Вернувшись в рабочую комнату Мартина, Беэр и Шоно устраиваются в креслах возле письменного стола, сам же хозяин присаживается на его краешек.
— Вера, Ве-ра, — перекатывает он во рту имя, как виноградину. — Так и есть, она настоящая. Я сразу почувствовал.
— Марти, по-русски «вера» означаетder Glaube, — слегка виноватым тоном поправляет его Шоно.
— Пистис, — подтверждает Беэр.
— Тем более, — веско роняет Мартин и лезет в карман за трубкой. — Пистис София. Разумеется.
— И все же… — Беэр вытряхивает из серебряного футляра сигару, закуривает. — И все же я сомневаюсь. Шоно, это твоя епархия — развей мой скепсис, если можешь.
— Это будет проще, чем развеять дым твоей ужасной сигары.
— Ты ничего не понимаешь в табаке, это же «Montecristo» от Упманна! В детстве я обожал Дюма.
— Право, лучше бы ты обожал Конан Дойла! — ворчит Шоно.
Беэр подходит к окну и, приоткрыв одну створку, становится возле него.
— Итак, я весь — одно большое ухо.
— Да что тут скажешь? — пожимает плечами Шоно. — Я ошибся один раз, могу ошибиться и во второй. Но по всему выходит, что она — это Она. Зрачки, линии рук, пульсы, да все… Без единой натяжки.
— А «Шиу́р кома́»? — безнадежным голосом уточняет Беэр.
— Говорю же — все! — сварливо отвечает Шоно и, помолчав немного, добавляет: — Есть только одна непонятная мне деталь…
— Какая? — в один голос спрашивают Мартин и Беэр.
— … Но она не ставит под сомнение основной вывод, поэтому до поры я о ней умолчу. Мне пока что не хватает информации, чтобы разобраться с этим. Подождем пробуждения Веры.
— Единственный вывод, который в состоянии сделать я, — бурчит Беэр, — это то, что мне нужно каким-то образом теперь добыть для нее паспорт и визу, иначе весь мой план эвакуации полетит к чертям собачьим, а другого у нас нет. Я, конечно, волшебник, но бюрократия — это не моя специализация. Марти, — вдруг безо всякого перехода подзывает он того к окну, — скажи, тебе знаком владелец этого серого «хорьха»?
— Нет. Я впервые такой же видел пару дней назад и даже случайно запомнил номер — но отсюда я не могу различить цифры. А зачем тебе? Хочешь приобрести?
— Не нравится он мне!.. — бормочет Беэр, разглядывая автомобиль из-за занавески.
— Не нравится — не покупай! А что именно тебе в нем так не нравится? — спрашивает Мартин, видя, что тот не шутит.
— Не знаю, может, показалось… Хотя нет, когда я входил в дом, он стоял на другой стороне улицы. А это странно, вы не находите?
— Может, он просто переехал на теневую сторону? Жарко сегодня, — предполагает Шоно, подойдя к окну.
— Может, и просто. Но меня зацепило что-то, когда я мимо него проходил. Вот что? — Беэр страдальчески морщит лоб, отчего шрам на брови наливается кровью. — А, вспомнил! Машина недешевая, но не из тех, к которым полагается личный шофер, а парень, сидевший за рулем, на владельца не тянул.
— Чего он не делал? Я не понимаю твоего австралийского жаргона! — сердится Шоно.
— Извини, — Беэр переходит на немецкий. — По нему было непохоже, что он сидит в своем собственном автомобиле. Слишком напряженно. И одежда… Ладно, хотя, возможно, все это ничего не значит, уйти мне будет лучше черным ходом. Но прежде, чем я вас покину, скажите, откуда она взялась?
— Пришла. — Мартин разводит руками. — Она ничего не успела сказать, кроме того, что ищет своего дядю, который жил в этой квартире до меня. А потом потеряла сознание.
— Пришла, говоришь? Ясно. — Беэр достает из кармана авторучку с золотым пером и пишет пять цифр на первом попавшемся листе бумаги. — Это мой номер. Я снял домик в Олифе, он в моем распоряжении до конца месяца. Вот уж не думал, что придется в нем жить. Телефонируйте мне в случае… в случае чего. Если не застанете меня, оставьте сообщение прислуге. Ну, я пойду, попытаюсь совершить невозможное. А вы берегите себя… И ее.
