В начале их супружеской жизни такая убежденность не вызывала у молодой жены удивления: Гейче, тогда еще совсем не реб, а молодой парень с курчавой бородкой, неплохо зарабатывал. У него была бондарная мастерская — покосившийся сарай, в котором он собственноручно изготавливал бочки. Бочки для соленых огурцов, и кадушки для капусты, бочонки для грибов, бочки для воды и вина, бочаги для пива — да мало ли для чего может понадобиться в хозяйстве хорошая бочка.
Под хупой — благодаря щедрым подаркам жениха — Стерна стояла расфуфыренная, что твоя барыня. Жених сиял, точно звезда, и казалось, они всегда останутся таким молодыми и счастливыми. Но с годами дела у Гейче шли все хуже и хуже. В Меджибоже появились более ловкие бондари, работавшие и быстрее, и качественнее. От его бочек постепенно все отказались, ему пришлось забросить бочажное дело и промышлять случайными заработками.
Но от своего принципа — не зависеть от милостей людских — реб Гейче не отказывался ни в сытые дни, ни когда над его головой сгустились облака суровой нищеты.
Довольно часто ему с женой и детьми приходилось засыпать голодными. В доме стало пусто, все ценное потихоньку продали и проели, от голых стен и холодной печи веяло холодом и скукой. Но реб Гейче и Стерна не унывали, и надеялись на Всевышнего с теми же теплотой и уверенностью, с какими прославляли Его в счастливые годы благополучия.
Как-то раз реб Гейче совершенно не повезло с заработком. В пятницу после полудня он, понурившись, вернулся домой и на вопросительный взгляд жены лишь вздохнул, сокрушенно и горестно.
— Эту субботу мы останемся голодными, Стерна, — сказал он и снова тяжело вздохнул.
— Но, Гейче, в шабес нельзя поститься, Гейче! — вскричала Стерна.
— А кто тебе сказал, что мы будем поститься? — удивился реб Гейче. — Слава Б-гу, за воду из колодца пока платить не нужно! Разведи огонь, поставим на плиту большой казан, и всю субботу будем пить горячую воду.
— Дрова тоже кончились, — вздохнула Стерна.
— Значит, будем пить холодную, — отозвался Гейче и стал собираться в синагогу. Делать в доме все равно было нечего. Он решил прочитать до начала субботы всю книгу Псалмов и попросить Всевышнего сжалиться над его женой и детьми.
Уходя, реб Гейче на всякий случай предостерег жену ни в ком случае не обращаться за помощью к соседям.
«Женщины слабы, — думал он, глядя в прекрасные глаза жены. — На всякий случай лучше еще раз предупредить».
— Послушай, Стерна, — вспомнил он уже на пороге, — еды дома нет, готовить нечего, пусть хоть чистота будет. Возьми старших девочек и наведи порядок, точно перед Пейсахом.
В субботу Бааль-Шем-Тов молился очень долго. В других синагогах Меджибожа прихожане давно расходились по домам, а его ученики все еще стояли за спиной учителя, наблюдая, как он дрожит перед Всевышним, полностью погруженный в молитву.
В ту субботу молитва шла как обычно: глубокая темнота окутала Меджибож, холодный ветерок небрежно трепал соломенные крыши изб, из еврейских домов еле слышно доносились субботние застольные песнопения, а Бааль-Шем-Тов стоял и стоял, погруженный в единение со Всевышним. В каких высотах блуждала его душа, какие тайны раскрывались перед ней — кто знает?
Вдруг Бааль-Шем-Тов развел руками, словно удивляясь чему-то, и громко засмеялся. Ученики насторожились — такого до сих пор не бывало: учитель смеется во время молитвы!
Но спустя секунду смех прекратился, и в синагоге снова воцарилась чуткая тишина. Спустя десять минут Бааль-Шем-Тов вновь разразился радостным смехом. И снова все смолкло.
Когда учитель засмеялся в третий раз, ученики не на шутку встревожились. Нет, особенных поводов для беспокойства не было, радостный смех — это не горестный плач. Но в синагоге происходило нечто непонятное, а неизвестность всегда порождает тревогу.
