Всякая мелкая обида, когда-либо нанесенная Сашке и давно забытая, воскресала, увеличивалась в десять раз, превращалась в сгусток душевного гноя. Сашка продирался сквозь болото , составляя список врагов, завистников и мерзавцев, увеличивавшийся с каждой секундой. Ненависть перемежалась с возбуждением и радостью, что окончательно запутывало Сашку.
Могучая конская грудь обрывала паутину без прежней легкости. Аскольд замедлялся и вместе с собой замедлял Миниха, который не мог облететь его ни снизу, ни сверху. Крылья прогибались. Перья заламывались от напряжения.
Внезапно Сашка увидел что-то знакомое, необъяснимое здесь, в болоте . Их маленькую кухню. Рассохшиеся польские шкафчики, телевизор с торчащей в форточку антенной. На телевизоре стоит большая матрешка. В ней – нитки, пуговицы и деньги на хозяйство. А вот и отец! Прокрадывается, роется в матрешке и что-то быстро перекладывает в карман. Это, наверное, тот год, когда мать начала болеть, а отец, вместо того, чтобы что-то делать, пил. Ходил пришибленный, виноватый и дышал в сторону. Когда же долго сидел в закрытой комнате – потели стекла.
Сашка забыл обо всем на свете. Гнев перемкнул сознание. Он закричал и рванулся к отцу. Кухня осталась позади. Сашка откинулся назад, потянул на себя поводья. Жеребец заржал, задрал голову, зачерпнул крылом зловонную жижу болота . Железо рвало ему рот, но он продолжал работать крыльями. Останавливаться здесь нельзя. Пег знал это от рождения. Видя, что он продолжает лететь, Сашка бросил поводья и стал высвобождать из стремян ноги. Решил спрыгнуть на ходу.
Он почти перекинул через седло колено, когда внезапно его точно раскаленным шилом в шею ткнули. Сашка завопил. Ненависть к отцу сразу исчезла. Матрешка с деньгами тоже. Над ним совсем близко, отделенные стенкой тоннеля, толстым слоем шевелились рыхлые карлики. Сколько же их наползло!
Схватившись за шею, Сашка сорвал светящуюся золотую пчелу. Пчела сразу юркнула в рукав куртки. Вытащить ее Сашка не сумел – она была уже где-то в районе локтя. Устраивалась. Не кусала. До конца тоннеля Сашка больше ни о чем не думал. Место укуса жгло так, что он даже не ощущал, как рвется касавшаяся его паутина.
Светлело. Тоннель расширялся. Возникла ложная уверенность, что все позади и болотоих отпустило. Именно в эти мгновения, вскинув голову, Рина увидела совсем близко шныра на рыжем пеге. На седле перед ним сидела девушка.
Лица обоих искажены ненавистью, зубы сцеплены. Лбы соприкасаются, но глаза не видят друг друга. Каждый заточен в своем одиночестве. Оба шныра облеплены эльбами, которые присосались к ним, как моллюски. Кто они? Почему позволили стенкам втянуть себя? Всего этого Рина не знала, да и не могла знать.
«И ведь на выходе из болота ! Наверное, тоже решили, что можно расслабиться», – подумала Рина.
Миних пронесся вперед. Еще несколько взмахов крыльями, и Рина ощутила упругий толчок. В глаза ударил свет – пока неяркий. Заметно потеплело. Хлопья пены быстро таяли на куртке Рины и конских боках. Под ними лежал лес, казавшийся бесконечным. Вершины сосен, расчесанные невидимым гребнем, заметно клонились в одну сторону.
Жесткий гребень гор вдали. Каменная ящерица лежит неподвижно. Белая россыпь чего-то непонятного. Снег? Песок? Ящерицу заливает невидимое солнце, бьющее с той стороны. Там гораздо светлее.
Вымотанный Аскольд решил, что с него довольно, и, сложив крылья, скользнул к земле. Между деревьями конь углядел поляну. Рина видела, как трехлеток коснулся передними копытами земли и стал заваливаться, не рассчитав сопротивления крыльев. Вздыбленный круп застыл в подвешенном положении. Сашка, привставший на стременах, перелетел через голову Аскольда и прокатился по траве.
