Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 47 стр.

—  Он насоветует, как же,— тут же прокомментировала Беляна.

—  А ныне ужо и седмица прошла с тех пор, яко он...— Губы ее задрожали, но она удержалась от рыданий и про­должила: — Стало быть, сказывай, чего нам исделать надобно, а мы во всем тебе покорны.

Ошарашенный такой новостью, я пошарил глазами по маленькой светелке, но сесть было некуда. Пришлось плюхнуться на единственную лавку рядом с мадам Висковатой.

— Ты чего удумал-то, охальник?! — тут же заверещала Беляна.—Ты дело сказывай, а не под бочок пристраи­вайся!

— Цыц! — рявкнул я на бабку.

Та от неожиданности умолкла. Форсируя успех, я устремился на новые позиции противника:

— Квасу мне. Два кубка. И чтоб немедля — одна нога здесь, а другая там.

Беляна открыла было рот, затем закрыла, с надеждой покосилась на Агафью Фоминишну — не приструнит ли раскомандовавшегося наглеца, но, поняв, что помощи не добиться, покорилась.

—  Сейчас девок кликну, принесут,— ворчливо отозва­лась она и с достоинством удалилась.

Когда же мамка вернулась, то так и застыла в дверях, не в силах сделать и шагу вперед. Картина, представшая ее взору, была на грани фантастики в смеси с диким непо­требством. Оказывается, воспользовавшись уходом вер­ной служанки, Агафья Фоминишна тут же метнулась в объятия к фрязину, который хоть и носит на груди право­славный крест, но из басурманского сословия не исклю­чен и из списка подозреваемых в колдовстве и прочем так­же не вычеркнут.

Правда, объятия эти были лишь утешительными, то есть супруга Висковатого попросту рыдала у меня на гру­ди, а руки ее висели как плети, но я-то ее обнимал, да еще гладил по голове и что-то нашептывал на ухо. Если оцени­вать эту картину с точки зрения суровых пуританских взглядов средневековой Руси, когда даже царице было за­прещено оставаться наедине с собственной родней муж­ского пола, когда женщина не имела права зарезать кури­цу и вынуждена была стоять у крыльца своего дома с про­тянутым ножом, чтобы ей помогли прохожие, то это была явная порнография.

Как Беляна удержалась и еще с порога не запустила в меня одним из кубков, которые держала в своих руках, не знаю. Думаю, она просто опасалась попасть в хозяйку. А может, просто остолбенела от возмущения. Но самое удивительное было то, что когда мамка все-таки пришла в себя, то как ни в чем не бывало просеменила к нам, а по­дойдя вплотную, резко повернулась к двери, надежно за­городив плачущую на груди охальника-фрязина хозяйку.

Правда, терпение ее закончилось довольно-таки скоро. Уже через пару минут она стала деликатно покряхтывать, а спустя еще минуту громко осведомилась:

— И долго мне квас держать?

— Да я уже все,— Агафья Фоминишна хлюпнула напо­следок носом и, застенчиво отпрянув от меня, принялась суетливо поправлять на голове красивую жемчужную кику.

—  Ништо,— успокаивающе приговаривала Беляна, всучив мне оба кубка и помогая хозяйке привести в поря­док сбившийся в сторону традиционный головной убор замужней женщины,— Ништо. Егда беда такая, тут всякой охота на мужичьем плече выреветься. По себе знаю, касатушка,— баба завсегда себе в беде слезой подсобляет. Без плачу у бабы и дело не спорится. То не в зазор, не в попрек. Господь нас такими сотворил, так что уж теперь. А ты, ба­сурманин, и помыслить не моги, будто она к тебе за лас­кой ринулась.— Беляна строго погрозила мне пальцем.— То ей по слабости нашей бабьей опереться о мужика зана­добилось, а тут ты и подвернулся. Понял ли?

— Чего ж не понять? — примирительно заметил я.

