— Мне известно об этом списке, — молвил Скорцени.
— А значит, известно и то, что многие лица из этого списка действительно оказались во главе заговора 20 июля.
— Так оно и произошло на самом деле, — сдал и эти позиции Скорцени.
— Кстати, один из первых значившийся в этом списке, Карл Герделер, в мае сорок первого, то есть накануне «русской кампании», тоже воспользовался посредничеством шведских дипломатов. А ему что понадобилось в Лондоне? Оказывается, он просил передать Черчиллю некий «Мирный план» урегулирования всех германоанглийских вопросов. Вот только приводиться в действие этот план мог лишь в том случае, если Лондон поможет прийти к власти «группе германских деятелей, — как было указано в его письме, — являющихся руководящими лицами во всех сферах жизни и готовых взять на себя всю ответственность за дальнейшую судьбу Германии». Но самое любопытное, что в списке, переданном английской разведке самим Герделером, он уже значился «теневым канцлером» демократических сил сопротивления фашизму.
— И все же англичане не зря сотнями сдают нам врагов рейха. Представился случай истребить значительную часть германской элиты руками самих германцев.
— Среди них найдется несколько людей, мало причастных в заговору, — согласился Мюллер. — Но тех, которые бы абсолютно не знали о нем, там не окажется.
— Не уверен.
— Сталин в таких случаях говорит: «Когда лес рубят, на щепки никто внимания не обращает». Или что-то в этом смысле. Так что у англичан свой интерес, у нас свой, — заключил Мюллер, кладя трубку.
Скорцени встретился взглядом с адъютантом, и оба отвели глаза. Они прекрасно понимали, что в этой мясорубке сгинет немало совершенно невинных, преданных нацизму людей, поскольку вряд ли фюрер пощадит хотя бы одного из значащихся в «лондонских списках». Ярость и месть — вот все, чем он сейчас руководствуется. Только неуемная ярость и неукротимая месть.
— Скорее всего, в этих списках действительно все из стаи заговорщиков, — пощадил самолюбие своего командира Родль. — И потом, я свидетель того, что вы ничего не могли сделать для спасения людей, которые стали жертвой интриги Черчилля.
— Пусть меня хоть что-то оправдывает в этой ситуации, — вздохнул штурмбанфюрер. — Но меня сейчас интересует другое: почему вдруг Мюллер стал отчитываться передо мной?
— Он не отчитывался, а оправдывался.
— Тоже верно, Родль.
— Пытается заручиться вашей поддержкой на тот случай, когда обвинять станут его самого — в излишней жестокости и несправедливости.
— А еще — в неумении распознать в лондонских радиодоносах элементарную провокацию британской разведки. Однако все это уже будет происходить значительно позже, когда «лондонских заговорщиков» всех до единого казнят.
21
Отпустив участников совещания, Гитлер еще какое-то время нервно ходил вдоль стола, поглядывая при этом то на один стул, то на другой, словно там все еще сидели его «генералы от инженерии». Затем вернулся в свое кресло, уселся в него и, вцепившись дрожащими костлявыми пальцами в подбородок, до бесформенности изуродовав его, надолго впал то ли в раздумье, то ли в забытье.
Однако смотрел фюрер не на лежащую перед ним огромную карту — с лишь недавно нанесенными на нее линиями фронтов, вспоротыми стрелами наступлений и контрнаступлений; и даже не на все еще остававшегося в «ситуационной комнате» Бормана. Нет, это уже был взгляд в то отторженное от него самого, от всякой реальности, «никуда», за которым могло просматриваться разве что отчаяние; да еще страстное желание уйти не только из опостылевшей, окончательно предавшей его реальности, но и из самого отторгнувшего его мира.
Мартин улавливал его состояние и отлично понимал, что самое время предать фюрера одиночеству. Тем более что Гитлер никого не просил остаться, а в таком случае пребывание в кабинете любого, в том числе и его, рейхслейтера НСДАП, было недопустимо: фюрер уже не раз давал понять это каждому, кто предпринимал попытку уединиться с ним, будь то фельдмаршал, министр или генерал-адъютант.
