В половине шестого дождь наконец полил крупными тяжелыми каплями, они подскакивали, ударяясь об асфальт, и потом расплывались на нем черными пятнами. Тут же откуда-то со стороны Шарантона послышались раскаты грома, и налетевший резкий ветер поднял пыль, срывая шляпы с прохожих. Люди в панике спасались, укрывались под козырьками парадных или под большими тентами террас.
Уличные торговки снедью предместья Сент-Антуан улепетывали от ливня, прикрывая головы фартуками или мешками. По обеим сторонам улицы уже струились ручьи, запели водосточные трубы, а в домах, на всех этажах, жильцы поспешно закрывали ставни.
Бопер спрятался в каком-то темном закоулке между овощной и мясной лавками и машинально читал имена на привинченных к стене табличках. На втором этаже жил зубной врач, наверняка едва сводивший концы с концами, на третьем массажистка, еще кто-то в том же доме изготовлял искусственные цветы.
Он уже опросил добрых четыре десятка старых женщин, но попадались или маленькие и тощие, или просто не выходившие из своих комнат, а некоторые удивленно таращились на него, когда он задавал вопрос о набережной Турнель:
— Да что мне делать на набережной Турнель?
Одна даже затараторила на незнакомом языке, кажется, по-польски.
Потихоньку продвигаясь, он вычеркивал адреса из записной книжки, когда дождь помешал ему двигаться по намеченному пути. По узкому проходу он забрел в какой-то двор и увидел новенькую эмалевую табличку с надписью: «Консьержка».
Из-за грозы почти совсем стемнело, и здесь зажгли слабенькую электрическую лампочку.
Он вошел и увидел женщину, лежавшую на кровати; другая, похожая в потемках на черное пятно, сидела в углу. Перед ней было ведро, в которое она бросала только что очищенные картофелины.
— Полиция.
В каморке стоял тошнотворный запах пота и какого-то лекарства, напомнившего ему операционную, где ему удаляли аппендикс.
— Узнайте, что ему надо, мадемуазель Бланш, — еле слышно сказала лежавшая на кровати.
И странный, словно детский голосок спросил:
— Что вам угодно?
Он даже еще не повернул головы. Глаза еще не привыкли к такому освещению.
— Я только хотел спросить, не знаете ли вы в этом доме пожилую женщину в годах, которая одевается в черное и страдает болезнью ног.
Не успев договорить, он увидел ноги сидевшей в углу старой женщины, которые она вытащила из тапочек: чудовищно распухшие, бесформенные, обтянутые черными шерстяными чулками.
— Вы живете здесь? — быстро спросил он.
Женщина не ответила, вместо нее усталым голосом отозвалась другая, та, что лежала на кровати:
— Она живет здесь, да. Уже больше тридцати лет. Иногда помогает мне. Что вам надо от нее?
Громовые раскаты заглушали голоса. Лампочка мигала, свет грозил вот-вот отключиться совсем. Старуха испуганно смотрела на него, держа в одной руке нож, в другой — недочищенную картофелину.
У нее было широкое бледное, похожее на полную луну лицо с блеклыми глазами, бескровными губами, как будто вылепленное из куска глины.
— Вы знаете месье Буве? — спросил инспектор.
И вдруг почувствовал, что ему больше незачем бродить по улицам квартала. Старуха подняла голову и, изумленно глядя на него, сказала:
— Он умер.
— Вы его знали?
— Я принесла ему цветы.
— Знаю.
— Увидела в газете фотографию и сразу узнала.
Ему еще не приходилось слышать такой голос, бледный, как ее лицо, невыразительный, монотонный. Женщина повернулась к кровати, чтобы попросить совета, расспросы этого чужого человека явно наводили на нее ужас.
— Вы давно видели его в последний раз?
— Очень давно.
— Двадцать лет назад?
— Больше.
— Тридцать?
— Больше.
— Это было в Париже?
— Познакомились мы в Париже.
— А потом виделись где-нибудь в другом месте?
— Я с ним уехала в Брюссель, и там мы прожили год. Может, меньше. Я уже не помню.
— Его уже звали Буве?
— Нет. Я и не слышала никогда такого имени, первый раз в газете прочитала. И все-таки это он.
— Как его звали, когда вы были с ним знакомы?
