А знал ли Штубер, как ненавидели его, Отшельника, висельных дел мастера, заключенные? Как все они ненавидели его! Конечно же, знал! Ради этого он, собственно, и затевал весь свой садистский эксперимент.
О двух других мастерах-висельниках, Божьем Человеке и Федане, на эти дни попросту забыли. Из «барака смертников» их перевели в другой, обычный, и на время оставили в покое. Отшельника же продолжали содержать вместе со смертниками. Причем лагерное начальство, очевидно по подсказке Штубера, специально распустило слух, что Гордаш будто бы сам тайно отбирает жертвы, определяя, кого казнить со следующей партией приговоренных и кого из этой партии — в первую очередь.
Шли дни, в барак подселяли все новых и новых штрафников, партизан и подпольщиков, евреев и коммунистов. Во всей округе на какое-то время специально отменили расстрелы, заменив их повешением, чтобы «образцово-показательная рейхсвиселица» зря не пустовала. Но, кого бы из них ни казнили, вместе с группой обреченных на место казни привозили и бывшего семинариста, чтобы поставить под третью, ритуальную петлю. И само это возведение на эшафот Отшельника постепенно становилось неотъемлемым ритуалом казни на рейхсвиселице.
И лишь на тринадцатый день после сооружения виселицы Отшельника привезли к ней одного. Но когда он вышел из машины, то увидел, что на эшафоте уже стоят Божий Человек и Федан. Однако сама виселица была кем-то повреждена: отбито несколько досок на помосте, поперечина держалась на одном гвозде, изрублено несколько ступенек лестницы, ведущей к петлям.
— Кто осмелился так по-варварски относиться к шедевру висельничного искусства, мы, естественно, выясним, — сказал Штубер, со скорбью на лице осматривая эшафот. — Наши полицаи так поработают с этими негодяями, что о дне казни на этой же виселице они будут мечтать, как о манне небесной. А пока что даю вам два часа, чтобы привести свое собственное творение в божеский вид.
— Лучше бы его сожгли, — проворчал Федан, однако на слова его никто не отреагировал.
— Зебольд, — обратился барон к своему Вечному Фельдфебелю, — реставрация этой местечковой экзотики — под вашу ответственность. Ровно через два часа мы с вами должны любоваться умиляющим взоры зрелищем — покачивающимися на ветру висельничными петлями.
* * *
Штубер уехал, а висельничных дел мастера взялись за топоры и осмотрели оцепление из немцев и полицаев с такой ненавистью, что некоторые из них тут же вскинули автоматы и винтовки, а некоторые подались назад.
«Не пробиться!», — поняли все трое и, вдоволь наматерясь, принялись за работу. Трудились молча, сосредоточенно и угрюмо, ограничивая общение между собой только словами «подай», «отрежь», «отмерь», «подгони». Это и в самом деле были настоящие мастера, которые знали цену своего труда и цену людской похвалы, на которую в этот раз рассчитывать не имели права.
Вернувшись на площадь, Штубер с грустью осмотрел виселицу и сокрушенно покачал головой, объясняя самому себе, что былого совершенства и прежней изящности этому творению рук человеческих уже не вернуть.
— Вот вам, Отшельник, — скорбно произнес он, — еще один пример того, что шедевры воспроизведению не подлежат, возможна лишь жалкая ничтожная копия.
— Если только кому-то позволено называть шедевром виселицу.
— Только потому, что с ее помощью умерщвляют людей? — вскинул брови Штубер. — Почему же тогда как всемирные оружейные шедевры почитают некоторые образцы мечей и дамасской сабли, кольты, вальтеры и винчестеры; бомбардировщики, танки или не поддающиеся обнаружению и обезвреживанию противопехотные мины? Их для чего создают? Не для убийства? Странная какая-то у вас логика, господин недоученный семинарист!
«Да с логикой у тебя, нелюдь, все в порядке, — мысленно возразил ему Отшельник, — вот только с совестью что-то произошло, причем давно и бесповоротно!»
