв хохота, заглушивший гармошку. Кто-то подзадоривающе вопил:
- Ы-ы-ых, язви те! Пой, Грунька!..
- Жми на все лады!
- Пропадай моя телега, все четыре колеса!
- Oп, oп, oп, гуляй, Заречье!..
Яков Григорьевич подтащил лодку на берег, послушал маленько и пошел в гору.
Ребятишки, игравшие на берегу в бабки, переглянулись, и один босой помчался в избу, откуда доносилось веселье. Гармошка квакнула и смолкла. Навстречу Якову Григорьевичу, что-то дожевывая на ходу и застегивая пуговицы па гимнастерке, спешил бригадир. Он совсем недавно возвратился из армии, и Яков Григорьевич надеялся. что бригадир из него получится толковый. Армейскую выучку прошел, здесь вырос, людей знает, свой человек. И вот тебе на!
Бригадир по армейской привычке прищелкнул каблуками и заплетающимся языком доложил:
- Гуляют.
Яков Григорьевич смерил его сердитым взглядом:
- Если уж взялся докладывать, так докладывай точнее.
- Гуляем! - покорно поправился бригадир жалобным голосом и глуповато уставился на председателя мутными глазами.
- Так и будешь стоять? - спросил Яков Григорьевич бригадира, а краем глаза наблюдал за тем, как в избе панически расталкивают все куда попало. Что-то упало и со звоном разбилось. "О, мать твою!" - ругнулся какой-то мужик, и на него сразу зашикали со всех сторон. - Веди, что ли, в избу-то! - снова заговорил Яков Григорьевич и первый шагнул в сени.
- Я... мы... понимаете, товарищ пре... председатель... теща моей жены человек верова... верующий... женился я недавно... теща... - лепетал сзади бригадир.
- Помолчи пока! - буркнул Яков Григорьевич. - Я еще с тобой потолкую. - И, шагнув через порог, как ни в чем не бывало, сказал: - Мир честной компании!
Ему отозвался разрозненный и вялый хор женских голосов. Мужики голоса не подали и по возможности старались укрыться от его цепких глаз кто за спиной жены, кто за печкой, а то и за фикусами, составленными в угол горницы. Некоторые явно прицеливались выскользнуть из избы, но Яков Григорьевич нарочно не уходил от дверей.
- Чего же не приглашаете председателя за стол? - с иронической усмешкой продолжал Яков Григорьевич. - Выбрать выбрали, а теперь ни потчевать, ни узнавать не желаете!
Народ зашевелился, послышались сконфуженные голоса:
- Да что вы... да мы... да Яков Григорьевич, дорогой ты наш начальник... да ежели не побрезгуешь... милости просим...
Яков Григорьевич снял кепку, поискал глазами, куда ее повесить, и сунул в руки расторопно подскочившей молодухе. Он видел, как тесть бригадира, кряжистый мужик в сатиновой вышитой косоворотке, подмигнул своей жене и она захлопотала. Это был тот самый колхозник Варегин, что выступал на собрании. Бригадир, то и дело роняя голову на грудь, стоял у дверного косяка с бессмысленным видом. Яков Григорьевич с прищуркой глянул на него.
- А вы, я вижу, начальство любите, побольше подаете?
Послышался легкий смешок, бригадира оттеснили на кухню и потом толкнули в чулан. Он притих там, успокоился.
Яков Григорьевич спокойно принял стакан, наполненный брагой, понюхал и деловито осведомился:
- Не с хмелем? А то с хмелевой голова здорово болит.
- Нет, нет, что ты, бражка - первый сорт! Откушай, сам увидишь!
Сразу с двух сторон к нему угодливо потянулись вилки с закуской. Слева вилку с соленым рыжиком держала та самая, что пела залихватские частушки, краснощекая птичница Груня. Справа - сама теща. Яков Григорьевич чокнулся со всеми, зажмурившись, выпил стакан до дна, крякнул и взял вилку с рыжиком.
- Старых везде бракуют! - с притворным вздохом сказала теща и сама съела огурец со своей вилки.
- Какая же ты еще старая? - повернулся к ней Яков Григорьевич и тут же решительно накрыл ладонью стакан, в который тесть под шумок намеревался плеснуть еще браги. - Стоп! Стоп, граждане, - запротестовал председатель. Мы сначала поговорим но душам.
Он еще поддел рыжик, съел его и не торопясь положил на стол большие руки.
- Что ж, мужики, выбрали время и решили действовать прежним манером?
Все затихли, насупились. Яков Григорьевич подождал, но никто не проронил ни слова.
- Зачем же вы меня тогда выбирали? Чтобы было на кого свалить все колхозные грехи? Шея, значит, у меня толстая, сдюжит? Сегодня Никола-престольный, завтра какой-нибудь Тихон-раздольный, потом Троица, глядишь, лето-то и промелькнет, а на отчетном меня за грудки возьмете?
- Мы не так просто, мы День Победы празднуем-то, - подал неуверенный голос один из мужиков, рассчитывая, должно быть, смягчить председателя тем, что гулянка ведется по патриотическим мотивам.
- День Победы? - повернулся Яков Григорьевич на голос. - А когда он был?
Подавший реплику колхозник завел к потолку глаза, беззвучно зашевелил губами и уныло молвил, почесывая загривок:
- Кажись, позавчера.
- Эк, до чего допились! Счет времени потеряли! Небось с первого мая так и шуруете?
