– Значит, на блокпосту отсиделся, говоришь… – пробурчал сатир.
Леха с самым невинным видом кивнул, чуть пожав плечами, – ну да, отсиделся, откуда вообще взялись какие‑то сомнения? – и тоже оглянулся на лощину.
От изумрудного и идеально ровного газона, травинка к травинке, ныне почти ничего не осталось.
Всю лощину перепахали очереди от миниганов – цепочки маленьких черных кратеров от разрывных пуль. Пропалины от струй огнемета, почти слившиеся в одно сплошное черное пятно, между которыми почти не осталось травы. Последние трупы Пупсика и Крысенка еще чадили.
Вокруг холма – это уже сам Леха постарался, орудуя огромными копытами, – чернели ямы и кучи вывороченной земли.
Целая сеть крошечных окопчиков. Перед каждым бруствер из трупа Пупсика или Крысенка – теперь уже и не узнать, кто где был, все сильно обгоревшие. Для того и нужны, чтобы принимать на себя очереди минигана и струи огня. Эти ребята и большие, и в тяжелых бронежилетах.
Красоткины трупы на такое не годились – маленькие и недолговечные. Очереди миниганов рвали их в клочья за один проход, а огнемет превращал в крошечную горсть обугленных черепков. Зато они годились для другого…
Самое главное оружие было выше, за этой полосой земляных укреплений. На склоне холма.
Отсюда, почти с двухсот метров, трупы складывались в буквы: «ЛОХИ». Это из трупов Крысенка и Пупсика. Повыше еще одно слово, на этот раз только из трупов Красоток. Подлиннее и еще недостроенное: «МАЛЕНЬК». Дальше начатое «И», пока только вертикальная спинка из двух трупов Красотки.
Эти простые буквы выводили из себя куланутую малышню, и выводили здорово, до поросячьего визга. Между делом они пытались раскидать эти буквы – и ошибались грубее и чаще.
Пупсик налегал на «лохов». Крысенок – этот явно посообразительнее, и его куда сильнее бесило недостроенное слово.
– И не стыдно тебе? – спросил сатир.
Леха покосился на него, но ничего не сказал.
– Они же дети! Тебе что, никогда не говорили, что глумиться над детьми нехорошо? Маленьких обижать – низзя!
Сейчас он говорил без тени иронии, но за два дня, проведенных здесь, Леха уже привык к этим постоянным подколкам.
– Дети – цветы жизни, – невозмутимо отозвался Леха. – Их либо в воду, либо в землю.
Сатир хмыкнул, а Леха вздохнул. Сатира‑то можно провести на невозмутимом голосе. Вот если бы еще внутри был хоть след этой невозмутимости…
Ночью толком выспаться не удалось. Едва закроешь глаза – и тут же кажется, что именно сейчас на лугу взбухли туманные шары, пронзаемые желтыми вспышками.
Всю ночь вздрагивал и то и дело открывал глаза – не появились ли на лугу карапузы? Или еще кто‑то решил заглянуть в обучалку…
И бои с карапузами вовсе не такие уж легкие, как это кажется сатиру. Малейшая ошибка – и горящий бензин…
Леха стиснул зубы, не давая воспоминаниям целиком всплыть из памяти. Отгоняя их – к черту, к черту! – и без того паршиво.
Так, надо успокоиться.
Хоть немножко, хоть чуть‑чуть…
– Смотри, не все коту Масленица, – покачал головой сатир. – Если этот Пупсик догадается потереть куки, и эти двое у себя тоже потрут, будет тебе и новая лощинка, с иголочки, будет и праздник. Без наскальных надписей и без укрепрайона. Посмотрим, как ты тогда зашутишь. Сдается мне, они уже почти все твои шуточки выучили, только надпись тебя еще и спасает… Леха вздохнул. Тут сатир прав. Карапузы штурмовали лощину второй день подряд. Вчера – часов шесть. Потом, слава богам, случился перерыв на сон, и вот теперь опять, с утра пораньше! Изредка уходили ругаться в чат, но с упрямством, достойным изучения арифметики и зубрежки неправильных глаголов, возвращались обратно.
