Но бабушка терпеть не могла голые ноги, даже с летним платьем, а перчатки она считала главным элементом одежды. Настоящая леди узнается по перчаткам. А как неряшливо выглядит девушка без шляпы.
Но бабушка умерла. Любимая, оплакиваемая, но, несомненно, умершая. Голос смолк, категорические высказывания никогда больше не будут произнесены, и Селина была сама по себе, она могла делать, что хочет, в доме своего отца, далеко от Квинз-Гейт. Она вошла в дом, сняла чулки и туфли, а потом, чувствуя прохладу и восхитительную свободу, отправилась на поиски еды. В холодильнике было масло, и она намазала кусок хлеба, взяла помидор и бутылку холодной содовой воды. Она устроила пикник на террасе, усевшись на стене и наблюдая за лодками в бухте. После еды ее стало клонить в сон, но ей не хотелось, чтобы ее застали спящей. Ей придется сесть на что-нибудь жесткое и неудобное, чтобы бодрствовать.
В конце концов она вскарабкалась на лестницу, ведущую на галерею, и устроилась на верхней ступени, что было достаточно неудобно. Спустя некоторое время огромная белая кошка ушла с солнца и взобралась на колени к Селине, издавая несмолкаемое мяуканье и цепляясь когтями.
Стрелки ее часов медленно двигались по кругу.
Глава 5
Фрэнсис Донген спросила:
— Не понимаю, почему ты должен ехать.
— Я тебе сказал: мне нужно покормить Перл.
— Перл может сама себя прокормить. Вокруг твоего дома полно дохлой рыбы, хватит на целую армию кошек. Останься еще на одну ночь, дорогой.
— Ну, не только из-за Перл, «Эклипс» тоже…
— Но она уже отстояла на якоре один шторм…
— Я не знаю, как она отстояла, а плохая погода возвращается…
— Ну хорошо, — сказала Фрэнсис и потянулась за новой сигаретой. — Если ты так думаешь, то тебе лучше ехать.
Давным-давно, когда маленькой девочкой она жила в Цинциннати, в штате Огайо, мать говорила ей, что лучший способ удержать мужчину — дать ему по крайней мере ощущение свободы. Не то чтобы она уже достигла стадии, когда требовалось удержать Джорджа Дайера, потому что она его пока и не заполучила, но она считала себя опытным игроком в увлекательной игре в кошки-мышки и была готова подождать.
Она сидела на небольшой террасе своего дома в верхней части старого городка Сан-Антонио. Лишь несколько сот ярдов отделяло ее от собора наверху, а внизу лежали кривые улочки с булыжной мостовой, высокие узкие дома и бесконечные веревки с бельем, бьющимся о стену старой крепости. За стеной простирался новый город, его широкие улицы и обсаженные деревьями площади вели к гавани, забитой шхунами и белыми яхтами с высокими мачтами, там же стоял и пароход, только что прибывший из Барселоны, откуда он приходил раз в неделю.
Два года она жила в этом восхитительном местечке, с тех самых пор, как приехала с несколькими богатыми американскими друзьями на их яхте, совершавшей круиз. Проведя шесть недель в их компании, Фрэнсис смертельно от них устала, и когда они все сошли на берег, чтобы устроить вечеринку, Фрэнсис так и не вернулась обратно. После трехдневного кутежа она проснулась со страшным похмельем и на странной кровати, а также с сознанием того, что яхта и ее обитатели уплыли без нее.
Это нисколько не обеспокоило Фрэнсис. Она уже завела массу новых друзей, была богата, дважды побывала замужем, ее ничто не удерживало. Сан-Антонио как нельзя больше подходил для нее. Город был заполнен художниками, эмигрантами, писателями и битниками, и Фрэнсис, которая некогда прожила несколько месяцев с художником-неудачником в Гринвич-Виллидж, почувствовала себя совсем как дома. Довольно быстро она нашла этот дом и, когда первые хлопоты по обустройству закончились, стала обдумывать, чем бы заполнить время. Она решила устроить картинную галерею. В городе, где постоянно живут художники и куда приезжает масса туристов, картинная галерея несомненно являлась выгодным вложением денег. Она купила пустующий рыбный рынок в гавани, переделала его и занялась бизнесом с сообразительностью, унаследованной не только от своего отца, но и от двух бывших мужей.
Ей не было еще и сорока, но весь ее облик говорил о прожитых годах. Высокая, очень худая, загорелая, как мальчишка, со светлыми волосами в безыскусных локонах, она ходила в одежде, которую обычно носят подростки, но которая тем не менее ей шла. Обтягивающие брюки, мужские рубашки и бикини размером с пару связанных вместе носовых платков. Она непрерывно курила и понимала, что слишком много пьет, но почти все время, а особенно в данное утро, жизнь была просто прекрасна, чего она всегда и ожидала.