Рина спрыгнула с Миниха. Хитрый пенсионер тотчас стал отходить мелкими шажками, надеясь, что она отпустит поводья. Рина держала крепко, и Миних смирился. Стал лизать влажную, в росе, землю. Сашка тер место укуса. Рядом бродил Аскольд, фыркал и, опуская морду в траву, скусывал белые цветы.
Услышав шаги, Сашка поднял голову. Вскочил и, прихрамывая, пошел к ней. Рина прижалась щекой к его шныровской куртке.
– Мы на двушке , понимаешь? На двушке ! – крикнула она прямо в его нагрудный карман. Куртка пахла сыростью и болотом .
Сашка развел руками. Мысли толпились. Лицо было радостное, сияющее, но слегка виноватое.
– Прикольн о ! Я думал: разобьюсь… Шею ему обхватил, чуть не придушил. Прямо в одно целое слились. Как сквозь пузырь прошли… А?! – говорил отрывисто, возбужденно.
Точно поняв, что речь идет о нем, трехлеток толкнул его в плечо мордой. Сашка качнулся. Аскольд развесил крылья. Длинные перья цепляли траву. Нижняя губа отвисла. Глаза дурные, выпуклые. Только на Миниха косится тревожно: как бы не надумал кусаться.
– Чем ты перо Аскольду вырвал? Рукой? – спросила Рина.
Сашка отодвинулся от обшаривающей его влажной ноздри. Неофициальное имя Аскольда было Пылесос. Дважды случалось, что он выдирал у людей угощение вместе с карманом.
– Зубами. Чувствую, ноги слетели, а он крылом меня еще дальше сгребает. Так я зубами… Чего теперь будем делать? Закладки искать?
Рина покачала головой. Где их искать? Здесь, в соснах, их нет. Без задания скакать к гряде и там руками, не имея саперок, ковырять землю?
Ну уж нет. Они и пустые едва проскочили. У нее до сих пор голова забита мусором, что мерещился ей в болоте . Она видела тихую женщину с упрямой складкой между бровями и мужчину, который кричал на нее. Видела мертвеца с торчащей во лбу стрелой. Видела пахнущего лекарствами человека, мявшего ей виски толстыми ладонями. Указательные пальцы его были желты, а ногти крепки, как черепаший панцирь.
Спасло ее то, что она больше волновалась о Сашке, чем о себе. Придерживала Миниха, лезшего под задние копыта к Аскольду, и паутина соскальзывала, не могла закрепиться. «Помоги другому нести соломинку, и твоя ноша станет легче на пуд», – говорила Мамася.
Сашка разглядывал берцы. Отличные, из натуральной кожи, они не пострадали, но вот шнурки отчего-то расплавились. Сашка сковырнул ногтем капли сгоревшей синтетики. Дернул «молнию» куртки.
– Жарко! Я прямо сварился.
Рина посмотрела на зябкие вершины сосен, на неуверенный рассвет. Вытерла со лба пот, заблестевший в линиях ладони.
– Жарко! – согласилась она. – И как тебе на двушке?
Сашка обвел взглядом поляну. Сосны в полтора охвата. Застывшие слезы смолы на красноватой коре. Неподвижная полоска рассвета над скальной грядой. Застывшее время. Ничего не происходит. Ни птиц, ни зверей, ни насекомых. Совсем новый, ждущий чего-то мир, едва освобожденный от упаковочной бумаги.
– Не знаю, – сказал он честно. – Я еще это… не привык, короче. А ты?
Рина втянула воздух. От ворота ее куртки еще пованивало болотом , но к затхлости уже примешивалось что-то дразнящее, легкое, радостное. Запахи всегда говорили ей больше слов. Ветерок тянул оттуда, от гряды.
– Мне тут нравится, но как-то страшновато… Чувствую… ну словно подглядела подарок раньше времени…
Миних перестал лизать землю и жадно потянулся губами: пить. Траву прорезал узкий ручей. Скошенные берега. Вода коричневая, торфяная. Рина дернула повод, но отвести мерина от ручья не смогла. Пьет, и все тут. Оттащила за морду, привязала к сосне. Миних попытался притиснуть ее боком к дереву. Получил кулаком. Уместно оскорбился, стал тереться шеей о дерево, сбивая красноватую шелуху коры.
Сашка опустился на колени, умылся из ручья, опираясь рукой на противоположный берег.