После окончания молитвы Бааль-Шем-Тов отправился на кидуш, и ученики гурьбой последовали за ним. Лишь после окончания трапезы один из учеников решился спросить учителя о причине его троекратного смеха во время молитвы.
— Живет в нашем местечке еврей по имени Гейче, — ответил Бааль-Шем-Тов. — Сегодня он пошел в синагогу в полной уверенности, что будет ужинать, завтракать и обедать холодной водой. Но, вернувшись из синагоги, он отворил дверь своего домика и увидел горящие свечи, стол, уставленный разнообразными яствами, счастливые лица детей и жены. В нос ему ударил дивный аромат субботних блюд. Гейче решил, что жена, вне всякого сомнения, нарушила его просьбу и обратилась за помощью к соседям. Иначе ведь невозможно объяснить изобилие, внезапно осенившее пустой дом. Однако реб Гейче сдержал волнение и решил объясниться с женой после кидуша.
Он спел все субботние гимны, поздоровался и попрощался с ангелами, произнес кидуш и блаженно захмелел от вина. Осторожно поглядывая в сторону жены, реб Гейче готовился задать ей неприятный вопрос, но не успел, Стерна опередила его.
— Ты, наверное, удивляешься, — спросила она, — откуда на столе столько всякой еды? Не волнуйся, я не нарушила наше правило. Когда ты попросил меня навести в доме порядок, я отрядила девочек вытирать пыль, подметать и мыть пол, а сама принялась за уборку шкафа. Давненько я в него не заглядывала, и вот, на верхней полке, под всяким старым тряпьем обнаружила свое свадебное платье. То самое, — тут Стерна сладко вздохнула, — которое ты мне когда-то подарил. На нем были золотые пуговички. Я совсем-совсем позабыла об этом платье. — Стерна вздохнула еще раз, но уже не сладко, а с грустью. — Пуговицы я немедленно срезала, продала и на вырученные деньги купила еды.
Гейче засиял от восторга, от избытка чувств он вскочил со своего места и пустился вместе с женой в пляс.
Он станцевал с ней еще два танца: второй раз после фаршированной рыбы, а третий — после наваристого куриного бульона с креплах. Когда они танцевали, — тут Бааль-Шем-Тов обвел глазами учеников, — вместе с ними пускалось в пляс все небесное воинство. Тысячи, десятки тысяч ангелов кружились в радостном хороводе над крышей Гейче и Стерны, и хоровод этот простирался от застрехи бедного еврейского дома до самого Небесного Престола.
Что случилось дальше со Стерной и ее мужем, история умалчивает. Возможно, этот танец был высшей точкой их служения Всевышнему. А возможно, судьба еще не раз подарила им золотые минуты радости, когда духовное и мирское сливаются воедино.
— И кто знает, — закончил раввин Довид свой рассказ, — возможно, в эту самую минуту сонмы ангелов водят радостный хоровод над одним из домиков Бней-Брака, и сам Всевышний, восседая на Престоле, радуется вместе с праведниками над подгоревшими халами, извлеченными из мусорного бака.
Наполеон в Варшаве
Записано со слов раввина Пинхаса Альтхойза, Холон.
Спустя неделю, после того, как победоносная французская армия заняла Варшаву, вельмишановная шляхта устроила пир в честь императора. Паны рассыпались в комплиментах, стараясь по-особенному польстить Наполеону.
Бонапарту эти славословия не пришлись по вкусу, и он решил поставить аристократов на место. С притворным вниманием оглядев зал, император спросил у сидящих неподалеку вельмож:
— А почему я не вижу среди присутствующих представителя еврейской общины Польши?
Панове покраснели. И хоть евреям в Польском королевстве жилось лучше, чем под властью русских помещиков, но за людей их шляхтичи не считали, а просто использовали, как удобное средство для обогащения. Евреи управляли маетками, вели торговлю, давали ссуды, собирали для панов налоги. Выгода выгодой, однако пригласить еврея на столь высокое собрание, посадить рядом, дать выступить как равному среди равных? Невозможно, немыслимо!
