«Неужели все изобретатели лишь только делают вид, что понимают, чем занимаются?» — мелькнуло в голове.
Тем временем Анна Амалия вывела Марию на улицу. Несчастное существо увидело свет божий. Я посмотрел в последний раз на неё. Глаза горели. Худое тельце поминутно дёргалось, будто в танце. Немалых трудов стоило Фурцелю перенести дочь в корзину и усадить там, связав верёвкою. Я заставил себя поглядеть на личико маленькой больной Марии. Она была настоящей красавицей в те минуты, когда приступы оставляли её. Какое горе для родителей! И как несправедлива бывает судьба не только ко взрослым, но особенно к детям! Знавший тайну творчества изобретатель не мог помочь собственной дочери.
— Так не забудьте того, что я вам говорил, — крикнул мне из корзины Фурцель.
— Прощай, Франц! Прощайте, Анна Амалия! Попутного ветра! — крикнул я.
Потом ухватился обеими руками за длинный канат, служивший якорем и примотал его конец к ближайшему дереву. Шар наполнился горячим дымом от печки. Я с трудом мог удерживать его на земле.
— Отпускай потихоньку, — крикнул мне Франц. — Теперь моя воздушная машина должна взлететь!
В глазах Анны Амалии стояли слёзы, мы помахали друг другу в последний раз. Вдруг из корзины раздался весёлый детский смех. Но смех длился недолго, его сменил жуткий нечеловеческий вой и гавканье. Внутренне содрогаясь, я поспешно отвязал якорь от дерева. Не знаю, слышал ли кто-то, кроме меня, страшный вопль одержимой.
Шар медленно взмыл в воздух и полетел, влекомый попутными течениями, в Германию. Путешествие обещало долгую дорогу, ибо наша пословица гласит: «Тише едешь — дальше будешь». А воздушные шары летают не быстро. Я ещё долго махал вслед моим новым друзьям рукой.
Когда шар скрылся из виду, время было уже позднее. Превозмогая усталость и боль в руках и ногах, я зажёг в моём новом доме свечи и отправился по этажам осматривать богатства. Со свойственной мне скрупулёзной точностью я принялся подсчитывать доставшуюся мне собственность. Начал с перечисления крупных предметов.
«Количество этажей в доме — 3»; «Количество жилых комнат — 6»; «Количество нежилых комнат — 4». Затем перешёл к более мелким вещам и сосчитал кровати. Их оказалось четыре. Много времени занял подсчёт подушек, одеял и постельного белья. Подробный список я приготовил для Вас, дорогой Александр Степанович. Когда занялся инвентаризацией кухонной утвари, за окном мелькнули какие-то тени. Я, признаюсь, не придал этому большого значения и вышел на улицу, держа подсвечник в левой руке, а блокнот в правой, чтобы в сарае подвергнуть учёту моих овец.
Но овцы, несмотря на мои усилия, бросались от меня в разные стороны. Так что я вконец утомился и отправился к себе в подвал — перекусить и отдохнуть. Я взял в подвале большой кусок свиного окорока, уселся на лавочку и собрался было насадить уже мясо на вилку, как вдруг сверху раздались звуки, имевшие своим происхождением попадание тяжёлого предмета в оконное стекло и вызвавшее разбитие последнего.
Поспешив наверх, я увидел, что дом окружён со всех сторон нерехтинцами. В свете факелов лица их были решительны и грозны.
— Где Фурцель? — крикнул мне какой-то человек, в котором я сразу признал местного поэта, который хотел угостить меня мутной жидкостью в самый первый день моего пребывания в городе.
— Его нет, друг мой, — ответил я, жуя окорок. — На воздушном шаре он полетел к себе.
— Куда?
— Куда-куда? Туда, в Ротенбург об дер Таубер.
— Колдун! — взвыла толпа. — Ломай тын, поджигай избу!
Со словами: «Гой ты, Русь, моя родная!» мой знакомый поэт бросил в дом крупный камень. В окна полетели и другие предметы и зажжённые факелы. Напрасно я просил жителей не тратить попусту свои силы. Объяснял, что дом Фурцеля сменил владельца, и больше никто колдовать не станет. Всё впустую.
Мне вспомнилась почтовая марка, посвящённая Крякутному. С неё радостный народ глядит в небо, человек на шаре взмыл над зрителями. Нет, неправду нарисовал художник.