Я и правда в мыслях не держал ничего такого. Нет, даже сейчас, слегка подурневшая от горя, с ранней сединой в волосах, все равно она выглядела весьма и весьма аппе­титно. В соку, лет тридцать — тридцать пять, не больше, привлекательная, пышная грудь до сих пор не обвисла, да и все остальное тоже в комплиментах не нуждалось — хва­тало правды без лести. Но она была женой дьяка, а я — гость в его доме, и гадить хозяину, пускай отсутствующе­му, у меня и в мыслях не возникало. Так что я действите­льно понял все правильно, именно так, как и говорила Бе­ляна. Надо было прореветься человеку, а на бабском плече не то — нужен мужик.

— И зенки свои бесстыжие не больно-то на нее пяль,— снова стала расходиться Беляна.

— А ну-ка помолчи,— повысил я голос, чувствуя, что еще чуть-чуть, и от моих недавних завоеваний останется один пшик.

Подействовало. Умолкла сразу.

— А ты на-ка вот, квасу испей,— решительно сказал я, протягивая Агафье Фоминишне один из кубков.

Та послушно приняла его из моих рук, сделала неско­лько глотков, и вдруг глаза ее стали закрываться. Я еле успел подхватить медленно начавшую заваливаться набок женщину. Успевшая сообразить Беляна тут же помогла мне кое-как довести ее до соседней комнаты, где находи­лась ложница, после чего, уложив женщину на кровать, я на цыпочках двинулся обратно.

— Три ночи не спала, вот и сомлела,— деловито пояс­нила появившаяся спустя несколько минут Беляна.

— Тогда пусть спит,— кивнул я и опробовал отвоеван­ные командные права: — На ужин не будить, пусть отды­хает до утра. Все равно один день ничего не даст. Как про­снется — покормить, ну а уж потом пришлешь за мной,— И уточнил: — Мать-то Ивана Михайловича где?

— О Третьяке услыхала — еще держалась, а как хозяина не стало, так у нее руки-ноги отнялись,— деловито доло­жила Беляна,— Ныне на кровати лежит. Язык тоже отнял­ся — бу-бу-бу да бу-бу-бу, а разобрать никто не может. Чего теперь с нами-то будет, добрый молодец? — заговор­щическим шепотом спросила она, молитвенно сложив руки на груди.

«Ага, приспичило,— с легким ехидством подумал я.— Быстро же я в твоих глазах из басурманина в доброго мо­лодца превратился. Прямо как в анекдоте: «Сегодня — Че­бурашка-дружочек, рассольчику принеси, а вчера — по­шел вон, сковородка с ушами».

Но вслух злорадствовать не стал. Разве что потом, когда-нибудь, если ее поведение опять испортится. Тогда можно и напомнить.

—      Будете меня слушаться, как Иван Михайлович ве­лел, ничего худого не приключится. Уберегу,— бодро за­верил я и тут же поймал себя на мысли: «То есть как это потом? У тебя что, парень, своих дел нет? И сколько ты со­бираешься с ними возиться?»

«А сколько надо, столько и буду!» — огрызнулся я, и скрипучий голос здравого смысла умолк.

Следующий день тоже прошел впустую, но вновь не по моей вине. На сей раз слег юный Висковатый. К вечеру у мальчишки поднялась температура, и всю ночь под командой Беляны дворовые холопки суетливо бегали ту­да-сюда.

Спешно найденные бабки-лекарки лишь охали, тол­ком ничего не говоря. Лишь ближе к полудню их консили­ум пришел к единодушному выводу, что мальца сглазили, если только не напустили на него порчу. Диагноз вызвал новые стоны, ахи и вздохи, но бабки заверили, что, хотя случай и сложный, они все-таки берутся подсобить, тем более кое-что ими уже сделано и жар у дитяти они малость сбили. Условие только одно — никаких посторонних ря­дом с ребятенком быть не должно, иначе они не могут ру­чаться за благополучный исход.

После этого все дружно покосились на меня, хотя слег­ка сбитая температура — исключительно моя заслуга. Моя и таблетки аспирина, которую я умудрился растворить в стакане с водой и кое-как напоить Ивашку.

— А святой воды из Благовещенского собора мож­но? — робко уточнил я.

