— Вот, — сказала Надежда, — а никаких наркотических веществ нет.
Не Демченко и Сокольникову предназначались эти слова, а понятым — двум женщинам, которых пригласили поприсутствовать из квартиры напротив. Сильно смущенные и подавленные происходящим, понятые торопливо закивали головами, но произнести что-нибудь вслух не осмелились.
— Я понимаю, — заверил Демченко, — это так полагается говорить по протоколу. Надо соблюсти, так сказать, формальности. Вы вот что, женщины, — повернулся он к понятым, — хочу предупредить: никаких разговоров разносить не надо. В жизни всякое случается. Бывает, что и приходится нам потом извиняться. Разберутся — и окажется, что нет ничего такого. Так что попрошу воздержаться!
— Да мы и не собираемся, — замахала руками одна из соседок, — что мы, Надежду не знаем!
— Если ничего нет, то и приходить было незачем, — сердито сказала Надеждина свекровь. — Нашли преступницу!
Она сидела на стуле у окна и держала на коленях младшего внука — худенького малыша трех лет. Малыш сидел тихо, только глаза таращил на незнакомых людей, заполнивших вдруг их квартиру. Старший сын Надежды — десятилетний парнишка — торчал неприкаянным столбиком в уголке.
— Мы — исполнители, мамаша, — примирительно произнес Демченко. — Нас послали, мы пришли. Какой с нас спрос! Никто ее в преступницы не записывает. Выяснится все.
Он придвинул удобнее стул и принялся перекладывать копиркой бланки протоколов.
— Вы бы детишек взяли в другую комнату. Тут не место.
Надежда поднялась, но свекровь сказала с горьким вызовом: «Сиди, пусть смотрят!» И Надежда послушно опустилась на место.
— Зря вы так, — укоряюще покачал головой Демченко. — Не надо бы… Ну, дело ваше. Ты тут взгляни, Олег, а я протокол оформлять буду.
Смотреть в этой квартире было в общем-то нечего и не на что. Но все равно Сокольников был обязан провести обыск по всем правилам, как учили на курсах. Обойти каждое помещение по часовой стрелке, тщательно осматривая ящики, полки, шкафы и прочие места, пригодные для сокрытия «предметов, имеющих значение по делу». Таких мест в комнате было только два — старый шифоньер и облупленный письменный стол, за которым, наверное, старший сын Азаркиной делал уроки. Сокольников нерешительно двинулся к шкафу, но в этот момент громко хлопнула входная дверь, по коридору протопали шаги, и в комнату ввалился Азаркин.
— Привет компании! — Он приподнял кепочку и вежливо поклонился, удерживая равновесие изрядным усилием воли.
Из управления он ушел часа два назад и провел это время с большим для себя удовольствием. Настроение у него было приподнятое и изрядно подогретое. Оценив обстановку, однако, он счел нужным принять строгий и печальный вид. Азаркин ухватил свободный стул и уселся рядом с матерью.
— Ирод ты, — сказала старуха. — Скотина!
— Мать! Не надо этих слов! — убежденно возразил Азаркин. — При детях, понимаешь, на отца!.. Я тоже много всяких выражений знаю.
Нетвердый его взгляд упал на малыша.
— Сашка! Ну-ка, сынок, иди к папке!
Преодолевая сопротивление старухи, Азаркин перетащил малыша к себе на колени и принялся гладить по головенке нащупывающими, плохо скоординированными движениями пьяницы.
— Такие вот дела, Сашка. Мамка твоя — преступница. Да-а. Мамку твою в тюрьму теперь посадят.
Сашка вполне уже освоился с обстановкой и что-то весело лепетал, хитро поглядывая на незнакомых, но, по всей видимости, не злых теть и дядь.
Сокольников невольно перевел взгляд на Надежду и вздрогнул от неожиданности. Лицо ее вдруг переменилось, глаза расширились и налились гневными слезами.
— Преступница твоя мамка. Слышь, что говорю, Сашок?
— Отдай ребенка! — тонко и пронзительно крикнула Надежда, сорвалась с места, подлетела, выхватила сына.