Вечеринка в честь первой выставки Олафа Свенсена особенно удалась. Даже по меркам Сан-Антонио Олаф был самым грязным молодым человеком, которого кто-либо когда-либо видел, с жиденькой бороденкой, а на ногти на ногах просто нельзя смотреть, но его скульптура в стиле поп-арт несомненно могла ошеломить, а Фрэнсис получала определенное удовольствие, шокируя публику. Конечно же Джордж Дайер был в числе приглашенных на вечеринку — после опубликования его книги он стал чем-то вроде знаменитости, — хотя это вовсе не означало, что он придет, и Фрэнсис воспрянула духом от удовольствия, когда увидела, как он вошел в дверь и начал пробираться к ней через прокуренную комнату. Он сказал ей, что приехал в Сан-Антонио, чтобы купить запчасть к лодке, а услышав его высказывания о работе Олафа, она поняла, что он пришел на вечеринку только для того, чтобы выпить на дармовщину, но какое это имело значение, раз он здесь, и, больше того, когда вечеринка закончилась, он остался с Фрэнсис. Прошел почти уже год, как они познакомились. Прошлой весной она отправилась в Кала-Фуэрте взглянуть на работу молодого французского художника, жившего там. Как и следовало ожидать, она очутилась в баре Рудольфо, где угостила художника мартини, но когда вошел Джордж Дайер, она бросила француза, который заснул, положив голову на стол, и завязала с Джорджем разговор, который закончился обедом вдвоем, а в шесть часов вечера, когда они все еще пили кофе, настало время опять выпить коньяку.
Он обычно приезжал в Сан-Антонио раз в неделю, чтобы забрать почту из яхт-клуба, сходить в банк, пополнить запасы для лодки, и в таких случаях почти всегда разыскивал Фрэнсис, и они вместе ужинали или отправлялись на вечеринки, которые уже были в полном разгаре в одном из прибрежных баров. Он ее чрезвычайно привлекал — гораздо больше, чем она его, и она это знала, но это только делало его более желанным. Она также ревновала к другим его интересам, ко всему, что отвлекало его от нее. Его сочинительство, его яхта, но больше всего его замкнутое существование в Кала-Фуэрте. Ей бы хотелось, чтобы он нуждался в ней, но казалось, ему ничего не нужно. Ее деньги не впечатляли его, но он восхищался ее грубым и очень мужским чувством юмора. Наблюдая за ним сейчас, она с удовлетворением думала, что он первый настоящий мужчина, которого она встретила за многие годы.
Он собирался уезжать, укладывая привезенные вещи в корзину. Даже наблюдая, как его коричневые от загара руки выполняют такую домашнюю работу, Фрэнсис почувствовала, как ее охватывает физическое желание. Вопреки рассудку, но в надежде, что он останется еще ненадолго, она сказала:
— Ты ничего не ел.
— Я перехвачу что-нибудь дома.
Дома. Как ей хотелось, чтобы здесь был его дом. Она спросила:
— Выпьешь?
Он засмеялся и взглянул на нее, явно покрасневший и чертовски изумленный.
— Послушай, душка, мне ехать три часа.
— Одна рюмка тебя не убьет. — Ей самой хотелось выпить.
— Нет, а вот здоровый красный грузовик может, если я засну за рулем.
Корзина была собрана. Он встал:
— Я должен ехать.
Фрэнсис тоже встала, наклонилась, чтобы затушить сигарету, и пошла помочь ему с вещами. Он поднял тяжелую коробку с запасным мотором, а Фрэнсис понесла корзину, спускаясь впереди по каменным ступеням в закрытый дворик, где возле стены росло лимонное дерево. Она открыла тяжелые двойные ворота, выходящие на узкую улицу, и вышла на солнце. Здесь на безумно крутом склоне холма припарковался нелепый автомобиль Джорджа — древний «моррис-каули» с желтыми шинами и складным верхом наподобие детской коляски. Они загрузили вещи в машину, и Джордж повернулся, чтобы попрощаться.
— Было весело, — сказал он.
— Это потому, что мы ничего не планировали, дорогой. Как это? Непроизвольно. — Она поцеловала его в губы. Она была такой высокой, что ей не пришлось тянуться, она просто наклонилась вперед и застала его врасплох. У нее был толстый слой яркой помады, которая отпечаталась на его губах, и он почувствовал ее сладкий вкус, а когда она отодвинулась от него, он стер помаду тыльной стороной руки.
