Я оторвался от окна и опять начал выписывать круги по кухне.
А дает мне это то, что, зная причину, он может выбирать из исполнителей и точек бифуркации. Выбор меня, страны и времени сам по себе кое о чем говорит. И, тогда, менять историю надо в соответствии с тараканами в моей голове. Ничего мудрить не надо, мой первый порыв — то, что надо. Осталось теперь его исполнить.
Прошелся по кухне, проверяя логику. Очевидных косяков не видно. Значит, можно начинать планирование с учетом имеющегося ресурса. А пока мне надо стать такой маленькой серенькой мышкой под веником, слиться с фоном. И я захрипел, пугая тишину квартиры:
— Я весь прозрачный, как оконное стекло, и неприметный как льняное полотно…
Понедельник, 21.03.1977, 11.40
Ленинград, Измайловский пр
— Ой… Привет, Тома! — оторопело смотрю на девушку, с которой нос к носу столкнулся в полутёмном тамбуре хлебного магазина, — сто лет жить будешь.
— Здравствую, — свысока кивает она и направляется мимо.
— То-о-ом, — тяну я в спину, глядя на полупустую матерчатую сумку у неё в руке, — ты домой или дальше по магазинам? Если идешь дальше, то пошли вместе, я тоже отсюда обход начал.
Она оборачивается, на лице — сомнение.
— Вместе весело шагать по просторам, — бросаю с серьезным видом аргумент.
Тома фыркает, потом, чуть подумав, согласно кивает головой:
— Ладно… Я на улице постою.
Странно это все… Вроде и не мальчик, но откуда такая радость? Почему понятное желание понести её сумку превращается в мучительные метания в поисках подходящих слов?
Надавил вилкой на черняшку — свежайший. Взял ещё тёплый, чуть маслянистый брусок, понюхал — и сладковатый ржаной запах вытеснил все мысли. Торопливо отламываю уголок и хрущу чуть кисловатой корочкой обдирного. В сумку, туда же горчичный батон. У кассы перечислил лежащее в сумке, расплатился и торопливо пошёл к выходу.
Спускаюсь по ступенькам из магазина и на последней задерживаюсь.
— Господи, ну скорее бы вырасти. Так хочется взглянуть на тебя сверху вниз, — со вздохом делаю ещё один шаг, и вот я сантиметров на семь короче Томы. Тоска смертная. — Ну, какие у тебя планы по закупкам?
— Молочный ещё и овощной. Картошка и морковь, — Тома с некоторым сомнением взглянула на меня.
— Угум-с… — я задумываюсь над выстраиванием оптимального с точки зрения моих интересов маршрута.
— Значит, мы сделаем так, — начинаю командным голосом, — сейчас идем в молочный, потом ты заскакиваешь к себе и оставляешь купленное, потом заходим ко мне, я тоже оставляю, пьем чай и идем в овощной.
На«…пьем чай» мой голос предательски ломается, не выдержав внутреннего напряжения, и я даю позорного петуха.
— О боги! — закатываю глаза к небу, Тома деликатно тыкается мордочкой в воротник пальто, пряча усмешку.
— Ужасный возраст, — делюсь с Томой своими переживаниями, — пошли. Держись за меня, скользко, — протягиваю ей руку.
Тома чуть наращивает дистанцию между нами. Понятно… Ладно, пойдем длинной дорогой:
— Что читаешь?
И мы пошли, повышая в споре голос и размахивая руками. Нет, я, конечно, понимаю, что девочки сентиментальны, но это ж уму непостижимо — сравнивать глыбу Хемингуэя и коммерческого писателя Ремарка. Да этот Мария осознано использовал пафос и сентиментальность, разжевывал для читателя малейшие шероховатости и не видел разницы между фашизмом и коммунизмом. А её переход от Ремарка к Экзюпери — это вообще верх нелогичности!
Пересекаем Фонтанку, и на верхней точки моста Тома просит, вскочив на высоченный бордюр:
— Подожди чуть-чуть… Полюбуюсь, очень красивый вид отсюда.