– Холодная… хорошо…
Рина тоже умылась. На ладони вода светлела. Торф превращался в легкую муть. Она уже распрямлялась, когда в кармане что-то тяжело толкнулось. Мертвая пчелиная матка в спичечном коробке.
Не задумываясь, зачем она это делает, Рина выкатила ее на ладонь. Пчела еще больше высохла. Золото лежало на ней, как пыльца. На траве валялся большой кусок коры. Положив на него пчелу, Рина пустила кору по воде. Кора закачалась. Поплыла.
– Слушай! А как она плывет? – спросил вдруг Сашка.
– То есть?
Он наклонился, сорвал траву, бросил.
– Смотри! Трава плывет вниз, а кора вверх… Против течения!
Кора толкалась в берега, путалась в нависшей траве, но, оказавшись на быстрой воде, снова спешила. Навстречу ей плыли подкрашенные торфяным йодом облака.
Рина бежала за ней. Сашка тащил Аскольда, не догадывался, что можно привязать. Когда оставшийся у сосен Миних стал размером с ладонь, Рина вдруг повернула прочь от ручья.
Нагнав ее, Сашка увидел тихую заводь. Открывалась она с десяти шагов. Кора покачивалась по центру заводи. Пчелиной матки на ней больше не было. Никто не заметил, в каком месте она сорвалась и утонула.
Аскольд сунулся в заводь мордой. Пошли волны.
– Видишь? – шепнула Рина.
– Камни, что ли? – удивился Сашка. – Ну, лежат, и чего?
– Это не просто камни.
На берегу из белых меловых камней была выложена стрелка. Она указывала на насыпанный в заводи невысокий курган. На вершине кургана лежала сумка грубой «шныровской» кожи. Сашка захлюпал к ней по воде. Аскольд заступил передней ногой и остался на берегу, с подозрением разглядывая крылатую лошадь в ручье.
От времени кожа сумки одеревенела. Внутри лежал небольшой старинный арбалет рычагового взвода и к нему три болта. Наконечниками служили колючие пнуфы. Сашка потянулся к пнуфу пальцем, но дотрагиваться не стал – отдернул. Рядом – соль в тряпице, нож с деревянной ручкой и тут же крошечный сверток, стянутый шерстяной ниткой.
Разрезать нитку не пришлось. Лопнула сама. Внутри оказался серебряный гепард – плоский, с круглой маленькой головой.
– Дай-ка руку!.. Другую, где нерпь ! – велел Сашка.
Деловито закатал Рине рукав, повернул запястье. Вот и четкий контур, продавленный в коже. Сашка коснулся его гепардом, проверяя, подходит или нет.
– В самый раз. Посадишь на клей, и… – Сашка попытался отодрать его – бесполезно. Стал помогать ножом – только оцарапал нерпь . Озадачился, запыхтел.
Снова стал рыться в сумке. Там не было больше ничего интересного. Только смятый, косо отрезанный пергамент. ...
злобы – смерть ее.
конца возьмет свое.
бы пчелиной суд,
ель принесут.
лет предвиденье дано,
ет во мгле зерно.
минует лишь один —
зобьет кувшин.
в шипении открыт,
ишь позор себе творит.
побеждает,
того, что правда победит.
Аскольд заржал, задирая голову. У серых вершин дрожало маленькое пятно.
– Смотри: пег! Это кто, Цезарь? – крикнул Сашка.
Рина научилась узнавать лошадей.
– Нет, Митридат… Значит, в седле или Макс, или Родион. Больше никто Митридата не берет.
Сашка поежился. Родиона он побаивался. Лучше уж Макс, чем этот краснолицый, со смещенным носом и сухими губами. Макс если и сердится, то быстро остывает. Родиону же всякое человеческое движение сердца дается с огромным усилием. Он даже когда улыбается – точно по дереву вырезает.
– Откуда ты знаешь?
– Яра научила. Смотри, как летит. Два удара – короткое планирование. У Цезаря планирование после трех ударов… Аза вообще без провалов крыльями работает. Эрих, тот вскидывает крылья вверх – будто весла сушит.
Всадник снизился. Митридат еще не коснулся копытами земли, а он сорвался с седла, соскочил на траву. Белый от ярости. Куртка застегнута до самого ворота. На лице ни капли пота. Шатнулся к Сашке, замахнулся хлыстом.