Одна из лекарок, старая карга по прозвищу Ждана, ав­торитетно заявила, что поить лучше всего той водой, в ко­торой мыл ноги известный на Москве юродивый Трифон Косой. Я решил, что ослышался. Вторая тут же заспорила с ней, уверяя, что Мефодий Плакальщик гораздо святее, а потому и вода, в которой он мыл ноги, пользительнее.

Я онемел от ужаса. Если некий гражданин Трифон был мне неизвестен, то Мефодия Плакальщика я пару раз ви­дел, когда случайно проезжал мимо храма Покрова, и за­помнил его имя исключительно из-за отвратного впечат­ления, которое он на меня произвел. Чем он болен, я не знаю, но убежден, что болезней в нем, как блох на шелу­дивой собаке.

Вечно слезящиеся глаза — раз. Я не окулист, поставить диагноз не могу, но понять, что они у него больные — спе­циалистом быть не надо. Вонь от него шла несусветная. Это два. Он то ли ходил под себя, то ли гнил заживо. Я бо­льше склонялся ко второму, поскольку видел его ноги. Глядя на них, тоже не надо быть эскулапом, чтобы сделать вывод — мужик серьезно болен. Чем именно — пес его знает. Может, у него незаживающая язва, может, стригу­щий лишай, или какой-нибудь ящур, или сап. Какая раз­ница. Главное, что эти великие лекарки собираются омы­вать кровоточащие безобразные струпья и гнойники, а потом нести воду сюда, да еще поить ею мальчишку. Нет, в иное время и в ином месте я бы только посмеялся над дре­мучим невежеством, но обсуждалось-то все на полном се­рьезе.

К тому времени как я обрел дар речи, спор уже закон­чился, и они единодушно решили обойтись без ругани, а отнести ушат с водой вначале одному, затем другому, а уж потом напоить ею мальчика.

—  И будет ему двойная святость,— благостно заключи­ла тощая Ждана.

«А также дизентерия, понос и еще десяток болезней посерьезней»,— мрачно добавил я про себя, а вслух кате­горически заявил, что моя вода не просто освящена в Бла­говещенском соборе, но и намолена пред иконой Семи спящих отроков (понятия не имею, есть ли она вообще в храме), из коих один, в честь которого я и назван Констан­тином, оказывает мне особое покровительство.

—  Ефесских? — придирчиво уточнила одна из бабок, что ратовала за Мефодия.

Чуть поколебавшись — пес их знает, а может, ка­ких-нибудь сирийских или египетских,— я все-таки кив­нул головой.

Вообще-то лучше всего было бы попросту разогнать выживших из ума мымр, но, судя по тому, с каким благо­говейным вниманием выслушивала их несусветный бред поглупевшая буквально на глазах Агафья Фоминишна, я понял, что нахрапом тут не взять. Выйдет только хуже, причем намного. Стоит обозвать их шарлатанками, как со двора выгонят меня самого, заявив, что Иван Михайлович повелел слушаться меня только в делах, а лечение больно­го — вопрос особый и в мою компетенцию никаким боком не влезает.

Получится, что я не только не воспрепятствую творя­щемуся маразму, но и сам лишусь возможности напоить Ванятку тем же аспирином, который у меня еще имелся. Нет уж, тут надо брать только хитростью, а чтобы ее не смогли отвергнуть, густо замесить ее на святости. Тогда да, в сторону не отметешь, кощунство.

Бабки это тоже хорошо понимали, а потому мое пред­ложение с ходу не отмели и даже не решились вступать со мной в дебаты, устроив вместо этого очередное совеща­ние. Я не препятствовал, хотя старался прислушиваться, чтобы заполучить лишнее время для обдумывания своих контрдоводов на их возражения. Попутно вспомнилось, что у меня есть еще один тезка — какой-то византийский император Константин. Будучи при жизни большой сво­лочью и сыноубийцей, он после смерти был назначен цер­ковью равноапостольным за то, что разрешил христианам свободно молиться. Получалось, что он на порядок круче обычных святых. Значит, можно присобачить к семи от­рокам заодно и его. Ну вроде как подкрепление. Отроки — пехота, а император будет у нас танком.Тяжелым КВ-2.