Беэр обнимается с Шоно и Мартином, целует в морщинистый лоб Докхи и на удивление бесшумно исчезает в сумраке черного хода.
Состояние, в котором пребывала Вера в эти дни, принято называть бесчувственным, хотя вернее было бы назвать его бессмысленным — очнувшись, она некоторое время отчетливо помнила свои ощущения и видения, наспех смётанные воспаленным мозгом из лоскутков памяти и обрывков яви безо всякой логики и порядка.
Она бежала от красного-красного огня по краю жестяной крыши, оступившись, попадала ногой на ржавый водосточный желоб и срывалась вниз, но серый асфальт мягко пружинил и отбрасывал ее обратно в огонь, и она снова бежала и снова срывалась, пока асфальт не превращался в прозрачную озерную воду, и старушка с незнакомым лицом — Вера почему-то знала, что это была бабушка, — учила ее плавать в озере, приговаривая на каком-то забавном языке, и Вера начинала смеяться и вдруг захлебывалась, а бабушкины руки становились жесткими и грубыми и не давали ей поднять голову из воды, а на берегу стояли Паша с Мишенькой в купальных трусиках, и оба весело махали ей руками, как тогда в Коктебеле, а вода становилась все горячее и горячее, закипала, и Вера видела из-под воды, как муж и сын уходят, взявшись за руки, руки, и снова руки вынимали ее из воды и укладывали на холодный стол и намазывали чем-то густым и липким, и Вера долго превращалась в бабочку, а потом порхала и порхала, покуда какой-то добрый с виду старик не поймал и не пришпилил ее к пробковой пластинке, как была в то лето у Мишеньки, но Вере не было больно, а только скучно, а потом она висела за стеклом на стене, стекло было такое мутное, сквозь него пробивались солнечные лучи и нещадно припекали, а потом приползла огромная змея, и надо было отрубить ей голову топором, но топор почему-то все время поворачивался в ладони и ударял плашмя, а этот рыжий, а кто собственно он такой — она забыла, хотя знала, конечно, — он спас ее, и она хотела поблагодарить его, но он только прижал прохладную руку к ее губам, улыбнулся и покачал головой, а этот разбойник — из книжки с картинками, которую она читала Мишеньке, — такой смешной, он был из Африки, а сказал, что из Одессы, а они были в Одессе в тридцать третьем, а в Африке не были, и тут Вера понимает, что очень устала и вот-вот заснет и не успеет познакомиться с разбойником, а Мишенька из-за этого ужасно расстроится, она поскорее называет свое имя и засыпает с чувством, что теперь-то все будет хорошо.
Пробудившись на следующее утро, а точнее — ближе к полудню, Вера сперва лежит с закрытыми глазами и прислушивается к собственным ощущениям и к тому, что происходит вокруг. Она чувствует, что у нее «сосет под ложечкой» — так говаривала бабушка, подразумевая голод, и что она настолько слаба, что не в силах даже приподнять веки. Снаружи же доносятся звуки, вполне умиротворяющие: громкое тиканье часов, звяканье посуды, тихие скрипы паркета и птичье чириканье.
Вера собирается с силами, открывает глаза, долго изучает высокий лепной потолок и пытается вспомнить, где находится. Но память отказывается сотрудничать, а Вера не в том положении, чтобы оказывать на нее давление, поэтому продолжает осматриваться в надежде на какую-нибудь подсказку. Комната, в которой лежит Вера — судя по разноцветным каракулям, виднеющимся там и сям на голубеньких обоях, — бывшая детская, бывшая — потому что в ней нет ни игрушек, ни книжек. Возле кровати — накрытая чем-то белым и кружевным тумбочка, уставленная склянками, и большое удобное кресло. На столике подле кресла — лампа в виде японской вазы с абажуром цветасамо́,и книга — разобрать, что написано на ее корешке, под таким углом невозможно. Перед собой Вера видит слегка приоткрытую застекленную дверь, в которой косо отражается большое окно с синими занавесками, очевидно находящееся за изголовьем кровати. В итоге — ничего такого, за что память могла бы зацепиться. Есть хочется все сильнее, и Вера начинает злиться — на себя, на свою память и на того, кто бросил ее в таком унизительно беспомощном положении.