Азаркин, испугавшись, отпрянул, потерял равновесие и едва не свалился со стула. Сашка тоже испугался и было затрубил негромко, но вспышка эта, отнявшая у Надежды остатки воли и сил, уже прошла.
— Ты прекрати мне! — запоздало цыкнул Азаркин, косясь на Демченко.
Он чувствовал себя неуверенно и не знал, как поступить.
— Спокойнее, граждане, — с невозмутимостью автоответчика сказал Демченко, до этой минуты ни разу не поднявший глаз от бумаг. — Теперь послушаем внимательно. Протокол. От семнадцатого сентября…
Возвращались пешком: машину вызвали по рации в управление и передали в распоряжение уголовного розыска — там закрутилась какая-то серьезная и хлопотная работа. Уже стемнело. Вечер был тихим и теплым. Уходящее лето отдавало последние свои щедроты. Ходить по пустым улицам такими вечерами покойно и приятно, поэтому ни Сокольников, ни Демченко не сделали попытки прокатиться на трамвае. Они просто пошли уютными переулочками, в которых и в дневное время почти никого не встретишь.
— Дрянное дело, — нарушил молчание Демченко и сплюнул: — Дуры бабы, подберут невесть кого, потом всю жизнь так расхлебывают.
— Неужели до суда действительно дойдет, Михаил Федорович?
— Это уж как твой приятель Трошин повернет. Да еще Гайдаленок. Хотя по сути, как ни крути, итог один. Монеты она продавала? Продавала. Показания есть, доказательства мы сегодня изъяли. Чистая восемьдесят восьмая. Поганое, в общем, дело.
— Хорошо хоть, позориться не стали с обыском, — сказал Сокольников. — Не хватало еще у нее в вещах ковыряться. Это вы правильно решили, Михаил Федорович.
Демченко остановился и круто развернулся к Сокольникову.
— Как это не стали? Ты что это такое говоришь, молодой? Может, тебе в органах работать надоело? Постановление на обыск есть. Как это можно его не выполнить? Конечно, я за тебя не отвечаю, мог и проглядеть, как ты сегодня работал. Мое дело документы оформить, а твое — квартиру осмотреть. Я тебе поручил. Так что ты смотри!
— Да что вы, Михаил Федорович, все в порядке, все как положено, — торопливо оправдывался Сокольников, не ожидавший от своего напарника такого всплеска сверхосторожности.
— Это другое дело, — успокоился Демченко. — И вообще языком поменьше чеши. Мой тебе совет.
Они снова зашагали рядом. Но Сокольников все-таки не угомонился и попытался еще поспорить:
— Михаил Федорович! Но если по-человечески посмотреть…
— По-человечески я буду жить на пенсии, а на службе — как положено, понял? И не дай тебе бог где-нибудь языком ляпнуть. Подведешь и себя и меня.
— Да я ж между нами.
— Вот я и говорю.
Демченко вздохнул:
— Ребят жалко. Детишек.
— Ну не посадят же ее, в конце концов!
— Всякое случиться может, — покрутил головой Демченко. — Черт его знает. Тут, видишь ты, вперед заглядывать не приходится.
Разговор этот, видно, пробудил в нем какие-то сокровенные мысли, потому что через пару минут он вдруг сказал:
— Раньше проще было. Люди порядок знали. Я-то с сорок шестого в органах. В то время такого себе не позволял.
— Что ж, тогда преступников не было? — усомнился Сокольников.
— Преступники были. Так то преступники. А сейчас каждый только и смотрит, где бы чего урвать. Ну кто ее, дуру, за руку тягал, скажи на милость? С голоду, что ли, помирала? Не помирала. Все оттого, что порядка нет. С пятьдесят третьего все и покатилось.
— Это когда Сталин умер, что ли?
— Ну! Я-то хорошо те времена помню, хотя и был почти пацаном. Не-е-ет, стране хозяин нужен.
Спорить на эту тему с Демченко было бесполезно.
— Жалко Надежду, — перевел Сокольников разговор в прежнее русло.
— Думаешь, надо было… — проворчал Демченко. — Гайдаленок вообще ее арестовывать хотел, чтобы следствию не мешала. А то откажется от показаний, потом побегаешь.