— Ну да что уж тут! — вздохнул Штубер, завершая наконец прием работы мастеров, выстроенных у входа на эшафот. — Что сами себе смастерили, на том и висеть придется, так что не взыщите.
Мастера мрачно переглянулись.
— Не по-людски это как-то, — попробовал усовестить эсэсовца Федан. — Как-никак мы старались. Отложили бы хоть на недельку.
— Правильно, старались, — охотно согласился с ним барон. Орест давно заметил, что он вообще очень охотно вступал в полемику с обреченными. Не знал только, что затем, возвратясь в свой кабинет или на квартиру, старательно воспроизводил эти диалоги в блокнотах, рассматривая их, как заготовки для будущей книги «по психологии человека на войне». — Благодаря вам, мы вон скольких врагов рейха перевешали. Но пора и честь знать. Что ж, вам так до конца войны и наблюдать, как других вместо вас вешают? Извините, господа, но ни по людской, ни по божеской справедливости это уже несправедливо.
— Тогда, может, завтра, поутру? Мы бы еще с товарищами по бараку попрощались, — продолжал увещевать его Федан.
— Вы с ними уже давно попрощались, — язвительно заметил барон. — Как только построили эту рейхсвиселицу, за которую все они, и все еще живые, и уже давно мертвые, прокляли вас.
Федан порывался выдвинуть еще какой-то аргумент, однако Божий Человек рыкнул на него:
— У кого вымаливаешь?! У палача?! Лучше помолись! Хотя бы, сходя в могилу, помолись.
23
Каждого, кто попадал в этот подземный город СС, поражало огромное количество ходов, уводивших вправо и влево, вверх и вниз от автомобильного тоннеля. Да и сам тоннель вскоре вплетался в огромную паутину лабиринта.
Даже личный шофер коменданта, начинавший свою службу здесь еще два года назад водителем грузовика, и тот в некоторых участках «СС-Франконии» чувствовал себя неуверенно. Особенно в те минуты, когда приходилось оставлять машину и в качестве охранника углубляться вместе с комендантом в пешеходные лабиринты — с их искусственными тупиками, стены которых раздвигались только перед посвященными; а также со всевозможными ямами-ловушками и почти неосвещенными «ползунковыми» переходами.
— Уже чувствуя, что дни его комендантства сочтены, — нарушил молчание комендант «СС-Франконии», — штандартенфюрер Овербек упрямо ждал появления в лагере одного из коллег Скорцени, гауптштурмфюрера Штубера…
— Командира диверсионного отряда «Рыцари рейха», — подтвердил Удо Вольраб. — Но ждал он, собственно, не барона фон Штубера, а какого-то украинского скульптора по кличке «Отшельник», большого мастера по распятиям, которого барон умудрился очень расхвалить ему в телефонном разговоре.
— Да, ему срочно понадобился палач столь своеобразной… специализации?!
— Следует уточнить, что Отшельник — специалист по скульптурным распятиям, — мягко уточнил адъютант.
— …Которого Овербек решил переквалифицировать на палача, специализирующегося на реальных распятиях?! — еще больше удивился фон Риттер.
— Возможно, возможно, — не решился в очередной раз ставить под сомнение прозорливость коменданта его адъютант. — Однако утверждают, что Отшельник, которого барон фон Штубер привез в Германию откуда-то из глубин Украины, действительно талантлив и сотворяет потрясающие шедевры из камня и дерева.
— Значит, опять статуи-«распятия»?! Не зря же мне говорили, что Овербек свихнулся именно на «распятиях». Неужели так оно и произошло на самом деле?
Заместителем коменданта «СС-Франконии» барон фон Риттер прослужил всего несколько месяцев, но бывать в самом подземелье ему приходилось редко, поскольку большую часть времени вынужден был проводить то в Берлине, то в Ганновере или в Гамбурге, в конторах фирм, которые занимались поставками в «Лагерь дождевого червя» всевозможных строительных материалов и оборудования. Поэтому сведения о лагере и его коменданте у него были отрывочными, и во многих случаях в них не просматривалось никакой логики и никакой правдоподобности.
