Каждое сглатывание – маленькая пытка. Как куски наждачной бумаги глотать.
И ни намека на тень. Только дюны, дюны, дюны. До самого горизонта. Застывшие валы песка, накатывающие на тебя…
Леха шагнул вбок, разворачиваясь, чтобы глянуть назад, – и зашипел. Шкуру над копытами как кипятком обдали. Так и застыл с поднятой ногой, не решаясь дальше двинуть ее вбок – туда, где еще не потревоженный слой песка, прокалившийся на солнце.
Но что‑то делать надо, не жариться же здесь заживо! Осторожно разбивая копытом верхний слой песка, разгоняя его в сторону как пену с пива – эх, пиво! хоть бы глоток воды! – Леха медленно развернулся. Ну, слава богам!
Здесь были скалы. Высокие, метров двести. Сомкнувшиеся в отвесную стену. Тянется и влево и вправо, убегая до горизонта. А вон и расщелина, кажется. Черная трещина – с желанной тенью!
Стараясь ставить ноги отвесно – пусть раскаленный песок целует копыта, а не жалит шкуру над ними! – Леха двинулся к стене. Сначала медленно, с непривычки глубоко увязая в песке. Потом приспособился и пошел быстрее, потихоньку побежал…
Солнце палило и палило, топя в зное, из которого никак не вырваться. Виски стягивало раскаленным обручем. А стена – и щель, с черной прохладой за ней! – почти и не приближается…
В голове уже звенело от жара, когда ноги наконец‑то перестали проваливаться в податливый песок. Здесь, под стеной, песок слежавшийся, плотный. Можно идти не увязая.
Еще несколько шагов…
И вот она, расщелина! Леха бросился туда – и тут по голове врезало.
Прилично так, до искр перед глазами… Пошатываясь, Леха помотал головой. Что это было?
А, чертовы оглобли! Рога широкие, как бампер машины. А щель узкая‑узкая. И сзади еще так жарит…
Оскалившись от нетерпения и досады – вот она, тень и прохлада, какие‑то пара шагов, да не пускают! – Леха наклонил голову вбок. Выкрутил шею так, что левый рог почти уткнулся в камни под ногами, а правый задрался далеко вверх. И шагнул вперед.
Теперь уперлись плечи, но Леха только оскалился и нажал сильнее, втискиваясь. Броневые наросты заскрипели по камням, высекая искры, но все же он шел вперед. Продирался, шаг за шагом, в живительную тень.
В темноту и прохладу. Господи, хорошо‑то как… Щель стала шире, уже не приходилось протискиваться. Броневые наросты лишь изредка чиркали по камням. Тропинка повернула.
Леха изогнулся, как мог, чтобы вписаться в поворот. И так‑то голова повернута боком, а теперь уж совсем как рогатый глист, почти распластался между каменных стен.
И тут тропинка нырнула вниз. Камни ушли из‑под ног, бычья туша ухнула вниз, а тропинка гнулась все круче…
Леха побежал, чтобы не рухнуть. Из‑под копыт выскакивали камни и неслись вниз, прыгая между стен. В расщелине заметалось эхо, дробясь и набирая силу, обрастая хвостами все новых и новых ударов.
Вход остался далеко позади, стало темно. Лишь высоко над головой тонкая нитка света между краями расщелины – да только от нее никакого толку. Валун поперек прохода или обрыв в двух шагах впереди – ни черта не разглядеть! Но ноги сами несли вниз, только успевай переставлять. Если рухнешь, тогда уж точно костей не соберешь… И Леха несся вниз, стиснув зубы от напряжения, чтобы не подвернуть ногу на камнях, выскальзывающих из‑под копыт; чтобы не свернуть окончательно шею, и так уже вывернутую до хруста в позвонках! Рога сшибались с выступами стен, высекая искры и каменную крошку, и тяжелые удары откидывали голову назад, к самой спине, скручивая шею и продергивая болью через всю спину.
А вокруг ревело и грохотало, все сильнее и сильнее, закладывая уши…
Так же резко, как ухнула вниз, тропинка выровнялась. Впереди стало светлее, нож света разрезал темноту на две части – и Леху вынесло из скал.