Но тут дверь открывается и в комнату заглядывает худощавый огневолосый мужчина с грустными глазами на веселом лице, и Вера вспоминает все, что было, и с тем ощущение, что все будет хорошо, исчезает, будто его затянул маленький черный смерч, раскрутившийся за грудиной.
— Доброе утро, Вера! — с улыбкой говорит рыжий по-немецки. — Меня зовут Мартин. Я, если помните, здесь живу, а вы, по всей видимости, упали на меня с неба, поскольку, как и положено падшим ангелам, не имели при себе никаких документов. Поэтому лечить вас мне пришлось самому. По счастью, я оказался врачом. И как врач настаиваю, чтобы вы по возможности сохраняли молчание в ближайшие сутки, хотя я, не скрою, безумно заинтригован вашим визитом.
У Веры возникает подозрение, что Мартин все время смотрит в точку над ее головой, поскольку ей никак не удается поймать его взгляд. Он же, откашлявшись, продолжает:
— Полагаю, что за время болезни вы порядком проголодались?
Вера кивает.
— Вот и прекрасно, сейчас мы вас накормим. — Рыжий совершает нечто вроде полупоклона и пропадает за дверью.
Неожиданная мысль вгоняет Веру в краску — она поднимает одеяло и заглядывает под него. Как и следовало ожидать, на ней не платье, а длинная ночная рубашка с глухим воротом. «Это значит, он меня переодевал? И все такое?… Боже, боже!» — Она истерически хихикает. Но ответ на ее вопрос появляется тут же — в комнату входит суровая дородная старуха с подносом в руках.
— Я — Берта! — представляется она. — При тебе сижу. Ежели надо чего, мне говори.
Вера облегченно выдыхает, округлив глаза. Берта усмехается и, усевшись рядом, начинает кормить ее с ложечки куриным бульоном.
На следующее утро Вера проснулась рано и почувствовала в себе силы сесть — она спустила ноги с кровати и поглядела в окно. Солнечный свет, пробивая синие маркизы, делал комнату похожей на аквариум с морской водой. «Я — золотая рыбка, — подумала Вера и вздохнула. — Только вот желания исполнять не умею».
Берта, вероятно, хлопотала на кухне — из-за двери доносились постукивания и побрякивания, а в воздухе пахло чем-то кондитерским, напоминающим о детстве. Вера попробовала встать, и это ей удалось, хотя колени и ходили из стороны в сторону, как у новорожденного жеребенка. Она постояла немного, придерживаясь за спинку кровати и заново привыкая к вертикальности, от которой слегка повело голову, и несмело сделала первый шаг. Ночная рубашка была сильно велика Вере — наверное, это Бертина, догадалась она, — и ей приходилось мелко семенить из опасения наступить на волочащийся подол и грохнуться с этакой высоты. Придержать же его на манер статс-дамы Вера не могла, поскольку руки ее были заняты балансированием. Осторожно перебирая босыми ногами, она вышла в коридор и остановилась в нерешительности — поди догадайся, где у них тут удобства! — наугад двинулась направо и за первой же дверью обнаружила искомое. Потом она долго стояла в ванной, разглядывая в зеркале свой бледный лик и досадуя, что нечем припудрить эту ужасную синеву под глазами — ведь не зубным же порошком, затем распустила толстые тугие косы, придававшие ей гимназический вид, слегка взбила волосы и, повертев головой вправо-влево, сочла результат удовлетворительным. Из зазеркалья на нее смотрела томная особа с глубоким загадочным взором кинозвезды начала двадцатых. «А и ничего!» — сказала она вслух и продолжила путешествие по квартире.
Сквозь стекло третьей двери Вера увидела странное — хозяин дома, одетый в синюю шелковую пижаму, полуприкрыв глаза, исполнял какой-то удивительный плавный танец. Ноги рыжего осторожно выделывали замысловатые па, будто ступали не по паркету, а по скользким камням, торчащим из воды, а руки ласково гладили больших и маленьких невидимых зверей, стоявших вокруг. Вера напрягла слух, но ничего похожего на музыку не уловила. Устав стоять в одном положении, она переступила с ноги на ногу — половица издала громкий хриплый стон, — рыжий замер на месте и посмотрел в сторону, откуда послышался звук. Вере почудилось, что в глазах его мелькнул страх. Она отворила дверь и вошла.