— Объявился, стало быть?
— Объявился. Да только не тот ныне Богдан. От прежнего, ничегошеньки не осталось.
— Что так-то?
— Пьет безбожно. Напьется и валится под стол. Продерет глаза, и снова пьет. Смотрю на него и диву даюсь, ить помню еще по прежним временам, мастер на загляденье, а так опустился, даже воля ему не в радость. Сейчас на заднем дворе спит, но скоро уж проснется.
— Горе у человека. Он всю свою семью потерял.
— А у тебя радость?
— Я иное, — тяжко вздохнул Виктор, — он свое горе в вине топит, а я в ярости.
— Слышал я как ты гульдам задал, что они почитай сразу от стен Звонграда покатились обратно. Даже великого князя с войском дожидаться не стали, а тот не заворачивая в град, сразу следом двинул. Наше ополчение и гарнизон тут же к нему присоединились. Народ баит, что ты в одного почитай ту войну прикончил.
— Не знаю, что там молва мне приписывает, сдается мне, слишком много, но сделанное только начало. Если не пойду и дальше гульдов резать, то тоже как Богдан стану пить, а мне того не надо, потому как тогда я себя вконец потеряю.
— Дак, замирение вышло.
— А мне какая печаль. Я им ничего не простил. Великий князь мир подписывал, так он пусть и бьется с ними в десна, а мне то противно.
— Эвон, Богдан проснулся.
Меняя тему трактирщик кивнул в сторону двери в которой появился Богдан, узнать которого было мудрено. Помятый, исхудавший, с всклокоченной бородой и гривой нечесаных и немытых волос, в грязной изодранной одежде. Даже бомжи из родного мира Виктора, на его фоне выглядели куда как более пристойно. Равнодушно наблюдать за тем, как человек которого ты уважал, опускается в помойку Волков не мог.
— За что же он пьет-то? — Судя по виду, приработком он себя не утруждает, просто некогда, коли ты не успев продрать глаза снова накачиваешься до потери сознания, то какая уж тут работа. Так что вопрос был вполне уместным.
— Он как в первый день надрался, его местные прохиндеи хотели обчистить, но я не дал. Сам выгреб все, а серебра при нем оказалось изрядно. На следующий день хотел отдать, а он говорит, мол пусть у тебя будут, потому как я все едино потеряю. Мол, пои меня и корми, пока не закончится деньга, а как выйдет, гони взашей. Да только не ест он почитай, только и знает что пьет, так что пока на выпивку хватает.
— Выходит оказал я ему медвежью услугу.
— А ты-то тут каким боком?
— Оставил у Горазда для него весть о вольной на съезжей и велел передать десять рублей серебра, да при нем должно было быть сколько-то, ить на полгода снаряжал в чужие края.
— А-а, ну тогда понятно.
Виктор хотел было подняться, но трактирщик его остановил и сам направившись к Богдану указал на столик, выслушал его, кивнул в знак того, что понял и направился к стойке. Кузнец же, а ныне просто пропойца, двинулся к Волкову.
— Ты что ли хотел меня видеть? — Голос злой, какой бывает с глубокого похмелья, когда душа просит выпить, а кто-то задает глупые вопросы и непременно хочет получить на них ответы.
— Здравствуй Богдан.
— Откуда меня знаешь?
— Люди посторонние меня все же узнают, хотя и лик и голос изменились, а ты как погляжу, признать не желаешь.
— Добролюб???
— Он самый, — невесело ухмыльнулся Виктор и Богдан непроизвольно отшатнулся, словно в звериный оскал только что заглянул. Но очень быстро пришел в себя, потому как не зверь это, а человек, мало того, тот кто повинен в гибели его близких.
— Стало быть, живой, — сквозь зубы выдавил он. — Ты живой, Горазд живой, а мои в землю сырую легли. Так что ли получается?
— Ты слюной-то не брызгай. В чем хочешь меня и Горазда обвинить? В том, что я жену и дочку потерял, а он своими глазами видел как над его невестой изгалялись, а потом вместе со всеми лютой смерти предали? Или хочешь, чтобы я тебя пожалел и виниться перед тобой начал? Дак не будет того.
— А ты чего на меня кричишь? Я нынче тебе не холоп.
— Знаю. Сам вольную писал, так что не трудись. Коли во всем винишь меня и слушать ничего не хочешь, а жалости только просишь, то иди своей дорогой, у тебя еще рубля три осталось, прображничаешь, а потом под забором подохнешь. Вот Млада на небесах возрадуется тому как ты тризну по ней справлял и с распростертыми объятиями встретит. Впрочем, это вряд ли, потому как она через мученическую смерть в рай попала, а ты доведя себя до кончины прямиком отправишься в ад. Так, говорить будем? Тогда садись, а нет, проваливай.
Богдан сел на лавку как подрубленный, ноги сами подогнулись, крепко сделанная лавка жалобно скрипнула от внезапно навалившейся тяжести. Оно, Богдан сейчас вроде и исхудал против прежнего почитай вдвое, да только весу в нем было изрядно, потому как костяк крупный. Сел, облокотился о стол и залился слезами, без рыданий, молча, только плечи порой подрагивали.
— Ты прости меня, Добролюб, сам не ведаю, что творю. Развеж я не вижу, что и Горазда с того света едва вынули, и тебе досталось так, что врагу не пожелаешь. Да только душа разрывается. Когда детишек малых хоронили, она тоже стонала, да та боль ничто, как эта, когда всех, а Млада ведь тяжелая была.
— Знаю.
— И как мне быть, Добролюб? Что делать?
— То решать тебе, а только жалеть себя любимого не дело.
— А что же, к наковальне становиться?
— А хоть бы и так. Я вот для себя решил, что буду резать гульдов, покуда сил моих хватит.
— И я с тобой, — вдруг спохватился Богдан, — стрелять я обученный, так что одного двоих спроважу на тот свет, а там и помереть можно.
— А не нужен ты мне в бою с таким настроением, потому как я жить хочу долго, очень долго, и так чтобы гульдам каждый день моей жизни в горесть был. Вот как я хочу жить, а не по дурному смерть принять.
— Ну, так, значит так.
— Не пойдет, Богдан. Не держи обиду, но не боец ты.
— Так что же мне тогда остается? Пить? Или самому податься в Гульдию?
— Не так мыслишь.
— А как надо? Ты подскажи.
— Я хочу ватагу сбить и докучать гульдам, но то дело простое, а вот обеспечить ту ватагу всем потребным для боя, это вопрос куда как серьезный. Вот где ты мне понадобишься, как никто другой.
— Стало быть, к наковальне?
— Можно и так сказать. Будешь ковать нам оружие и всякое снаряжение.
— Я ить не оружейных дел мастер.
— Не беда. Не боги горшки обжигали, научишься. А уж тем оружием мы постараемся кровушку аспидам пустить так, что озеро запрудить можно будет.
В этот момент к столу подошла давешняя подавальщица и поставила перед Богданом кувшин с вином и кружку, после чего удалилась. Кузнец с вожделением посмотрел на кувшин и уже потянулся к нему, когда вновь заговорил Виктор.
— Если мучит жажда, у меня еще квас остался, попей. Коли возьмешь вино, разговору не было. Я готов помочь, подсказать, поддержать, но сопли утирать не стану и жалости от меня не жди.
Богдан с нескрываемой злобой посмотрел на Виктора, вот кто объяснит, отчего у пьяных и тем более у похмельных, так резко меняется настроение, то он кроткий как ягненок и ласковый как кошененок, а то взъярится как тигра рогатая. Волков спокойно выдержал этот взгляд, кузнец все так же зло глядя на бывшего хозяина схватил кувшин и разом опрокинул себе в глотку. Правда, длилось это не долго, потому как квасу там оставалось на пару глотков, то скорее не для утоления жажды, а для обозначения позиции. Вот и ладно. Пусть лучше злится на Виктора, а не топит свое горе в вине, а помощь Богдана ой как понадобится, были у Виктора кое-какие задумки.
Этого не могло быть, но было. Постоялый двор от которого не осталось и следа взирал на своего хозяина новенькими постройками, все еще светлых бревен. Прежний был тоже не такой чтобы и старый, но дерево уж успело потемнеть, только ворота прежние с подпалинами от бушевавшего тут пожарища и отметинами от гвоздей коими был прибит Горазд. Все было один в один, даже мастерские на заднем дворе с фермами под ветряки. Как такое возможно?
Когда они уже приблизились вплотную к воротам, навстречу им вышел Горазд. Идет тяжко, сильно опираясь на клюку, но держится сам, на своих ногах.
— Здрав будь, Добролюб.
— И тебе скорейшего выздоровления. А что тут происходит? Никак воевода кому отдал землю под постоялый двор?
— А кому он его может отдать. Твой то двор.
— А за какие деньги?.. Кто?..
— Лес полковой воевода выделил, а строили селяне. Сначала твое подворье восстановили, а только потом за село принялись. Староста попросил людей, так что всем миром навалились.
— Да как, так-то? Вот-вот дожди зарядят, не поспеют свои дома поднять.
— Людей сюда силком никто не тянул, знать ведают, что делают.
По всему выходит, что селяне считали себя виноватыми в том, что стряслось здесь. Ведь не понадейся староста на то, что гонец принесший весть о войне заедет на постоялый двор, обязательно известил бы обитателей подворья о навалившейся беде, а тогда и горя того не случилось бы, лишь подворье и пожгли бы. Но Виктор простил старосту, потому как злого умысла у него не было.
Виктор все еще не решался проехать на подворье, когда к Горазду подбежал мальчишка лет четырнадцати, хотя наделе тому было только двенадцать, но больно уж вымахал малец, обещая стать чудо богатырем. Приблизившись к Горазду он начал прилаживать к тому свое плечо, недовольно бурча.
— Куда убег-то? Сказала же мамка, чтобы один не хаживал. Тебе что, а мне холку намылят.
— Это кто такой заботливый-то?
От этой сцены у Виктора даже тепло по сердцу растеклось. А жизнь-то идет своим чередом. Люди влюбляются друг в друга, заботятся о друг друге, это только у него все черным черно, а мир все так же полон разнообразных красок. Вот только он отчего-то перестал те цвета различать, только мельком, вот как сейчас.
— Братишка мой.
— Это средний, что ли?
— Не, это младший, Мишка, — озарился улыбкой Горазд. Давно она не играла на его лице. Вот с того самого дня, Виктор ее и не наблюдал. — Он у нас с младенчества в здоровяках ходит, потому и в честь Михайлы Потапыча прозывается. Старшие сейчас по хозяйству управляются.
У Горазда было три брата, средние двое, как говорил парень, хотя и в один день родились, совсем были не похожи, выходит, двойняшки, тем было по четырнадцать и младший, ему должно было только исполниться двенадцать. Однако, если и те такие же переростки. Хотя, может и нет, вон сам Горазд, не больно-то старше своих лет выглядит.
— Выходит, выкупил своих?
— Благослави тебя Отец небесный, как есть выкупил, да еще деньга осталась, вот прикупил на подворье твое пару коровенок, лошадку, да еще чего, по хозяйству.
— Я же сказал, то деньги твои.
— Помню. Да только не заработал я столько, — упрямо сжал губы парень, — и без того долг большой.
— Повторяю, то деньги твои, а стало быть и животина и все, что ты прикупил. Но я готов выкупить у тебя, то что тебе будет не нужно.
— Ты, вот что Добролюб… Мы добро помним, но и обязанными быть не любим. Тебе тут на подворье помощники все едино нужны, вот мы и решили… Если ты не против.
— Я? Да ни за что. Но по серебру будет так как я сказал.
Подворье восстановили один к одному. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, селяне не раз и не два бывали здесь, все видели, все примечали, что осталось скрытым от их взора подсказал Горазд. Вот только лучше бы они не старались так рьяно, потому как Богдана тут же накрыло да так тяжко, что он уплелся в новую кузню, в которой от старой оставался только горн и разревелся навзрыд. А и то. Эвон постоялый двор уничтожили под корень, а пришли люди приложили руки и стоит краше прежнего, а жизни людские не вернуть.