И если время от времени Борман все же позволял себе нарушать его запрет, то лишь потому, что страстно желал утвердить и себя, и прочих приближенных в мысли, что он по-прежнему «вхож» к фюреру и что тот по-прежнему рад видеть его в любой ситуации, при любом душевном состоянии. Потому что никакими просчетами, никакими фронтовыми неудачами старая дружба их разрушена быть не может.
— Ну, что, Борман, что?! — явно не выдержал его присутствия Гитлер.
Пребывая в более или менее сносном расположении духа, фюрер обычно обращался к нему по имени. Если же он говорил «Борман», а тем более — на «вы», то за этим всякий раз следовала попытка официально отмежеваться от тех «особых отношений», на которые его заместитель по партии не просто претендовал, но и за которые яростно сражался, оспаривая право на них у Гиммлера, Геринга, Кальтенбруннера, Шауба… А в последнее время — еще и у группенфюрера Отто Фегеляйна, который, женившись на сестре Евы Браун, решил, что стал родственником не только Евы, но и Адольфа. В чем, конечно же, самым невиннейшим образом ошибался. Хотя пока что и не догадывался об этом.
— Я как ваш соратник по борьбе и партии… — начал было Борман.
— Соратник?!.. — возмущенно прервал его Гитлер. — Соратники вроде вас, Борман, любят только пиры победы; за поражения же приходится расплачиваться мне одному.
— Это не так, мой фюрер.
— Так, Борман, так! Пиры победы — вот что привлекает вас в той борьбе, в которой германский народ сражается с обреченностью гладиатора. Причем в Германии так было всегда, со времен Священной Римской империи. Что, впрочем, и тогда уже было предательски несправедливо. Предательски несправедливо, Борман.
— У вас, мой фюрер, всегда есть товарищи по движению, готовые делить с вами все, в том числе и горечь сокрушительных поражений.
— «Сокрушительных», говорите? — приподнял голову фюрер. Теперь он смотрел на партийного босса исподлобья, недоверчиво и почти агрессивно.
Борман ощутил, что фюрер опять, уже в который раз, ищет повод взорваться вулканом ярости и тем самым облегчить свою душу. В иные времена личный секретарь готов был жертвенно подставлять себя под такие извержения. Но только не сейчас. Сейчас, когда в ходе разгрома сил заговорщиков фюрер вновь, как и во времена разгрома штурмовиков из формирований СА, познал вкус крови поверженных врагов, это становилось слишком опасно.
— Если бы они, сокрушительные поражения, случились… мой фюрер, — дрогнул рейхслейтер. — Я имел в виду только это.
И вновь воцарилась эта бесконечная, тягостная пауза…
Догадывался ли фюрер, как убийственно изводил он подобными «артистическими паузами» своих «придворных»: и тех, кто готов разделять с ним тягости поражений, и тех, кто хоть сейчас готов был предать его, не говоря уже о тех, кто хоть сейчас готов был пристрелить его?
— Чего вы ждете, Борман?.
— Как ваш личный секретарь, мой фюрер, я считал, что… после такого совещания…
— Я не об этом, Борман. Чего вы ждете от меня, от этой войны?
— Как и все, — победы. Только победы.
— Нет, чего вы все жаждете, — проигнорировал его ответ фюрер, — должностей, славы, маршальских жезлов? Все это вы уже имеете. Так почему вы и дальше носитесь за мной, подобно своре дворняг?
Рейхслейтер вновь поколебался. Фюрер ставил вопросы так, словно расставлял западни и развешивал удавки, потому что был убежден, что жертвует собой ради Германии, ради чинов и благоденствия своего окружения, лично для себя ничего не приобретая.
— Мы все желаем только одного: успеха нашего движения, победы национал-социализма и победы Германии.