— Что он, с ума сошел! — возмутился Сокольников. — А дети на кого останутся? На алкаша этого? Бабка ведь совсем старая.
— С ума не с ума… А ты что думаешь? Алкаш, кстати, твой — сейчас первейший друг следствию. Главный свидетель. Дети — это верно, но их можно в крайнем случае и в спецприемник поместить, такое бывает, — по-деловому объяснил Демченко.
Теперь уже Сокольников остановился и уставился на него.
— Михаил Федорович, вы что, серьезно, что ли? Какой еще спецприемник? А если ваших детей в спецприемник?
— Моего не примут, мужик уже. Да ты не шуми. Не бойся, не арестуют твою Надежду. Он тоже, Гайдаленок твой, на рожон переть не станет. Я ему объяснил кое-что, вправил мозги. Он понятливый. Далеко пойдет. Вроде Трошина твоего.
— Чего это вы их всех моими называете? Какие они мои?
— Это у меня привычка такая. Пошли, что ли!
Управление было уже совсем близко. Только за угол свернуть.
— Можешь двигать домой, — объявил Демченко. — Костин велел передать, что завтра в половине шестого утра за тобой придет машина. Поедешь Зелинского отлавливать, — он сделал паузу. — Своего…
Трамвая Сокольников дожидаться не стал, дошел до метро пешком. Толкотни на станции по вечернему часу уже не было, но народа все же хватало — чувствовалась близость железнодорожного вокзала. Ступив на эскалатор, Сокольников увидел впереди женскую фигуру, вдруг показавшуюся поразительно знакомой. Надежда! Но спустился вниз на десяток ступеней и убедился в ошибке. Совершенно непохожа, разве что платье… Но еще раз за время недолгого пути ему чудились в окружающих черты Надежды Азаркиной, а потом он понял, что это уставший мозг тревожит память о происшедшем.
«Переработал, — объяснил он сам себе, — переутомился…»
Ему не хотелось сейчас ни о чем разговаривать, и он был рад, что дома все уже спали.
* * *
Принадлежавшие Зелинскому синие «Жигули» последней модели стояли на асфальтовой площадке метрах в пятидесяти от подъезда. Наверное, Зелинский часто смотрел на них из окна своей квартиры. Здесь и решили его дожидаться. Свою «Волгу» поставили неподалеку — прятаться пока нужды не было. Все втроем — Демченко, Витя Коротков и Сокольников — сидели в машине: выходить с недосыпа на утренний холодок не хотелось. Молчали. Смотрели на подъезд, откуда должен был выйти Зелинский, и на часы.
Минуло шесть. Мимо машины пару раз прошла дворничиха — молодая, крепко сбитая, с раскосыми темными глазами.
— Срисовала уже, — ухмыльнулся водитель Гена. — Ушлые пошли лимитчицы.
— Почему лимитчицы? — вяло возразил Коротков. — Может, студентка прирабатывает.
— Какая студентка! Лимитчица. Горьковская область, Краснооктябрьский район, село Мочалей, — безапелляционно заявил Гена, — все московские дворники оттуда. Спорим?
Спорить, однако, никто не пожелал. Тогда Гена скукожился на своем водительском месте и почти сразу засопел. Спать прошлой ночью ему пришлось меньше всех.
Двор постепенно просыпался, двери подъездов хлопали все чаще, выпуская на работу хмурых москвичей. Где-то высоко над землей из раскрытого окна внезапно, без всякого предупреждения, грянуло в сотню электронных децибелов:
— А-ах! А-арлекино! А-рлекино! — и тут же оборвалось, словно захлебнувшись собственной дерзостью.
Гена вздрогнул, пошевелился (почесал ухо) и засопел еще прилежнее.
Сокольников глядел на подъезд не отрываясь, как ему казалось, но появление Зелинского пропустил. А когда сморгнул набежавшую от напряжения слезу, оказалось, что Зелинский уже подходил к машине.
— Он!
— Пошли! — скомандовал Демченко, и они выскочили каждый со своей стороны, лихо хлопнув дверцами.