Выцеливает взглядом в створе проспекта золотую иглу Адмиралтейства и неподвижно замирает, приподнявшись на цыпочки, лишь чуть-чуть колышутся лепестки ноздрей, втягивая морозный ленинградский ветерок.
Смотрю на тонкий профиль, и память своевольно подбрасывает чуть более взрослые образы, и реальность начинает оплывать мягким воском под устремленным в будущее взглядом. Грежу, и мимо неторопливой каруселью проплывают виденья: музыка Доги и счастливые глаза напротив в кружении выпускного вальса; бокалы с шампанским на гранитном парапете, и стая разноцветных шаров рвется в светлую июньскую ночь; сочная зелень полей прижимается к ныряющей между холмами цепочке пирамидальных тополей, в просвете между деревьями машет мне рукой чуть дрожащая в воздухе тонкая девичья фигурка. Пряно-горьковатый аромат кружит голову, где-то сбоку чуть хрипловатый женский голос выводит «dance me to the children who are asking to be born», и я слегка киваю в такт мелодии.
— Ну что ты так на меня смотришь, — выдёргивает меня из нирваны нервный вопрос, — и не вздумай опять свои глупости говорить!
— Но думать-то глупости ты мне не можешь запретить, верно? — слегка заломив брови, гляжу в зелень глаз напротив.
Отворачивается, нахмурившись, но по лёгкому шевелению ушек догадываюсь, что уголки рта поехали вверх. Протягиваю руку и помогаю спуститься на обледеневший тротуар. В многозначительном молчании доходим до её парадной.
— Где твое окно? — спрашиваю, запрокинув голову к фасаду.
— Вон, видишь на третьем этаже балкончик? Это мой. Серенады выть будешь? — деловито уточняет она.
— Угу, и будут у тебя теперь под окнами литься горестные звуки баркаролы заказной…
— Стих?
— Не обращай внимание, дурацкая привычка извлекать из себя цитаты.
— Дюх, — впивается она в меня клещом, — расскажи, я такого не слышала…
— Спой светик, не стыдись?
— Ну пожаааалуйста…
Заглядываю в подсвеченные солнцем глаза, вижу незамутненное ничем любопытство и капитулирую.
— Сейчас… Вспомнить надо, — и я шепчу про себя полузабытые строки. — Значит так, там будет слово «Веспер» — это название вечерней Венеры у римлян.
Приосаниваюсь и декламирую:
Ночь светла. В небесном поле
Ходит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.
Догаресса молодая
На подушки прилегла,
Безучастно наблюдая
Танец лёгкого весла.
Что красавице светила?
Что ей ход небесных сфер?
Молчалив супруг постылый,
Безутешен гондольер.
Не о том ли в час разлуки
Над Венецией ночной
Льются горестные звуки
Баркаролы заказной?
Устремив взор в себя, Тома некоторое время беззвучно шевелит губами, повторяя какие-то строки, потом вскидывает на меня требовательный взгляд:
— Чье это?
— Современного поэта, ты не знаешь…
Конечно, не знает, оно ещё не написано.
— Современного… странно… — опустив голову, задумчиво рассуждает сама с собой. — А так на Пушкина похоже… Но, конечно, не он, иначе это стихотворение было бы в избранном, а его там нет…
В полном изумлении гляжу на нее. Нет, я знал, что у неё светлая голова, но что б настолько…
— Слушай, — в голос прорывается уважительное удивление, — ты меня сейчас поразила. Честно. Тут ведь Пушкин действительно присутствует.
— Ты ж сказал, что современный? — обиженно восклицает она.