Он залез в машину.
— До свидания, дорогой.
— Пока, Фрэнсис.
— Пока.
Она вынула камень, который прошлым вечером они, обессилев от смеха, запихнули под переднее колесо, Джордж отпустил тормоз, и машина покатилась вниз, набирая ужасную скорость и срезая углы узкой крутой улочки, как на горке для катания на ярмарке, распугивая котов и цыплят и заставляя полицейских, стоящих у ворот старой стены, скрежетать зубами в яростном неодобрении.
Он свернул к Кала-Фуэрте, поехал вниз по пыльной дороге, через ухоженные поля, мимо ветряных мельниц и терпеливых лошадей, вращающих жернова. Он доехал до петляющей дороги у подножия гор, и над ним вознесся крест Сан-Эстабана. Он бросил взгляд на море, пытаясь уловить признаки возвращающегося шторма, и подумал о Фрэнсис. Он подумал о том, чтобы поселиться с Фрэнсис в Сан-Антонио только ради того, чтобы написать Ратлэнду, своему издателю, и послать его к черту: он не собирается больше писать книги, он собирается стать бездельником, праздным мечтателем, он собирается пойти на содержание к богатой американке.
Сиеста в Сан-Эстабане закончилась, ставни были распахнуты, и несколько мирных посетителей сидели за столами возле кафе. Когда Джордж, сигналя, проезжал мимо, они кричали: «Hombre!» — и махали руками, потому что они все его знали, если и не по имени, то в лицо, ибо он был сумасшедшим англичанином в маленьком автомобиле с желтыми шинами, который разъезжал по острову в кепке яхтсмена и иногда писал книги.
Когда он на свободном ходу спустился по последнему ровному участку дороги, ведущей к Кала-Фуэрте, он немного поспорил сам с собой — заглянуть или нет к Рудольфо на стаканчик. В конечном счете решил, что не стоит. Несомненно, там он встретит друзей, пробудет дольше, чем намеревался, выпьет больше, чем ему надо. Он не доверял погоде, да и Перл будет голодна; поэтому он просто приветственно погудел в клаксон, проезжая через площадь, и помахал рукой всем, кто мог сидеть на террасе гостиницы «Кала-Фуэрте». Рудольфо не было видно, но один-два вздрогнувших посетителя помахали в ответ, и, испытав приятное чувство возвращения домой, Джордж начал насвистывать.
Он продолжал насвистывать, когда вошел в дом. Селина, все еще сидевшая на лестнице, услышала, как машина въехала на холм, потом спустилась с пригорка и остановилась, жутко заскрежетав древними тормозами, возле «Каза Барко». Она сидела не шевелясь, а белая кошка, огромная, тяжелая, спала у нее на коленях. Мотор затих, и только тогда она услышала свист. Дверца машины открылась и захлопнулась. Свист продолжался, становился громче. Дверь в «Каза Барко» распахнулась, и вошел мужчина.
В одной руке он нес корзину, в другой — картонную коробку, а в зубах — пачку газет. Он спиной закрыл дверь, поставил корзину на пол, вынул изо рта газеты и бросил их в корзину, а затем отнес коробку к столу возле печатной машинки и осторожно поставил ее. Она не могла видеть его лицо, потому что его скрывал козырек поношенной выцветшей морской кепки, но увидела, как он открыл крышку коробки и проверил содержимое, упакованное в бумагу. Удовлетворенный осмотром, он подхватил бинокль и исчез на террасе. Селина сидела тихо на своем месте, но кошка проснулась. Она погладила ее, частично от нервозности, частично потому, что не хотела, чтобы кошка двигалась. Через некоторое время он снова вернулся в дом, положил бинокль, снял кепку и бросил ее на стол. У него были темные волосы, очень густые, в которых едва начинала пробиваться седина. На нем были бледно-голубая рубашка, как у фермеров, вылинявшие хлопчатобумажные брюки цвета хаки, а на ногах покрытые пылью холщовые туфли. Продолжая насвистывать, он подошел и поднял корзину и отнес ее в камбуз, снова скрывшись от Селины. Она услышала, как он открывает и закрывает дверцу холодильника, послышался звук откупориваемой бутылки, звяканье стакана, шум наливаемой жидкости. Когда он опять появился, в руках у него был стакан с чем-то, похожим на содовую. Он снова вышел на террасу и позвал: «Перл!» Кошка стала вытягивать лапы. «Перл! Перли!» Он соблазнительно почмокал. Кошка замяукала. Он вернулся в дом. «Перл!»