Мне стало отчего-то грустно. Дом Фурцеля, подаренный мне ещё сегодня благородным хозяином, безвозвратно сгорел. Воистину, русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Я дописываю эти строки, сидя на полатях. Свет лучины, вставленной в фурцелев подсвечник, не даёт возможности закончить письмо…
На этих словах дневники А.М. Горького заканчиваются. Дальнейшее написано крайне неразборчивым почерком, и не поддаётся расшифровке. Читатель может справедливо спросить, а не выдумал ли Автор дневники Алексея Максимовича? Подлинность дневников Автор гарантирует, как и подлинность существования великого изобретателя Фурцеля. В том нет теперь никаких сомнений. Автор, в свою очередь, спросит недоверчивых читателей: «А можете ли вы доказать обратное? Что дневники ненастоящие?» Подчас, дорогие читатели, листая дневник какой-нибудь знаменитости, ни за что невозможно догадаться, что они написаны великой личностью.
Глава II, из которой мы узнаем, что журнал «Наука и жизнь» популярен и среди обитателей альбома марок, и в которой мы близко познакомимся с интересной советской почтовой серией «Челюскинцы» и лично с товарищем Леваневским
— Вы только послушайте, дорогой Александр Степанович, что пишут журналисты, — произнёс Горький. — Я тут держу заметку из журнала «Наука и жизнь» за 2008 год, седьмой номер. Поглядите, вам будет интересно. Статья из вашей области. Написал некто Меркулов. Называется «Из-под семи печатей. Заявка Г. Маркони увидела свет» И вот он тут пишет: «…12 декабря 1896 года в конференц-зале Лондонского филантропического образовательного института состоялось первое публичное представление беспроволочного телеграфа. Немногочисленные представители научного сообщества и прессы увидели Приса, который расхаживал по сцене с закрытыми черными ящиками, а Маркони находился в зале. С разъяснениями работы беспроводной аппаратуры выступал Прис. Маркони выглядел всего лишь ассистентом, молчаливо выполнявшим распоряжения». Короче говоря, в статье описывается, как проходила первая демонстрация радио. Прис занимался объяснениями, Маркони таскал из угла в угол чёрные ящики. И Меркулов приходит к выводу, что Маркони никогда до 1896 года никаких экспериментов с радио не проводил. А если, что — то и делал, то только вместе с профессором Присом, у которого он служил помощником. Как же так получается, изобретатель радио ничего не смыслил в его устройств? Так выходит? А вот еще: «…до своего появления в Англии Маркони никаких экспериментов с беспроволочным телеграфом не проводил.»
Алексей Максимович, читавший статью, оторвался от журнала и принялся пыхтеть своей папиросой. Дым наполнил комнату, так что изобретатель почти исчез в его клубах.
— Ну и что вы по этому поводу думаете, дорогой мой Александр Степанович? — басил Горький. — Обошли вас?
— Я ничего не думаю, — отозвался Попов и пожал плечами. — С Маркони я был знаком. Он приезжал в Петербург в 1902-м году. Я, честно говоря, не ожидал, что моё изобретение припишут ему. Маркони даже не имел никаких схем. А в статье всё правда. Вы знаете, в любую чепуху люди готовы поверить. Маркони на Западе — изобретатель радио, а не я. Это всё?
— Нет, не всё. Вот тут, внизу приписано: «…ошибки в тексте рассекреченной более чем через 100 лет заявки № 12039 позволяют утверждать, что Г. Маркони до этого времени не проводил практических испытаний аппарата для беспроводной связи. Таким образом, приоритет в этом изобретении по праву принадлежит нашему соотечественнику А. С. Попову».
Горький поднял глаза на собеседника.
— Или вот ещё. «Маркони не был в полном смысле изобретателем, но именно он сыграл огромную роль в распространении радио…». Ну, а вы-то сами что думаете?
Изобретатель радио, профессор электротехнического института имени Александра III и почётный член Русского технического общества с улыбкой смотрел на своего собеседника. Потом направился к окну и распахнул его:
— Сейчас мы весь дым разгоним. В изобретениях господина Маркони не было прямых нововведений. Вакуумный когерер и дроссельные катушки он вставил в мою схему. Вот и все новшества. Когерер у меня, кстати, тоже в грозоотметчике стоял.