— Так и есть. Понимаешь, Пушкин тут присутствует как основа, — начинаю излагать взволновавшую меня историю. — Первые пять строчек — это чуть переделанный черновик, написанный им за месяц до гибели, так называемое неоконченное «венецианское» стихотворение Пушкина. В целом же виде стих недавно воспроизвел пушкинистам один старичок. При этом он утверждал, что запомнил его наизусть в юности со слов одного белого офицера. А этот офицер, в свою очередь, рассказывал, что в его семье хранился альбом, в котором эти строки были полностью записаны. А в годы гражданской войны альбом был утерян. Представляешь потрясение пушкинистов?! Нет текста — нет возможности доказать авторство. Но кто ещё может написать «танец лёгкого весла»? Кто ещё в шестнадцать строчек втиснет шекспировский сюжет? Кто у нас помнит, что такое баркарола? Это, между прочим, романтическая серенада венецианских лодочников — её часто распевали именно на заказа под определенным окном. И когда экстаз пушкинистов достиг максимума, дедок, между прочим — известный художник-иллюстратор детских книг, признается в мистификации, это он дописал стихотворение Пушкина. Шутка! Но какая!
Тома зачарованно слушает, не сводя с меня округлившихся глаз, ладошки молитвенно сложены на груди. Замираю от желания сделать полтора шага навстречу и ткнуться носом в завиток у виска. ещё рано, очень, очень рано…
— Ты, оказывается, не только красивая девушка, но ещё и очень тонко слышащая, — искренне выдыхаю комплимент, — почти никто вот так на слух Пушкина в незнакомом стихотворении не опознает.
По лицу Томы бродит довольная улыбка, потом девушка подхватывает сумку, бросает «я быстро» и стремительно исчезает в темноте парадной. Запрокидываю голову и, весело щурясь, изучаю рустику на фасаде. Это я удачно в булочную зашел, молодец.
— Паап… — я налил себе чая и присел напротив.
— Ась?
— У меня каникулы.
— Сердечно поздравляю.
— Эээ… — я замялся, не люблю просить деньги, — как ты думаешь, если я приглашу девушку в кино, то финансовое благосостояние нашей семьи не будет сильно поколеблено?
Папа насмешливо задирает брови:
— Как ты сложно завернул… Не сразу даже и сообразишь, на что ты намекаешь. И в конце, венцом творения, волшебное слово «поколеблено», чтоб меня окончательно запутать и дезориентировать.
Улыбаюсь в ответ:
— Ну не могу же я подойти и сразу в лоб «дай рубль».
— Ого, целый рубль? Это ж сколько девушек можно сводить в кино… — папа мечтательно закатил глаза к потолку и начал что-то подсчитывать, — пять штук!
— Мороженое перед сеансом в калькуляцию заложил? — уточняю деловито. — Пышки с кофе после… Плюс резерв на непредвиденные обстоятельства.
— О, так речь не просто о кино… Тут планомерная осада намечается, — папа заинтересованно трет ладони, — из класса?
— Ага.
Папа опасливо косится на прикрытую дверь и, понизив голос, уточняет:
— Зорька твоя?
— Да, это хорошо, что ты напомнил… С Зорькой тоже в кино собираемся, но втроем, с Паштетом. Возможно даже два раза.
Папа чуть повеселел, и, наклонившись к журнальному столику, приступил к набиванию трубки.
— Что б с тебя такого запросить за это… — он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе, — этакого…
— Как насчет ежедневного занятия физкультурой? С апреля, как освобождение закончится.
— Ого, эк тебя приспичило, чтоб на такое подписаться. Надеюсь, это не будут перевороты с боку на бок в постели?
— Неа, я всё равно собирался, а тут будет дополнительный стимул — раз с тобой договорился.
— Хм. Ну давай, попробуем. Интересно даже, на сколько тебя хватит.
Папа достает пружинную монетницу и начинает выщелкивать из неё двадцати- и пятнадцатикопеечные монеты.
— На, тут два с полтиной, на каникулы. Хватит?
— Спасибки, с запасом, — я с облегчением принял в ладошку горстку серебра и направился в свою комнату.
— Да, кстати, запомни, — полетело мне в спину, — мужчины, по крайней мере, большинство из них, устроены так, что не понимают намеков и невербальных сигналов. Невербальные сигналы — это…