В несколько шагов Леха сбросил скорость и встал. Потом, медленно и очень осторожно, повернул голову так, как ей полагалось сидеть на шее. Под затылком хрустнуло, стрельнув болью дальше в спину… Леха оскалился, но боль отпустила. Кажется, пронесло. Цел.
А сзади все ревело и грохотало из щели, словно там катилась целая лавина…
Леха стоял, жмурясь от яркого света, и озирался. Пустыня осталась по ту сторону стены. Здесь все было иначе.
Огромная долина, сплошь покрытая камнями: здоровые валуны, булыжники, мелкая щебенка – и ни кусочка простой земли.
Далеко справа среди этих камней сверкали голубые зеркала – целая россыпь озер. Маленькие, еще меньше, совсем крошечные, уже не озерца, а просто большие лужи… Много‑много. Над ними, над самой водой, клубились тучи. Густые, тяжелые, иссиня‑черные. С проскакивающими всполохами зарниц.
А слева, метрах в ста пятидесяти от прохода…
Леха зажмурился и помотал головой. На миг показалось, что тепловой удар все‑таки схлопотал.
Но когда открыл глаза, видение не пропало. Огромное скопление… чего? Вышек? Это было настолько странное зрелище, что даже и сравнить‑то не с чем.
Какие‑то странные конструкции из металлических балок, перекладин, решетчатых ферм… Если на что‑то это и походило, то, пожалуй, на огромные мачты электропередачи. Только перевернутые вверх тормашками: узкой вершиной вниз, а кверху расширяясь. Поднимались над землей метров на пятьдесят и стояли впритык друг к другу. И все эти балки, перекладины, решетчатые фермы – все это вверху смыкалось, переплетаясь в единое целое.
И все это отполированное, зеркально гладкое. В этих металлических джунглях отражалось солнце, отражались его отражения, отражались отражения отражений, все множась и множась… Миллионы крошечных злых солнышек били оттуда по глазам, как острые булавки, и… Позади с шорохом осыпались камни. Леха крутанулся назад, оступаясь на булыжниках. От прохода его отрезали. У входа в щель стоял здоровенный… кабан? Вытянутое свиное рыло с огромным пятачком, шкура розовая, как у вареного поросенка, только уши черные. Изо рта, задирая верхнюю губу, торчат клыки. Стоял он как и оставшийся далеко в обучалке сатир, на двух ногах. Только ростом был не метр с кепкой, а все два двадцать. А в передних лапах – почти как человеческие руки, только очень мускулистые – что‑то похожее на кусок толстой трубы. С одной стороны пошире и потяжелее, с другой поуже, можно удобно ухватиться…
Выломал в тех металлических джунглях? Кабан держал железяку, как дубину. Умело так, уверенно.
– Волик, нах… – пробасил кабан, ухмыляясь. С ленцой сплюнул и шагнул на Леху, лениво покручивая в руке железяку, как биту.
Леха шагнул вбок, к валуну – там дубиной особо не размахаешься, – но оттуда вылез второй кабан.
Меньше первого, сухонький, почти тощий. Шкура совершенно белая, а глаза красные‑красные, как на фотке дешевой мыльницей.
– Ну че вылупился, телка рогатая? – тут же заголосил он. – Че вылупился, говорю?! – Его писклявый голосок опасно поднялся, сорвавшись на истерические нотки. – На колени, падла! Привыкай! Ты тут никто, и звать тебя никак! Понял?
У него тоже была железяка – только маленькая и тонкая, вроде стального прута. Щуря свои красные глазки и покручивая битой, альбинос двинулся на Леху с другой стороны.
Леха попятился, забирая влево, чтобы видеть обоих кабанов… Но там оказался еще один.
Каштановый, в пятачке тяжелое золотое кольцо, а сам здоровый, как шкаф. Еще крупнее первого. И дубина длиннее и больше. Он нес ее на плечах, как коромысло, расслабленно перекинув руки через концы.
Ну да, конечно… Чего ему напрягаться‑то? Кого бояться при таких габаритах и с такой битой?
– Ну ты, бычара! – взвился альбинос – Ты че, не понял?! Ну‑ка делай «ку», я сказал!
– Давай‑давай… – покивал черноухий.