– Интересно, они когда‑нибудь учатся?… – пробормотал.
– Может быть, – отозвался сатир.
Пожал плечами:
– Каникулы.
– А‑а… Черт! Никогда бы не поверил, что буду так ненавидеть каникулы… Но сатир уже не слушал. Он задумался, провалился глубоко в себя, и только пальцы едва заметно подрагивали, потирая золотое кольцо в ухе. Что ж, хорошая идея… Леха опустился на землю, поджав под себя ноги. Закрыл глаза, попытался прогнать напряжение, расслабиться. Мысли лезли в голову, но если не давать им пускать корни, а тихонько отталкивать прочь, как дохлых медуз, качающихся в морских волнах… Кажется, начало получаться… В бок пихнуло. И еще раз, настойчивее. Леха вздохнул и открыл глаза. Приступ задумчивости у сатира прошел так же быстро, как и налетел.
– Ты вот что, рогатый. Тебя, похоже, скоро переведут в полноценные игровые зоны, и…
– Так скоро? Ты же говорил, через неделю?
– Говорил, – согласился сатир как‑то подозрительно покорно. И тут же взорвался: – А еще я тебе говорил, что не фиг было народ крошить! Говорил?! Что не хочешь подыхать, просто бегай! Говорил?! А ты что? Самый умный? Ну вот теперь и воняй! Слишком хорошую статистику набрал за два дня, на лохастого новичка ты уже не тянешь. Так что все, кончилась твоя халява. Сразу в основные зоны пойдешь!
Сатир даже всхрапнул от избытка чувств, но взял себя в руки.
– Ладно, это все фигня, если между нами, девочками… Ты вот что запомни, – заторопился он. – Никому ничего не говори. Ни как тебя зовут, ни за что попал. Никому и ничего. Понял?
– Да у меня ничего такого, – начал Леха. – Я же рассказывал: просто случайная авария, и…
– Слышь, ты! Парнокопытное! – взъярился сатир. – Ты по‑русски понимаешь?! Я тебе…
И замер на полуслове.
Так и застыл с открытой пастью и вскинутой рукой, с уставившимися в одну точку глазами, совершенно неподвижными.
Замерли, повиснув в воздухе, капельки слюны, брызжущие из его вонючей пасти.
Шум ветра в ушах, шелест пожухлой травы, далекий грохот прибоя – все это пропало, скрывшись под ватной тишиной.
Леха попытался двинуться, но не смог. Будто окунули в невидимый цемент, мигом застывший. Все вокруг превратилось в одну огромную фотографию, и он был просто еще одним ее кусочком…
А потом все исчезло.
По глазам резануло, как ножом. Леха зажмурился, и тут навалился жар. На голову, на спину, сдавливая с боков… Заползая в ноздри удушливой сухостью…
Кожу над копытами обожгло. Леха зашипел сквозь зубы, переступил, но стало только хуже. Копыта еще глубже вошли в это обжигающее. Податливое и рассыпающееся, как…
Стараясь не вдыхать жар, пышущий в ноздри, Леха чуть приоткрыл глаза.
Ноги по щиколотку увязли в песке. Мелкий, как пудра, и рыжий‑рыжий, почти ржавчина. Во все стороны. Куда ни кинь взгляд – дюны, дюны, дюны. До самого горизонта, как‑то незаметно переходящего в небо, – мутное, грязное, выгоревшее.
Оттуда дул жаркий ветер. Тащил по дюнам тучи пыли, крутил волчки из песка. Над всем этим висело солнце – и палило, палило, палило…
Порыв ветра ударил по глазам, резанул россыпью колючей пыли. Леха зашипел и мотнул головой – а что другое сделаешь, когда вместо рук еще две ноги присобачили?! Глаза режет, а ничего не сделать. Терпи.
И жар под ногами, как от печи. Верхний слой песка раскалился под солнцем так, что плюнь – и зашипит.
Только плюнуть‑то и нечем. Во рту сухо‑сухо, в горле першит. А пытаешься сглотнуть, чтобы не першило, – еще хуже. Каждое сглатывание – маленькая пытка. Как куски наждачной бумаги глотать.