— Я не очень разбираюсь в технике. Катушки — это я ещё могу представить, — беспомощно поглядел Горький. — Я разницы между его и вашим этим «когерером» не пойму. Но кто он такой, этот Маркони?
— Маркони? Хм. Он человек с тёмным прошлым. Происхождение своё, по-моему, он скрывает. Маркони сумел найти себе покровительство в научной среде Лондона. Он, безусловно, работоспособен. Боюсь, я испытываю к нему некое предубеждение.
— Всё-таки интересно, — шелестел статьёй Горький. — Жизнь скрывает от нас не только загадки. Она и ключ к правде даёт нам прямо в руки. Задача учёного — биться за правду, а не только разгадывать кроссворды науки. Неужели в вас не заговорило чувство справедливости и человеческого достоинства, когда я вам читал? Я-то надеялся с помощью самого автора изобретения восстановить справедливость.
Попов засунул руки в карманы и так стоял перед собеседником, бледный, с холодным взглядом:
— Что вы предлагаете?
— Дорогой вы мой человек, я предлагаю бороться за правду, доказывать, спорить! — с чувством воскликнул писатель.
— Алексей Максимович, боюсь, мы здесь, на месте, сидя в тёплом кабинете, никогда не восстановим попранной справедливости. Надо, в таком случае, разок взглянуть в глаза пресловутому Маркони. Следует отправиться в Англию и разыскать этот самый Лондонский филантропический образовательный институт, о котором вы мне читали. И попытаться там сказать об итальянце правду. Как у нас говорят, вывести его на чистую воду. Снять с него ореол первооткрывателя в глазах уважаемой публики…
— Коим образом, уважаемый Александр Степанович, мы отправимся в Англию? У нас с вами и паспортов-то нет.
— Не забывайте, мы всего лишь изображения на марках. Паспорта нам не понадобятся. Нам даже английский язык не нужен, здесь в альбоме все более или менее сносно говорят по-русски: столько лет вместе… Нам нужно попасть в нужную страну и в нужную эпоху.
— Вот вам моя рука, дорогой мой. Я и не ожидал, признаться, ничего другого. Мы призовём его к ответу, — заволновался Горький. — Только как же нам туда попасть, марки с изображением Маркони у нас нет?
— Мне известен лишь один способ быстрого перемещения — это перемещение по воздуху на самолёте, — поглядел в окно Попов. — А там поглядим. Ведь и вы справились блестяще с разгадкой тайны Фурцеля. А вдвоём мы с Маркони уж точно разберёмся.
— Прекрасно. Я чувствую, разбудил в вас не один лишь азарт учёного. Со своей стороны обещаю вам найти лётчика. Давайте отправимся к Будённому, — принялся развивать мысль Попова Горький. — Уж он-то поможет.
— Я к этому кавалеристу не пойду, — вдруг упёрся Попов. — Он мне никогда не нравился, грубый солдафон. Да он и не лётчик вовсе.
— Семён? Семён не лётчик. Но он на всё готовый рубака. А все эти слухи про него — глупости. Он даже обижается на нас с вами. Учись быть терпимее к людям, дорогой мой человек! Увидите, он нам поможет. У него столько знакомых… на самом верху!
Говорящие встали из-за стола и вышли из марок. Изображения сделались крошечными фигурами людей. А в альбоме остались лежать две пустые рамки в зубчатом обрамлении. Пройдя по странице несколько шагов, фигурки подошли к изображению усатого человека в форме. Человек этот имел ещё более пышные усы, чем пролетарский писатель и глядел молодцом, хотя на вид ему было не меньше шестидесяти.
— Здорово, Семён, — крикнул Алексей Максимович. — Дело к тебе есть. Можно тебя на минуту?
Действительно, поговорив некоторое время с красным маршалом, Горький уговорил того помочь. Будённый в штанах с лампасами вылез из рамы и стоял навытяжку, разминая затёкшие конечности.
— Зарядка — первое дело. В альбоме часто упражняюсь, — объяснял он. — Сиднем сидеть и на лошади целый день не станешь. Как не помочь товарищу Попову? Учёные люди много пользы нашей стране принесли и приносят, даром, что буржуазного класса. А насчёт самолёта не беспокойтесь. Я не только вам его найду, я вам лучшего лётчикам из-под земли достану.