Перстень Царя Соломона - Елманов Валерий 46 стр.

А к вечеру следующего дня все погрузилось в тревож­ное затишье — дьяк не вернулся.

Вроде бы все выглядело вполне естественно. Любимая царем Александрова слобода от столицы расположена до­статочно далеко, так что о возврате в тот же день нечего и говорить. К тому же Иоанн Васильевич, начитавшийся рукописей о Византийской империи, в изобилии приве­зенных в Москву в качестве приданого его бабкой Софьей Палеолог, любил, подобно императорам, затянуть время приема подданных, томя их в ожидании по несколько дней.

Исключение составлял разве что Малюта Скуратов, но тут статья особая, поскольку у него с царем были общие дела. Не зря же Пыточной избой никто официально не ру­ководил. Почему? Да потому что фактически там всем за­правлял сам Иоанн. Этому огоньку добавить пожарче, этому «дите» подвесить — пусть нянчится, а того можно и отпустить отдохнуть... на «боярское ложе». Во все вникал государь, никаких мелочей не чурался. Такая вот неусып­ная забота об узниках. Висковатый же, как думный дьяк, но относящийся к земщине, приезжал к нему с делами го­сударственными, касающимися страны, от которой царь давно отстранился, встав вместе со своими отборными хо­луями поодаль, «опричь», так что с его приемом можно и не спешить.

Но «естественно» — это с одной стороны, а с другой... у многих из дворни в первый же день появились нехорошие предчувствия, которыми они наперебой делились друг с дружкой. Затем миновал второй день. Тишина. Не при­несли никаких новостей и третьи сутки, а также четвертые и пятые.

Слухи ходили разные. Были и утешительные. Мол, Иоанн Васильевич срочно отправил своего советника к Магнусу. Дескать, не досказал он ему что-то, забыв впо­пыхах, вот и послал своего печатника вдогон. Как дети, честное слово. От страшного — запытали до смерти — от­махивались, хотя все равно и это передавали друг другу, только непременно добавляя: «Но я в это не верю. Брешут, поди».

Так прошла неделя. Я изнывал от безделья и сам не по­нимал — чего я здесь торчу? Мальца воспитываю? Так ему не до меня. У него папку в кутузку забрали — какая уж тут учеба. Помочь? А как? Да и кто я такой? Тоже мне нашелся помогальщик.

Очередной визит к Ицхаку только добавил уныния. До приезда к купцу мне довелось услыхать лишь об аресте казначея Никиты Фуникова-Карцева, да и то лишь пото­му, что подворье Ивана Михайловича было расположено рядышком с его — соседи. Оказалось, зато время, пока мы с ним не виделись, всех моих заимодавцев забрали. Под­чистую.

Последним на Пыточный двор угодил первый помощ­ник и старательный исполнитель всех задумок Висковатого дьяк Посольского приказа Андрей Васильев. До него такая же участь постигла дьяка Поместного приказа Васи­лия Степенова, дьяка приказа Большого прихода Ивана Булгакова-Коренева и еще нескольких шишек, а перечень подьячих и вовсе занял бы целую страницу.

Нет, мне их не было жалко. Многие и впрямь заслужи­вали наказания. Об Иване Булгакове-Кореневе, к приме­ру, я слышал от Висковатого. Недовольно морщась, тот говорил, что не дело, когда казна пуста, а в приказе Боль­шого прихода, куда стекались деньги из городов и уездов, серебро взвешивают так хитро, что из каждого весового рубля дюжина московок оказывается в утечке еще до за­писи в счетные листы. Да и потом, при их раздаче, неизве­стно куда девается еще полдюжины. Если подсчитать все вместе, то парь лишался каждой десятой деньги.

Сосед Ивана Михайловича, казначей Никита Фуников, тоже был хорош. Правда, царских денег умный дьяк не касался, но воровал почем зря. Один раз он сумел отве­сти от себя грозовые тучи, подставив своего помощника дьяка Хозяина Тютина, но теперь оправдаться уже не су­мел — слишком много отыскалось доказательств его вины.