Но в этом-то и состоял план Наполеона. Император хотел показать вельможам их настоящее место, продемонстрировать, что для него, покорителя Европы, нет разницы между сиятельным графом и его слугой. Все, невзирая на титулы и происхождение, в первую очередь — его слуги!
Пыжились вельможные паны, пыжились, а делать нечего — воля императора. Пришлось послать за главным раввином Польши, реб Биньомином Дискином. И понеслась по мостовым Варшавы золоченая карета с приказом немедленно доставить еврея во дворец.
Часы после вечерней молитвы, раввин, как обычно проводил в одиночестве над томом Талмуда. Он не знал ни о пире, ни о речах сиятельных аристократов. Ему даже и в голову не могло прийти, что этим вечером ему придется выступать перед самим императором. Однако судьба иногда выкидывает такие коленца, о которых самый благочестивый раввин и помыслить не может.
В дверь постучали громко и требовательно. Служка отодвинул запор и в комнату раввина ворвался офицер. Золотое шитье эполет и мундира сияло даже в свете одинокой свечи.
— Приказ императора, немедленно явиться во дворец, — объявил офицер.
Деваться некуда, облачился раввин в субботние одежды и поехал. По дороге он пытался сообразить, для чего его везут во дворец и что он должен сказать императору.
Поначалу раввина ошеломило сверкание хрусталя в громадных люстрах, блеск золота на мундирах и камзолах, переливающиеся бриллианты в орденах и перстнях. На полураздетых женщин, осыпанных драгоценностями, словно елки снегом, он старался не смотреть.
На его счастье, архиепископ затянул свою речь, пересыпанную восхвалениями, точно торт цукатами, и у раввина осталось время подумать. Когда его призвали взойти пред светлые императорские очи, он уже понял, о чем будет говорить.
Императора тошнило от витиеватых славословий и откровенной лести, и он, все больше и больше раздражаясь, сосал лимон. Злость на трескучих болтунов разгоралась в Наполеоне и, когда раввин стал подниматься на возвышение, он тоже знал, как себя поведет.
Раввин в своем традиционном облачении, выглядевшем диким и неуместным среди сияния нарядов польской аристократии, оказался на том месте, откуда произносили речи, и в эту минуту Наполеон поднялся с трона, приветствуя духовное лицо.
Тотчас, как по команде, подскочили со своих мест французские генералы и маршалы. Понятное дело, когда император поднимается с трона, его офицеры не могут оставаться в креслах. Вслед за офицерами пришлось встать и вельможным панам со своими расфуфыренными дамами.
Лица у вельмож покраснели, глаза сверкали от ярости, да что поделаешь, деваться некуда! Наполеон простоял целую минуту, лукаво озирая зал. Он хорошо понимал, что творится в душах польских аристократов, но именно на этот эффект он и рассчитывал. А раввин, дождавшись, пока император усядется на трон, начал говорить.
— Что предсказал Йосеф виночерпию фараона, когда тот попросил растолковать ему странный сон? Если прочитать дословно: тебя освободят, для того, чтобы ты вспомнил обо мне. То есть, цель твоего освобождения будет состоять в памяти обо мне.
И было сие странным в глазах виночерпия. Ведь когда возникают опасения по поводу одного из незначительных царских чиновников, его сразу отстраняют от работы, а потом начинают расследование. Если же подозревается важная персона, то предварительно ведут расследование, и только когда набираются материалы по делу, объявляют об отстранении персоны от работы. Иногда в ходе следствия выясняется, что предполагаемое преступление на самом деле было не таким уж и страшным или наоборот — куда более опасным, чем изначально предполагалось. Но никогда не бывает так, чтобы сановника полностью оправдали. Ведь дело на него открывают только при определенном количестве улик. Поэтому и удивился виночерпий, ведь он сидел в тюрьме уже двенадцать месяцев, что само по себе говорило о серьезности преступления.