— … Лар, почему ты мне не писала?
Лариса поворачивается ко мне. На лице так и читается сердитое: «Начинается!»
— Когда ты уходишь к звездам, ты для меня умер. Или хочешь, чтоб я ночей не спала, поседела к сорока годам?!
— Лар, не заводись, а? Я же в этот раз недалеко ходил. Внутри системы, ни одного джампа…
— Хочешь сказать, безопасно, как на автобусе прокатиться? А это что?
— хватает с серванта квиток-распечатку с моей зарплатой и тычет в графу «Премия за спасение корабля и груза». — Это что, я спрашиваю? Такие деньги за просто так дают? Я у Зины спрашивала, ты на два дня опоздал. А мог бы совсем не вернуться!
— Знаешь, как мне скучно было без твоих писем.
— Знаю! — сказала — как отрезала. — Заглянула в твой чемоданчик с порнографией.
Только этого не доставало до полного счастья.
— Это искусство! Эротическая графика.
— Искусство — это у Рубенса. У тебя — порнографика!
Сажусь на стул верхом.
— А какая разница?
— Чтоб искусство рисовать, надо сперва имя заработать.
Иду в сортир обдумывать эту мудрую мысль. Иногда моя ненаглядная глупа до гениальности. Хочется проверить содержимое чемоданчика, но только не при ней. Иначе — скандал на неделю.
Утром Лариса уходит на работу, а я валяюсь в постели до двух часов.
Потом беру себя в руки и начинаю адаптироваться к земной тяжести. Если адаптироваться пассивно, нужно целых четырнадцать дней. А если активно, можно уложиться всего в две недели. Медики никак не могут этого понять.
Выбираю первый путь. Потому что до бассейна надо ехать. А в бассейне
— лестницы вверх, лестницы вниз, в душ, в раздевалку… И на каждой много-много ступенек. Ну его!
Раскрываю чемоданчик, перебираю рисунки. Вроде, все на месте. Достаю тот, который похож на Ларису, и начинаю реставрационные работы. Рисунок долго висел на стенке, запылился, местами потерся, линии размазались. У Зинуленка есть резинка настоящих художников из сырого каучука, цветом напоминающая янтарь. Она отлично убирает грязь с ватмана.
В детстве родители хотели видеть меня художником. Репетитора нанимали. Так что с техническими приемами я знаком. Мелочи подправить, оттенить — могу. Вот недрогнувшей рукой одной линией контур обозначить
— этого мне не дано. Чуть меняю разрез глаз, уголки губ. Теперь на ватмане точно Лариса.
В самый неподходящий момент, когда на столе десяток карандашей разной твердости, а я — на кухне, шарю в холодильнике, из школы приходит Зинуленок.
— Пап, это ты маму нарисовал? Здорово!
Точно. Здорово. Влип я здорово. Честно сказать, что рисовал не я?
А КТО? Кто, кроме меня, мог видеть маму В ТАКОМ ВИДЕ? И зарисовать…
Сказать, что эта мадам только похожа на Ларису? А я бы поверил? Вот рисунок, вокруг — орудия преступления. Как наши — 2М, ТМ, так и импортные «кохиноры», бритва, стружки в пепельнице, проба грифелей на бумажке.
А рисовал не я… Кто мне поверит?
— Не трогай, еще не закончено.
— Пап, а ты мне этот портрет подаришь? Я его на стенку в рамке повешу.
— Я хотел его у себя в корабле на стенку повесить.
— Ну пап… Ну пожалуйста… Ты себе еще нарисуешь…
Если б я умел…
— Ладно, скопируем, чтоб тебе экземпляр и мне экземпляр.
Зинуленок уже замеряет линейкой размеры, тащит из-за шкафа рамку.
В рамку портрет никак не вписывается. Мелковат. Я тем временем заканчиваю реставрационные работы по углам, там, где кнопки были. Кладем рисунок в огромную папку и топаем в фотомастерскую. Там наш рисунок прогоняют через сканер размером с праздничный стол. Зинуленок оттирает мастера от компьютера, начинает умело работать в «фотошопе». Выбирает фон с рисунком холста, колдует с яркостью, контрастностью, прозрачностью, накладывает фон на рисунок. Потом рисунок на фон, опять колдует с настройками прозрачности, размерами холста — и пускает результат на принтер. Я поражен. То, что вылазит на принтер — это настоящая картина, нарисованная углем на грубом холсте. И она вдвое больше оригинала — как раз под рамку.
