Напоследок Ткаченко не без ядовитости развенчал "великомученика" Евгена Коновальца, рассказал о том, как Коновалец получил в Роттердаме "подарок" от гестапо и как "розирвало його на шматки".
Скупо посмеялись только первые ряды.
- Эффекта не получилось, - заметил Забрудский.
- Они оцепенели, - буркнул Останчук. - Щоб их заставить смеяться, треба две недели под мышками щекотать. Ты попытай, может, у кого вопросы есть? Бачишь, Ткаченко последний глоток воды допил.
Забрудский уперся кулаками в багряное сукно и, строго обведя зал круглыми, навыкате, глазами, попросил задавать вопросы.
- Яки там у них вопросы, - проговорил он Остапчуку, - бачишь, поперли к выходу. Тут и военные... - Забрудский полуобернулся к сидевшему за его спиной Тертерьяну. - Откуда военные?
- Да что мы, у них документы, что ли, проверяли? - Тертерьян зло блеснул желтоватыми белками.
Остапчук, присмотревшись, заметил сидевших почти у самого выхода двух офицеров в форме войск МГБ.
- Мимоходом небось завернули. Ваш брат... - успокоил он Тертерьяна. Вон есть и вопросы. Кто это поднялся, тянет руку?
- Дед Филько? - Забрудский узнал старика. - У него всегда полна пазуха вопросов.
- Есть вопрос! - выкрикнул Филько. - Отсюда казать чи к трибуне?
- Кажи оттуда, у тебя звучно получится, - разрешил Забрудский.
Дед Филько все же полез к сцене, но протиснуться сил не хватило. Остановившись, он приподнялся на носках, выкрикнул громко, насколько позволил ему старческий голос:
- А скажить, товарищи, в Сибири пшеница родит?
Ткаченко, продолжавший стоять на трибуне, остановил хохот.
- Родит пшеница в Сибири, - ответил он с полной серьезностью, - и климат и почва позволяют возделывать ее там.
- Так чего же Сибирью пужают? - выкрикнул дед Филько и принялся пробиваться на свое место под хохот и выкрики.
Собрание закончилось. Пареньки из драмкружка задернули занавес. Остапчук обмахивался платком, стоял, широко расставив ноги. Синяя сатиновая рубашка-косоворотка потемнела от пота.
- Драму превратили в комедию, - сказал Тертерьян, - какие-то гады подговорили деда.
- Какие там гады? Разве ты его не знаешь, деда Филько: вечный юморист. Ты его на погост понесешь, а он тебе будет чертиков на пальцах показывать! - В глазах Остапчука плескалась тоска.
- Ты что, Остапчук, чем-то недоволен? - спросил Ткаченко.
- Ну и народец собрался, Павел Иванович! Кабы не этот юморист дед Филько, можно было подумать, что все глухонемые. - Остапчук покачал головой, вытер коротко остриженный затылок с двумя резко обозначенными складками.
- Вулкан тоже тихий до поры до времени, а как заклокочет да как тряхнет... - сказал Тертерьян.
Ткаченко возвращался домой с Забрудским, Остапчуком и Тертерьяном в приподнятом настроении: все прошло более или менее удачно. Съехавшиеся из района коммунисты и актив истребительных отрядов, присутствующий в зале клуба, благотворно повлияли на местное население. Сложилось впечатление, что всем было ясно: с бандеровщиной надо кончать, и кончать как можно скорее.
Ткаченко жил на втором этаже. Он видел свет в своей квартире, силуэт жены за тюлевой занавеской.
- Управились к десяти, - сказал Ткаченко, - оперативно управились хлопцы.
- Самое главное, без эксцессов. - Забрудский крепко встряхнул протянутую ему руку. - Веду собрание и думаю: не пробрался бы в зал бандеровец, еще пальнет по президиуму... Сердце покалывало.
- Брось ты прикидываться, - остановил его Остапчук. - Ты еще не знаешь, где у тебя сердце. На якой стороне? Дай спокой секретарю.
- Право, что-то не хочется расставаться, - сказал Забрудский. Прохлада пришла...
- От леса, - сказал Остапчук, - близко лес, потому и прохлада...
- В лесу не только прохлада, - возразил Забрудский, - не дюже радуйся лесу. Дай-ка папироску.