— Не все, Борман, не все, — помахал перед собой ревматически искореженным пальцем Гитлер. — Знаю, что тебе навсегда хочется забыть 20 июля сорок четвертого. Вам всем хочется забыть его. Но я вам этого не позволю.
На сей раз Борман благоразумно промолчал, однако фюрер не сразу заметил это. Еще какое-то время он продолжал резко, непререкаемо высказывать наболевшее, прерывая монолог только для того, чтобы еще и еще раз прикрикнуть: «И не спорь со мной, Борман! Ты споришь, даже когда абсолютно не прав!». И лишь тогда личный секретарь фюрера осмеливался подтверждать: «Вы правы, мой фюрер! Не спорю, ибо вы абсолютно правы».
После того, как Борману удалось наладить связь с русским разведчиком и через него получить канал прямой связи с Кремлем, он старался быть предельно осторожным. Любое отторжение от фюрера воспринималось сейчас, в нервозной обстановке поражений на всех фронтах, как обвинение, если не в прямом предательстве, то, по крайней мере, в «пораженчестве». А рейхслейтер опасался, что людям Шелленберга или Скорцени удастся выйти на его «московский след». Причем произойдет это раньше, чем он сумеет хоть как-то намекнуть об этом фюреру, подготовить его к своей «легенде».
— Кстати, где сейчас Геринг? — вопрос прозвучал настолько неожиданно и так некстати, что Борман растерянно оглянулся, словно бы надеялся, что он задан не ему, а кому-то из доселе томившихся под дверью адъютантов.
— Мне сообщили, что он находится на севере Германии, инспектирует расположенную там воздушную армию…
— Воздушную армию? Какую еще «воздушную армию», Борман?! У Геринга уже нет никаких «воздушных армий». Есть лишь какие-то жалкие остатки былого люфтваффе. Что вы скажете на это, рейхслейтер? — это «рейхслейтер» прозвучало в устах фюрера почти саркастически.
— Затрудняюсь с ответом, мой фюрер.
— Почему затрудняетесь? Не согласны с тем, что былых военно-воздушных сил у нас уже нет? Вы принципиально не согласны с этим, Борман? Что вы опять юлите?
— Я не юлю, мой фюрер. Я осмысливаю.
— Здесь нечего осмысливать. Геринг погубил наш воздушный флот. Он погубил его, Борман, несмотря на то, что германский народ предоставил ему все: огромное количество денег, лучших пилотов и лучшие боевые машины.
Рейхслейтер понял, на какой опасной грани подозрения оказался и, чтобы как-то потянуть время, долго сморкался в измятый несвежий носовичок. Мартин помнил, Что фюрер терпеть не мог, когда кто-либо в его присутствии прочищал таким образом свой нос, и порой этой процедуры оказывалось достаточно, чтобы он прервал разговор и выпроводил собеседника из кабинета. Однако на сей раз Гитлер вынужден был терпеливо, хотя и не скрывая своей брезгливости, промолчать.
Борман, конечно же, не согласен был с утверждением фюрера. Он знал, с какими трудностями сталкиваются воздушные армады Геринга, пытаясь противостоять асам русских и англо-американцев. Но так же хорошо знал он и то, что вступать в споры с вождем бессмысленно.
— Сейчас всем нам трудно, мой фюрер, — по-житейски вздохнул рейхслейтер. Хотя даже этот сочувственный вздох вызвал у Гитлера неудовольствие, он привык, нет, он попросту требовал, чтобы его мнение, как и его власть, не подлежало никаким коррективам и сомнениям. — Однако выстоять мы можем, только сплотившись.
Фюрер отрешенно взглянул на рейхслейтера, едва заметно пожевал нижнюю губу, пытаясь погасить накипавшее в нем раздражение и гнусавя, пробубнил:
— Вот я и спрашиваю, где сейчас Геринг? Почему он не здесь? Почему не с нами? Что все это значит?
— Распоряжусь, чтобы выяснили, мой фюрер.