Выводим два экземпляра. Зинуленок на всякий случай скидывает результат на флэшку, а я предупреждаю мастера, что на рисунке — моя жена.
И если я где-то увижу… Мастер клянется и божится, что блюдет авторские права, тайну личности и при мне сотрет все рабочие файлы.
Довольные, возвращаемся домой, выбираем место для гвоздя на стене.
За грохотом дрели не слышу, как входит Лариса. Не успеваю предупредить Зинуленка, и та хвастается картиной в рамке… Что сейчас будет…
Странно. Лариса, кажется, довольна.
— Ах ты мой Врубель!
Не пойму. Вчера это было порнографией. Может, все дело в рамке?
На следующий день меня поднимает с постели телефонный звонок.
Смотрю на часы — полпервого. Смотрю на номер звонящего — Старик. Надо ответить.
— Крым, ноги в руки — и в управление, — говорит Старик. — Машину я за тобой выслал.
— Что случилось?
— Иваненко возвращается.
Слушаю короткие гудки. Потом бросаю трубку и спешно одеваюсь. Когда водитель звонит в дверь, я уже завтракаю — жую холодную сосиску из консервной банки.
Пока несемся по городу, размышляю. Иваненко ушел в полет четыре с чем-то месяца назад. Полет за три звезды — это шесть джампов. Плюс программа. Трудно уложиться быстрее, чем в пять-шесть месяцев. Значит, нештатка. Понятно, что нештатка, иначе чего ради меня из отпуска сорвали?
Водитель ничего не знает. Не по чину. А жаль. Вообще-то, в этот полет должен был идти я. Но мою лошадку заводчане кокнули. Вот и пошел Степа Иваненко. Мужик серьезный, основательный, показного риска не любит, но от неизбежного не прячется. Жена, трое детей — больше ничего о нем не знаю. Мы с ним по фазе не совпадали. Я на земле — он в полете, и наоборот.
Корабль — «Адмирал Ушаков», пятнадцать тысяч тонн, десяток рейсов.
— Степан вернулся от первой звезды, — встречает меня Старик.
Ушел в джамп на восьмом импульсе, вынырнул с недолетом. Четыре месяца подгребал к звезде. Решил вернуться, разгрузил трюмы — и опять ушел в джамп только на восьмом импульсе активаторов. Вынырнул опять с недолетом.
Будет на Земле только через четыре-пять месяцев.
В рубашке парень родился. Восьмой импульс — это уже в зоне отражения.
Его должно было назад отбросить, как Егора. Эффект зеркала. А он всего лишь чуть-чуть недолетел. И так — два раза подряд.
— Какая моя задача?
— Ты — член экспертного совета.
Только этого не хватало.
— … А кого же, если не тебя?! — убеждает Вадим. — Я там не был, я только по системе грузовики водил. Ты у нас авторитет, солнышко наше ясное!
— Я капитан, какой из меня эксперт? Я даже не знаю, что там произошло.
— Никто не знает, в том-то и дело! Степан после первого джампа решил назад повернуть. Ругать его за это, или орден дать?
— Ты что, издеваешься? Капитан должен верить своей интуиции! Иначе зачем он вообще на борту? Жесткую программу можно и в автопилот забить.
— Это на комиссии и скажешь.
— Степан был прав на сто процентов! И второй джамп это подтвердил.
Он спас корабль и привез информацию, — не могу успокоиться я.
— Вот для этого тебя в комиссию и назначили. В моих устах это просто слова. В твоих — неоспоримая истина, понял? Потому что ты носишь это, — Вадим стучит пальцем по капитанской эмблеме на моем кителе. — Потому что у тебя авторитет. Ты много раз уходил — и всегда возвращался. Твое слово имеет вес и у нас, и у американцев… Кстати, об американцах.
Через четыре дня у них намечен старт.