Взяв папиросу из пачки, протянутой Остапчуком, Забрудский помял ее, надломил гильзу по-своему, потянулся прикурить.
Летучая мышь низко пронеслась над головами и исчезла с противным писком.
- Да, напоминаю, - сказал Ткаченко, - завтра ты, Остапчук, по своей райисполкомовской линии обеспечь всякие там формальности при явке на амнистию...
- Формальности? - переспросил Остапчук басовито-рокочущим голосом.
- Побольше внимания, простоты в обращении. Сумеешь, Остапчук?
- Раз партия приказывает, как не суметь?!
- А тебе, товарищ Забрудский, задача такая - проследи за прессой. Пойдет передовая, я говорил с редактором: тоже побольше ясности, точности, дай примеры, как трудоустраиваются амнистированные, где будут жить и тому подобное.
- Ясно.
- Ну, пока. А то моя Анна Игнатьевна и домой не пустит...
Ткаченко дружески распрощался со своими товарищами и в том же приподнятом настроении легко взбежал на второй этаж, увидел поджидавшую его на лестничной клетке супругу.
- Не наговоритесь никак, - заговорила она. - Я подтопила ванну. Подбрось немного чурбачков. Чайник тоже закипел.
- Не торопись с заваркой, Анечка, - ласково сказал Ткаченко, разреши передохнуть, понежиться.
Он заранее предвкушал удовольствие. Душ, а потом чай...
Приятно снять сапоги, прокисшую от пота, пропыленную гимнастерку, облачиться в пижаму, ноги сунуть в разношенные тапочки...
Услышав звонок, Ткаченко крикнул жене, чтобы она взяла трубку телефона.
- Это не телефон, кто-то в дверь звонит.
- Узнай кто, вроде бы некому...
Анна Игнатьевна прошла к двери, спросила.
- Откройте! Важное дело, Анна Игнатьевна, - раздалось за дверью.
- Товарищи, ночь уже...
- Мы от генерала Дудника.
- Открой, Анечка! - крикнул Ткаченко. - От Дудника.
Остатки опасений Анны Игнатьевны развеялись, когда она увидела вежливо, с предупредительными улыбками раскланивавшихся с нею двух офицеров в форме МГБ.
- Вы извините, товарищи. Сами понимаете... - Она пропустила офицеров вперед. - Заходите. Павел Иванович сейчас выйдет... Правда, он собирался было принять ванну...
Анна Игнатьевна вошла в кабинет, зажгла верхний свет. Ей хотелось поговорить с незнакомыми людьми да и рассмотреть их получше.
Один из них, капитан, производил впечатление воспитанного, интеллигентного человека, с несколько бледным, тонким, породистым лицом и серыми глазами.
- Вы нас извините за столь поздний визит, Анна Игнатьевна. - Офицер подарил хозяйке улыбку, которую принято именовать ослепительной.
- Не стоит извиняться. Я жена бывшего военного, привыкла... Пройдите, пожалуйста, в кабинет. - Анна Игнатьевна мило смутилась, мочки ее ушей и щеки порозовели.
"Какой приятный, - подумала она, - сколько мы уже здесь, а Тертерьян ни разу не представил их".
Второй офицер, тоже капитан, пока еще не проронивший ни одного слова, был постарше, покрупней, или, как определила Анна Игнатьевна, помужиковатей. У него было широкое, скуластое лицо, запавшие в орбиты глаза и сильно развитые плечи.
"Какие недобрые глаза, какие темные, жесткие губы, - подумала Анна Игнатьевна. - Как разнятся эти два человека..."
Оставив их в кабинете, она вышла. Третий, сержант, высокий, плечистый, с непроницаемым лицом служаки, стоял в прихожей с автоматом на груди.
Дети давно спали. Анна Игнатьевна остановилась у их кроваток, прислушалась. Муж прошел в кабинет, вот прозвучал его голос, вначале громкий, а потом дверь прикрыли, и звуки голосов стали невнятней и глуше.
Вернувшись к детям, Анна Игнатьевна ощутила тревогу, необъяснимую и странную, но очень острую. Но тревога быстро прошла: Анну Игнатьевну, как и всегда, успокоил вид спавших детей. Мальчик недавно перенес корь, и на его щеках и шее еще сохранились следы сыпи. Девочка дышала ровно и тихо.
Анна Игнатьевна поправила одеяло, присела.