— Не знаю, свихнулся ли он, — деликатно прокашлялся в кулак адъютант, — не мне это решать. Но позволю себе заметить, что распятие всегда оставалось для него каким-то особым символом.
— Уж не возомнил ли, что в него вселился дух распятого Христа? — воинственно повел плечами фон Риттер и, заметив в ярко освещенной нише одно из «Распятий», созданных по приказу Овербека, приказал водителю остановить машину.
— Дух Иисуса? В Овербеке?! — гортанно рассмеялся Удо Вольраб. — В кого тогда должен был вселиться дух Сатаны?
— Только не убеждайте меня, что в него воплотился кто-то из палачей Христа? — проговорил комендант СС-ада, вместе с адъютантом выходя из «опеля».
— Если вас это по-настоящему интересует, господин бригаденфюрер, то я могу прояснить тайну Овербека. Точнее, одну из его тайн.
— Меня мало интересуют чужие тайны, но если эта — действительно связана с «распятиями»…
Несмотря на неплохое освещение, скульптура открывалась фон Риттеру лишь в общих очертаниях. Щелкнув зажигалкой, барон поднес пламя к лицу распятого Христа. Ни печати мученичества, ни христианской смиренности в выражении его комендант не нашел, и этого было достаточно, чтобы оценить работу мастера Карла Метресса, как сугубо ремесленническую. И комендант был удивлен, когда дышавший ему в затылок Удо Вольраб произнес:
— Вот и Гиммлер тоже был неприятно поражен этим сходством, которое сразу же заметил и на которое первым обратил внимание.
— Каким еще сходством?
— Так вы не обратили на это внимания?! — притворно удивился адъютант. — Странно. Имеется в виду: сходства лика распятого мастером Метрессом Христа — с лицом Овербека.
Фон Риттер вновь поднес к лицу пламя зажигалки, но в это время водитель опеля достал из нагрудного кармана небольшой фонарик и осветил статую. Сомневаться не приходилось: своим невыразительным и бесчувственным ликом первохристианин действительно чем-то неуловимым напоминал лицо опального коменданта. Странно, что сам комендант этого не замечал. Или, может, замечал, однако не желал признавать?
— Кстати, известно ли вам, что в роду Овербека были так называемые «русские немцы»?
— Что вызвало вполне естественные вопросы у радетелей чистоты арийской расы во время его посвящения в члены СС, — добавил барон, убеждая адъютанта, что эта строка биографии предшественника его не интригует.
— А приходилось слышать о таком украинском бунтовщике-анархисте Несторе Махно?
— …О том самом, что в годы Гражданской войны в России возглавлял крестьянскую анархистскую армию?
— А в двадцать первом, если мне не изменяет память, оказался в эмиграции, в Западной Европе, в частности, во Франции.
— В офицерской школе нам рассказывали о нем как о своеобразном стратеге партизанской войны, в том числе о его «стратегии и тактике войны на пулеметных тачанках». Он ставил на тачанки станковые пулеметы и превращал эти «боевые колесницы» в подвижные истребительные эскадроны. Признаюсь, что воспринимали мы эту его стратегию скептически, хотя было немало свидетельств успешных сражений, перелом в которых возник только благодаря «тактике тачанок».
— Возможно, потому и не доверяли этой тактике степного боя, что ни вам, ни вашим коллегам-курсантам никогда не приходилось видеть, что такое «конная казачья лава» в открытой степи. Какое это зрелище и какие пространства для маневра целых кавалерийских корпусов. А еще потому, что вы не являлись сторонниками анархизма, хотя в двадцатые годы в Германии их было немало, причем одним из лидеров этого оказался и наш досточтимый Герман Овербек.