— Предупредить надо…
— А что мы им скажем? Степа улетел, но решил вернуться?
— Да, скажем что знаем. Не маленькие, пусть сами думают, сейчас лететь, или подождать до выяснения.
Вадим садится составлять документ. Никаких выводов, заключений, только голые факты. И обещание передавать информацию по мере поступления.
Ставлю подпись. Вадим убегает за подписью Старика. Три подписи членов комиссии — это не полный состав, но уже внушительно выглядит. Бедные америкосы. Я бы на их месте задержал полет.
— Пап, Дима говорит, что это не габаритно-весовой макет, а самый настоящий «мячик».
Это вместо «Здравствуй, папа». Смотрю на Диму. Где-то я видел этого очкарика… Ах да, двухмачтовые подносы в фонтане ресторана!
Беру зонд, взвешиваю на ладони, словно в первый раз увидел.
— Ну да, корпус, наверняка, от самого настоящего. А для чего тебе настоящий «мячик»?
— Для генератора. Если этот генератор в автомобиль вставить, на нем год ездить можно. — Паренек тащит из ранца потрепанный журнал «Техника — молодежи» и тычет в разворот. На развороте — разрез «мячика»
— Гм-м… — чешу я в затылке. Автомобиль этот генератор не потянет.
Слабоват. Но совмещен с аккумулятором на случай пиковых нагрузок. Поэтому взорвать его можно так, что любая авиабомба покраснеет от зависти.
Собственно, поэтому автомобили пока и ездят на бензине. Если б не было одиннадцатого сентября, башен-близнецов, взорванных жилых домов… Да мало ли чего могло не быть! Терроризм — реальная угроза, и давать террористам ручные гранаты в десяток тонн тротилового эквивалента — себе дороже. Вот и ездим как в старину, на бензине…
— Бери карандаш, — говорю я пареньку, — считай! Двенадцать вольт умножить на сто ампер — сколько будет?
— Одна целая, две десятых киловатта.
— Правильно. Меньше двух лошадиных сил. Мопеду хватит, но мотоцикл уже не потянет.
— Но сто ампер… — парнишка чуть не плачет.
— Ампер много, вольт мало. Зинуль, принеси мои инструменты.
Стелю на стол газету, поручаю Диме придерживать «мячик» и часовой отверткой отвинчиваю четыре винта, удерживающие лючок. Подковыриваю его отверткой, кладу на стол. Дима с Зинуленком сталкиваются над мячиком лбами.
— Песок…
Высыпаю часть песка на газету. Вспоминаю, что и откуда вынул из «мячика», беру карандаш и, покручивая, погружаю в зонд на полную длину.
В фокусники мне надо было идти, а не в космонавты.
— Что показало вскрытие? — спрашиваю у детей.
— Корпус настоящий, а внутри пусто, — сообщает Зинуленок. Очкарик Дима шмыгает носом, переживая крушение надежд.
— Внутри не пусто, а весовой эквивалент оборудования, — поправляю я, аккуратно ссыпая песок обратно в отверстие и завинчивая лючок. Слюню палец, подбираю несколько песчинок и пробую на язык. — Песок пресный.
О чем это говорит?
— Морской был бы соленый, — бурчит Дима.
— Тоже правильно, — соглашаюсь я. — Сухой строительный песок.
Будь я экспертизой, определил бы, из какого карьера он взят.
— А толку? — насупился Дима. — Генератора-то там нет!
Когда Дима уходит, Зинуленок по секрету сообщает мне:
— Пап, он не электромобиль хотел сделать, а вертолет. Я уже не знала, что делать. Знаешь, фанатики какие прилипучие!
Четыре месяца комиссии абсолютно нечего делать. Американцы неделю выжидали, потом отправили свой корабль в полет. Я мотался между Землей и заводом, курировал перестройку корабля. Слово какое — курировал…
Снабженцем работал. Выбивал, проталкивал, согласовывал, утрясал. Старик не шутил, когда говорил, что от старого «Прометея» один корпус останется.
Наконец, «Адмирал Ушаков» подошел к Земле. Комиссия вновь собралась в полном составе. Корабль сел в Мигалово, и его облепили специалисты.