Про Разбойную избу — прадедушку МВД — и вовсе хо­дили по Москве такие слухи, что брал ужас. Подьячие могли за взятку освободить от наказания кого угодно, даже убийцу, а их начальник, дьяк Григорий Шапкин ор­ганизовывал оговор богатых купцов, как мнимых соучаст­ников преступлений, после чего обдирал их как липку. Если же торговец упирался, то судил и карал. То есть мне еще жутко повезло, что подьячий Митрошка оказался от­носительно честным человеком и «свое» предпочитал брать из добычи татей. Был бы он из мафии Шапкина — дорого бы я заплатил за демонстрацию столь ценного пер­стня, да еще при наличии весомых улик, пускай и косвен­ных, но далеко не в мою пользу.

Немало рассказал Висковатый и про порядки, творя­щиеся у дьяка Василия Степанова в Поместном приказе, ведающем раздачей поместий. Доходило до того, что с че­ловека требовали четверть, треть, а то и половину стоимо­сти выдаваемого. Если тот не давал, то ничего не получал. Нет, его не лишали этого поместья — положено, так что никуда не денешься. Зато заполнение и подписание соот­ветствующих грамот затягивали неимоверно. Человек мог ждать недели, месяцы, а бумаги все оформлялись и офор­млялись, теряясь, находясь и вновь теряясь. Словом, обычная практика чиновников. А вы думаете, ее изобрели в демократической России? Хо-хо. Ничего подобного. Безвестные создатели системы «откатов» проживали в шестнадцатом веке.

Конечно, Иоанн Васильевич был и сам в некоторой степени виноват в том, что происходит — если бы он пла­тил своим чинушам приличные деньги, количество взя­точников поубавилось бы, но царь жадничал, и приказной народ недолго думая сам добывал на пропитание.

С одной стороны, такие решительные меры против взяточников можно только приветствовать, иначе вообще обнаглеют, и будет форменный беспредел. Как в начале двадцать первого века. Я даже прикинул, сколько денег осталось бы в карманах граждан и предпринимателей, если бы наш президент действовал столь же круто, как Иоанн Васильевич. Получилось, что сотни миллиардов. Это по скромным прикидкам. Самым скромным.

И, главное, не надо рубить головы всем взяточникам — уж очень тяжело. Да и где столько набрать палачей. Это ведь не шутка — миллион голов с плеч долой. Для устра­шения достаточно было бы пропустить через дыбу десяток тысчонок, засняв процесс на видео и пустив диски в сво­бодную продажу. Брали бы, конечно, и потом, но гораздо умереннее и аккуратнее, чтоб никто не жаловался. Полу­чается, что Иоанн Васильевич прав? Получается, так. Но только отчасти и только с одной стороны.

А с другой вырисовывается несколько иная картина. Что-то вроде этюда в багровых тонах, поскольку хотя не­виновных среди арестованных дьяков и подьячих почти не было, но ведь и суда над ними тоже не было — обыч­ная расправа, и не только над «крапивным семенем».

В эти дни трясло от страха всю Москву. Никто не мог знать, где он будет ночевать завтра — то ли у себя дома, то ли в подвале Пыточного двора. Даже торговый люд на зна­менитом Пожаре и тот присмирел — и зазывалы горлани­ли не так бойко, и торговались не так азартно. В те дни ни­кто не мог считать себя в безопасности, даже всесильные опричники, у которых Иоанн Грозный, ничтоже сумняшеся, одним махом ссек всю верхушку — Алексея Данило­вича Басманова вместе с двумя сыновьями, главу оприч­ной думы боярина Захария Очин-Плещеева, а заодно его сына Иону, который командовал в столице всеми оприч­ными отрядами.

Находиться дальше в такой обстановке я не мог. В рав­ной степени раздражало и бессилие окружающих, погру­женных в апатию и тоску, и собственное бессилие. А что я мог сделать? Да ровным счетом ничего. Тут даже взвод «Альфы» и то вряд ли выручил бы. Нет, Висковатого они, может, и сумели бы вытащить. Боевые навыки, неожидан­ность и быстрота — это такие факторы, что даже при от­сутствии автоматов и спецтехники непременно сказались бы. Вот только прорваться обратно им вряд ли бы позво­лили. Пусть у местных нет умения, зато одолели бы чис­лом. И покрошили бы. Всех. В капусту.