На вопрос никто не ответил. Мужчины сидели красные, ковыряли ногтями клеенку, женщины теребили концы платков, покусывали губы. У раскрытых окон затаились ребятишки.
- А я везде говорю, - продолжал Яков Григорьевич, - заречные не подведут, на заречных можно надеяться. Они у себя посеют и другим помогут. Они же, видали, и бригадира своего, молокососа, споили! Видно, плохо я знал заречных. Сейчас переплыву к ильичевцам, там у них еще грязно на полях. Пусть они у вас посеют, а вы гуляйте. Никола ведь, да еще престольный...
Он сорвал с гвоздя кепку, нахлобучил ее и пошел из избы. Безмолвно, с раскрытыми ртами, провожали его сидевшие за столом.
Постояв на яру, Яков Григорьевич закурил, с досадой швырнул спичку в лужу, спустился к реке и начал отвязывать лодку.
С горы, едва успевая переставлять ноги, в одной косоворотке, без танки, скатился Варегин и схватился за цепь. За ним спешила вся компания.
- Товарищ председатель! Яков Григорьевич! Не позорь! Просим тебя, не позорь! - торопясь и задыхаясь, говорил Варегин. - Мы перед ильичевцами сроду в грязь лицом не ляпались. - Яков Григорьевич, бей, режь, ругай, что хочешь делай, только не плавай к ильичевцам. У нас соревнование с ними, еще сыспокон веку, и мы всегда впереди шли. Хоть в чем впереди: в драке ли, в работе ли. Сыспокон веку так, и негоже нам, понимаешь, негоже в таком облике перед ними... Хочешь, сегодня в ночь начнем, только не езди.
Яков Григорьевич уселся на нос лодки и с непроницаемым видом дымил папиросой. В душе он смеялся, но лицо его было по-прежнему сурово. Будто он не знал, какие отношения у заречных с ильичевцами, будто ои не здесь родился и вырос. Но он послушает и помолчит. Помолчать иной раз полезнее, чем говорить.
На той стороне, за островом, возле дома Лидии Николаевны копошились игрушечные фигурки. Яков Григорьевич догадался, что это возле палисада играют ребятишки. Все остальные дома корзиновцев утопали в синеватом мареве, и дальние горы за деревней с трудом угадывались в дрожащей пелене.
Когда на берегу собралось порядочно народу и вспотевший Варегин в отчаянии замолк и обратил свой унылый взор на односельчан: все, мол, мои пределы кончились и ничего поделать не могу, Яков Григорьевич швырнул окурок в воду, проводил его глазами и поднялся.
- Ладно, на этот раз не поплыву! Но чтобы все, что за эти прогулянные дни не сделали, - наверстать! Ты, Варегин, отвечаешь головой, и за зятя своего отвечаешь!
- Есть! - по-солдатски рявкнул Варегии, разом воспрянув духом, и начал круто распоряжаться:
- До вечера гулять, чтобы и капли браги не осталось и никому она души не смущала. Мишке-трактористу больше не подавать, поскольку на агрегате, а положить спать. Хорохориться начнет - связать его, сукиного сына. Ты, Никифор, тоже больше не принимай, отяжелел. Зятя мово сполоснуть холодной водой, ежели до вечера не восстановится...
Гулянка возобновилась. Яков Григорьевич был обескуражен, но, к его удивлению, все получилось так, как приказал Варегин. Брагу допили до последней капли, и вечером часть людей вышла на работу. На другой день здесь началась посевная. Следом должны были начать сеять у Букреева. "А из Варегина, пожалуй, добрый бригадир получится, надо это учесть, - отметил про себя Яков Григорьевич. И тут же его мысли перепрыгнули па другое: Как-то там у Таисьи дела?"
Он тоскливо глядел на корзиновскую сторону. На пологой седловине чуть виднелась Дымная.
Еще в начале зимы Павел Степанович Букреев ездил на совещание передовиков сельского хозяйства в город. Там у него произошла любопытная встреча.
Он обедал в столовой, и к его столу неожиданно подсели два человека. Один из них оказался бывшим колхозником, уехавшим из Дымной года два назад. Звали его Илья Морозов.
Павел Степанович относился к подобным людям с большой неприязнью. Он хлебал щи, а те двое заказали сборную солянку, гусятину, чебуреки. Бывший колхозник держался вызывающе, хрустел новыми полусотенными и косил глаза на Букреева. Павел Степанович похлебал щи и принялся за котлету. Ои делал вид, будто не узнает Илью. Букреев хитрил. По лицам этих двух мужиков видел они подсели за его стол неспроста. Им хотелось поговорить, и Букреев догадался, о чем они собираются с ним разговаривать. "Что ж, покуражиться и мы сумеем", - отметил он про себя.
Соседи его заказали водки, и Павел Степанович догадался, для чего. Но он, как ни в чем не бывало, клевал свою котлету вилкой. Илья был одет в хороший бостоновый костюм, который нарочно расстегнул, чтобы лучше был виден атласный галстук с китайскими завитушками. Говорил он громко и все больше о каких-то покупках, о заработке, о квартире с "крантом". Сосед его, не проронивший ни слова за это время, согласно кивал головой. Одет он был попроще, часто и с интересом поглядывал на Павла Степановича. Один раз он даже порывался обратиться к нему, однако Илья скорчил гримасу и приложил палец к губам. Павел Степанович прикрыл улыбку рукой. Принесли водку. Илья поставил длинноногие рюмки перед собой, наполнил их из графинчика и обратился к Павлу Степановичу: