— Вкусно? — заинтересовалась Алиса.
— Не знаю, — смущённо признался он. — Чего-то не пробовал, только видел, а что пробовал… совсем не помню, — и улыбнулся Жене. — Апельсины помню.
— Два больших или три маленьких, — засмеялась Женя. — Я тоже помню. Очень холодные.
Алиса недоумённо посмотрела на них, но быстро переключилась на "зёрнышки" Эркина. Он отщипнул уголок и всё, больше не ест. Она уже потянулась к плитке, но её остановил строгий взгляд матери.
— И перестань её баловать, — не менее строгие слова были обращены к Эркину. — Тебе тоже нужно сладкое.
Как всегда он не стал спорить, только опустил ресницы на секунду и решительно взял свою долю, разломал пополам, половину кинул в рот, а другую подтолкнул Алисе. Только в опущенных глазах, да в силе, с которой он разломал плитку, и проявилось его недовольство. Но Женя столь же решительно повторила его операцию со своей плиткой, правда, ей пришлось взять нож, и "лишнюю" она положила перед Эркином.
— Ты работаешь. Тебе надо сладкое.
— А ты? — вскидывает он на неё глаза. — Ты не работаешь?
Женя только улыбнулась в ответ. И её улыбка тут же отозвалась его улыбкой.
Потом, уже когда Алиса крепко спала и он лёг, Женя, пробираясь в темноте к своей кровати, вдруг присела на корточки у его постели, осторожно ощупью погладила по голове.
— Ёжик мой, знаешь, как приятно делиться.
Он легко перехватил её руку, прижал к своему лицу и тут же отпустил.
— Кто я?
— Ёжик, — повторила она. — Чуть что, сворачиваешься клубком и колючки выставляешь.
Он ждал, что она опять… дотронется до него, ждал, хотел и боялся этого. Но Женя встала и пошла к себе. И если б он лежал не на полу, он бы и не услышал ничего, так бесшумны были её шаги. Чуть скрипнула кровать, зашуршало одеяло. И еле слышное сонное дыхание.
Эркин потянулся под одеялом, высвободил руки. Днём уже жарко, и вечером без куртки не замерзнёшь. Уже не весна, лето почти. Летом дров колоть не надо, хотя если на зиму закупают… Летом другая работа… Он закинул руки за голову и улыбнулся тому, как легко, без боли в правом плече, удалось это сделать. Совсем хорошо зажило. Зудит иногда внутри, но разотрёшь — и нормально. И щека чешется. Особенно когда вспотеешь. Но повезло ему, конечно, сказочно. В жизни так не везёт. Чтоб из такой заварухи и целым выскочить. С пристройкой работы ещё дня на три, не меньше. Крышу надо делать сейчас. А то в дождь все зальёт. А дождя давно не было. Странная весна. То льёт без перерыва, то сушь такая же. Как в то лето, когда Грегори забрал его со скотной гнать бычков на бойню…
…Второе лето подряд хозяева покупали весной стадо бычков, лето их пасли на свободе, а осенью гнали на бойню. На второе лето Грегори спьяна разругался с другими надзирателями, отказался от сменщика и взял троих рабов. Двоих рабов и отработочного. Его, круглолицего смешливого Шоколада, а отработочного звали… Джефф, да Джефф. У него кончался третий год отработки, и парень из кожи был готов вылезти, лишь бы отработать до конца и получить свободу. Тогда он и научился ездить верхом. Грегори взял лошадей для всех, да ещё две лошади для вьюков и подмены. Двойное стадо получилось. Грегори ездил ловко, а они все в первый раз сели верхом, и Грегори в своё полное удовольствие наиздевался над индейцами, которые с конём не могут справиться. Шоколад в первый же день сбил лошади спину, и Грегори его так выпорол, что парень долго спал только на животе. Он потихоньку подсматривал, как сидит на лошади Грегори, и подражал ему. А как сообразил и приспособился ловить движения лошади и подстраиваться под них — дело пошло куда лучше. День за днём, ночь за ночью бычки, лошади и они. Не видя людей, ночуя у костра — Грегори ставили палатку. Грегори беспощадно влеплял плетью или кулаком за каждую оплошность, но показательных порок не устраивал. Да и перед кем выпендриваться, перед бычками? Каждое утро один из них оставался у костра, Грегори называл это лагерем, и он долго не мог привыкнуть и боялся окрика: "Пошёл в лагерь!" — да и не он один. Грегори заметил это и остававшегося звал лагерником. Их страх забавлял его. Лагерник убирал, следил за костром, стряпал из выдаваемых Грегори утром продуктов. Вечером лагерник подавал в палатку обед, Грегори раздавал им хлеб и варево, и один уходил к стаду на ночь, а двое отсыпались. Ночной с утра оставался в лагере и мог отоспаться днем. Этого порядка Грегори придерживался железно. И в них так вбил, что когда кончились продукты и Грегори, отчаянно ругаясь непонятными словами, потом он уже узнал, что это русская ругань, взял вьючную лошадь и уехал на трое суток, они это время жили без него, но по тому же порядку. Правда, варево было совсем пустым, но Джефф нашёл какую-то траву, и они жевали её сырой, заливали кипятком и пили горький, отбивающий голод отвар, да палатка Грегори так и простояла эти три дня с наглухо застёгнутым пологом. И трепались они в эти дни… Без умолку. Не слушая друг друга, не соображая, что несут, даже сами с собой. Он как раз кипятил на костре этот отвар, когда вернулся Грегори. Подъехал почти к костру и остановил коня. Сдвинул свою широкополую шляпу на затылок и одним движением глаз охватил свою запылённую палатку, их куртки чуть в стороне под кустом, крохотный костерок и булькающий котелок для рабского варева. Он подошёл принять поводья, и Грегори слез с коня и молча пошёл к себе в палатку. Он снял вьюки и положил их у входа в палатку. Вьюки тяжёлые. Если там продукты, то надолго хватит. Он хотел вернуться к лошадям, но Грегори из палатки кинул ему свой кофейник. И пришлось бежать за водой для кофе к роднику. Правда, пока он бегал, Грегори сам расседлал и отпустил лошадей. Он поставил кофейник на решётку и подложил дров. Вода в роднике холодная, пока закипит, Грегори может и влепить. Но Грегори убрал вьюки в палатку и возился там, пока на кофейнике не запрыгала крышка. И сам вышел и сел у костра. Хотя и раньше днём такое случалось. Но он видел, что Грегори какой-то не такой, и предусмотрительно держался в стороне.
— Оседлай Бурого, — бросил ему Грегори, не глядя на него и сосредоточенно засыпая в кофейник тёмно-коричневый, почти чёрный порошок.
— Да, сэр.
На Буром, неприглядном, но выносливом коньке обычно ездил он. Грегори не мешал им, когда они седлали, и как-то само собой получилось, что у каждого был свой конь. И приказ Грегори задел его. Мог взять и Примулу, общую подменную. Но он не ослушался, привёл Бурого и заседлал его седлом Грегори. Седло и уздечка у каждого свои, и менять их Грегори не разрешал. Грегори налил себе вторую кружку, когда он подошёл к костру.
— Ну?
— Готово, сэр.
Грегори отставил кружку и встал. Шагнул было к Бурому и вдруг повернулся, наклонился над рабским котелком, откуда уже тянуло травяным запахом.
— Это что ещё за пакость?
— Трава, сэр, — осторожно ответил он.
— Что ещё за трава?! Ну-ка, покажи!
— Вот, сэр, — он вытащил из кармана и протянул Грегори стебель, от которого всё утро понемногу отщипывал и жевал листочки.
Грегори взял стебелёк, осмотрел, размял в пальцах, понюхал… И влепил ему такую оплеуху, что он покатился по земле, едва не угодив в костёр. Вторым пинком Грегори сбил с решётки и перевернул котелок.
— Додумались, идиоты!
Лёжа на земле, он следил за сжимавшими плеть руками Грегори. Ударит или пронесёт? Пронесло. Грегори швырнул стебелёк в костёр и, пригрозив на прощание:
— Ещё раз увижу, пузырчатка раем покажется, — легко вскочил на Бурого.
Предназначавшийся ему удар достался Бурому. Нахлестывая коня, Грегори ускакал к стаду, а он, невольно постанывая от звона в ушах, потащился за водой уже с котелком. Он только успел вернуться, поставить котелок на огонь и унести подальше от лагеря собранную траву, как вернулся Грегори и с ходу стал перетряхивать их куртки, потом велел ему поднять руки и обыскал, обшарил всего.
— Я вас, чертей, знаю, — бормотал Грегори. — Когда нельзя, так вам надо.
Ничего не найдя, Грегори успокоился.
— Ну, Угрюмый, твоё счастье, что выкинуть успел. Смотри, я не шучу.
Потом Грегори отмерил ему щедрую порцию сорной крупы для их варева и дал хорошей крупы и мяса для своего обеда. И тут заметил так и стоящую у костра свою недопитую кружку. Он хлопотал у решётки, но краем глаза поймал удивлённую усмешку Грегори.
— Ишь ты, какой гордый.
В голосе Грегори не было злобы, но слова о гордости для раба слишком часто оборачивались наказанием, и он, ожидая удара, втянул голову в плечи, но отойти от костра не рискнул.
Грегори выплеснул остывший кофе в огонь, и ему пришлось подправлять костёр. А Грегори ушёл в палатку и вернулся с двумя толстыми ломтями хлеба. Между ними лежал ломоть копчёного жирного мяса. Не спеша, так, чтобы он не мог не видеть, Грегори налил полную кружку, отпил глоток, откусил чуть-чуть самый край сэндвича, накрыл им кружку и отошёл на шаг. Как положено: господскую еду раб может только доесть за господином. И желая дать рабу такую еду, господин должен хоть надкусить, хоть губу омочить и оставить еду в досягаемости. Он понял: Грегори угощал его. И он медленно подошёл, взял сэндвич и поднял кружку, вдохнул запах, от которого закружилась голова. Грегори вскочил на Бурого и уехал к стаду. Он успел заметить, что задний карман у Грегори оттопырен, похоже, хлебом, так что Джефф и Шоколад тоже сейчас получат. Грегори уже если угощал, то всех, любимчиков не было. И влеплял кулаком или плетью тоже поровну. Он сел на землю и не спеша, смакуя каждый кусок, гоняя во рту каждый глоток, ел, стараясь растянуть, продлить наслаждение. А вечером, когда они уже наелись небывало густого варева, Грегори вышел к ним из палатки. Они сразу повскакали на ноги. Оглядывая их ярко блестевшими в свете костра глазами, Грегори начал с того, что обругал их как никогда, и только потом перешёл к делу.
— Разбираться, кто из вас первый до такого додумался, я не буду. Все вы олухи друг друга стоите. В глаза смотреть! — они подняли головы. — Голод она забивает, это верно. А к осени вы на Пустыре валяться будете. Поняли, тупоголовые? — Грегори посмотрел на Джеффа с заплывшим свежим синяком глазом и недобро улыбнулся. — Скажете, кому на Пустырь охота, я ему сам целую охапку дам. Всё ясно?
— Да, сэр… Да, масса, — дружно ответили они, невольно косясь на плеть, которой поигрывал Грегори.
— Надо бы вам всем по мягкому влепить. Три дня потерпеть не могли. Но считайте это за мной. К следующему разу прибавлю. А теперь пошли вон. Кто ночной? Джефф? Чтоб я тебя не видел! А вы двое дрыхните.
— Да, сэр.
— Да, масса.
Любое приказание должно встречаться согласием…
… Эркин, не открывая глаз, перекатился на бок, и вздохнул. До рассвета ещё далеко, можно спать дальше. Грегори был не самой большой сволочью, бывали гораздо хуже, и пошутить любил, хотя от иных его шуток в озноб бросало, как тогда…
… Пастьба заканчивается. Жухнет трава, дожди стали холодными. Подросшие, отяжелевшие бычки медленно идут по размешанной копытами и колёсами грузовиков дороге. За недальним леском шоссе, бетонка, но Грегори не захотел гнать стадо среди машин, и они второй день тащатся под мелким холодным дождём. Зато бычки кормятся до последнего дня. До последнего своего дня нагуливают мясо. Блестят мокрые спины бычков, блестит кожаная куртка Грегори.
— А ну веселей! — покрикивает надзиратель. — До бойни совсем ничего осталось.
Но сам останавливает стадо у развилки.
— Сгоните в низину, пусть покормятся.
Какая кормёжка! Они же сейчас на жвачку залягут, потом умучаешься поднимать. И до вечера ещё далеко. Но не им указывать. Они заворачивают стадо, и бычки неохотно, толкаясь, спускаются в низину. Грегори сам спутывает и пускает вьючных лошадей и легко вскакивает на своего тёмно-гнедого Пирата.