Так то «Альфа», а я один.

И не спецназовец.

Вот и получалось, что остается только одно — сидеть и ждать неизвестно чего. Хотя нет, вру — очень даже извест­но. Дня казни, то есть двадцать пятого июля. Только мне подобные зрелища не по душе, поэтому лучше уехать из города загодя.

Я аккуратно упаковал вещички, поместившиеся в од­ном узле (мой парадный костюм, в котором я так и не покрасовался перед Машенькой, да две пары белья), и собрался на выход. Оставалось лишь узнать у Андрюхи, который последние две недели вновь неотлучно пребы­вал при мне, оседлал ли он наших лошадей, но я чуть-чуть не успел — за мной пришли...

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.

Глава 16

ПОСЛЕДНЯЯ УСЛУГА

Нет, это были не мрачные опричники и не люди из ве­домства Малюты Скуратова. Все гораздо скромнее и обы­деннее — ко мне пришла мамка Вани. В те времена жен­щин, в отличие от мужчин — Удача, Дружина, Хозяин, Первак, Третьяк и прочее — почти всегда звали по крести­льным именам. Представшая передо мной Беляна была исключением из правил. Вообще-то няня меня недолюб­ливала, считая, что я лишь мытарю ее ненаглядное дите — Ивашку она любила как родного. И вообще ни к чему за­бивать его детскую головку всякими бреднями да страши­лами, как она называла мои рассказы. Стоило мне пройти мимо, как я тут же слышал вдогон ворчание:

— Ишь удумали, уж ребятенку ни пукнуть, ни икнуть вволю нельзя.

Или:

— Тоже измыслил про могилы в двадцать саженей рас­сказывать,— Это она египетские пирамиды комментиро­вала.

— Нешто люди с черной кожей бывают?

Значит, Ивашка ей про Африку пересказывал.

— Это что ж за басурманские цари такие, кои на род­ных сестрах женились? Срамота!

А кто спорит? И мне обычаи Птолемеев не по нраву. Но ведь было.

Сейчас, окинув критическим взором мой узел, она хмыкнула и презрительно заметила:

—  Егда дом горит, мыши с тараканами завсегда вперед всех убегают.

Сравнение мне не понравилось, но я вежливо промол­чал — старость надо уважать, даже если она склочная. Но Беляна не унималась:

— А все зачалося, яко ты здеся объявился. Допрежь тихо жили, в чистоте себя блюли, а тут на тебе.

— Вот уеду, и дальше живите,— буркнул я.

— Уедет он! — Беляна всплеснула руками.— Заварил кашу, а сам в кусты? Ишь скорый какой. А баб с детишка­ми, стало быть, бросишь?!

— А чем я помогу? — огрызнулся я.

—  Чем поможешь, о том тебе боярыня поведает,— И скомандовала: — Давай-ка пошевеливайся. Ждет она тебя наверху, а ты тут прохлаждаться изволишь.

Жену Висковатого Агафью Фоминишну я поначалу даже не узнал. Снежная изморозь горя изрядно припоро­шила ее волосы, да и сама она за последние дни как-то ра­зом похудела и съежилась. Покрасневшими от слез глаза­ми она некоторое время всматривалась в меня, будто сразу не признала, потом махнула Беляне, чтоб уходила прочь. Жест получился не повелительный, а скорее просящий — настолько он был жалок. Немудрено, что мамка не послу­шалась и, заявив, что непременно должна остаться, дабы сей охальник сызнова чего не сотворил, тут же заняла бое­вую стойку в дверях — руки скрещены на объемистой гру­ди, глаза подозрительно прищурены, губы поджаты.

Агафья Фоминишна беспомощно поглядела на такое вызывающее непокорство и... смирилась.

—  Иван свет Михайлович, суженый мой, напоследок приказал мне,— начала она,— что ежели он за три дни в хоромы свои не вернется, то чтоб я во всем тебя слушалась и что ты мне насоветуешь, то и делала бы, а поперек не встревала.