Заволновавшись, она вновь повернулась к кровати.
— Думаю, будет лучше, если вы ему ответите, мадемуазель Бланш.
— Он сменил имя.
— Когда?
— Перед тем, как мы уехали из Парижа.
— Под каким именем вы знали его до этого?
— Гастон… Гастон Ламбло…
— А потом?
— Он назвался Пьерроном.
— Почему?
— Не знаю.
— А вы?
— В Брюсселе меня все звали мадам Пьеррон.
— Вы были его женой?
Она колебалась. Она все так же сжимала в руках картошку и нож, Бопер боялся, как бы она не порезалась.
— Нет. Но люди думали, что да.
— Какие люди?
— В кафе.
У нее не было никакого дурного умысла, она отвечала искренне, но мысли ее шевелились очень медленно, и это были совсем простые мысли, она не могла выразить их иначе.
— Вы работали в кафе?
— Я прислуживала, а он работал в подвальчике.
— Уверены ли вы, что действительно никогда не были за ним замужем?
— Да. Мы только делали вид.
— У вас нет детей?
Она покачала головой, удивленно, потом удрученно.
— Что с ним случилось потом?
— Он уехал.
— Почему?
— Не знаю.
— Куда уехал?
— Уехал.
В этой каморке искать телефон было бессмысленно, и Бопер безропотно пошел под проливной дождь в ближайший бар.
— Приведите ее сюда, — сказал месье Гийом.
— Не знаю, удастся ли мне это.
— Она больна?
— Нет. Это консьержка больна. А она при ней.
— Побудьте пока там, с ней. Я пришлю за вами кого-нибудь.
Он не выпил ни глотка, только сунул в рот леденец и, подняв воротник куртки, потащился обратно, вдоль витрин. Его башмаки совсем промокли, даже носки пропитались влагой.
— Сейчас пришлют человека, — сказал он, войдя в каморку.
Старуха, чистившая картошку, просто спросила:
— Зачем?
8
В морге Института судебной медицины тоже мигали лампочки. Мадемуазель Бланш не поняла даже, куда попала. Должно быть, ей сперва показалось, что это какая-то контора, а потом, когда она увидела нумерованные ящики, — что ее привели на какой-то необычный склад.
Бопер поехал с ней. При консьержке осталась сиделка, которую прислали из управления. Темнота опустилась на город, Париж будто почернел. Нависшие громадой облака сомкнулись так плотно и были такими темно-серыми, что казалось, наступил зимний вечер. Дождь все лил, не ослабевая, на улицах не осталось ни одного прохожего, но вода в небесных резервуарах все не кончалась.
Оба вымокли, хотя и приехали на такси. Мадемуазель Бланш надела старомодную черную шляпку, которая сидела на самой макушке, а вокруг пенились седые кудряшки, похожие на ореол из искусственного снега, которым украшают рождественскую елку.
Увидев, что в металлических ящиках лежат мертвые тела, она долго стояла как в столбняке. Потом, мало-помалу, все поняла, ее взгляд остановился на лице Буве, и она зашевелила пальцами, точно перебирала четки.
Она не промолвила ни слова. Лицо Буве было уже совсем не то, что на набережной Турнель или на набережной Орфевр. Оно потеряло всякое выражение, не осталось и следа улыбки в уголках губ.
Служитель готов был задвинуть ящик, а она все смотрела, и бесцветные глаза ее медленно увлажнялись. Теперь она, должно быть, видела смутно, сквозь слезы, похожие на дождинки, которые дрожали на ее волосах. Ее губы беззвучно тряслись.
Слезы текли по лицу длинным зигзагом и застывали на подбородке.
— Вы его узнаете?
Она утвердительно кивнула, и на ресницах опять заблестели слезы. Боперу пришлось мягко, неловко взять ее под руку, чтобы она отошла от ящика, пока его задвигали.
Такси ожидало их у выхода. Мадемуазель Бланш боязливо посмотрела на другие ящики с покойниками, словно ожидая, что их все тоже сейчас откроют.
На полу оставались мокрые следы от их ног. Им пришлось еще раз нырнуть под дождь, прежде чем они смогли укрыться в такси, а выходя на набережной Орфевр, оба вымокли опять.
Здесь, окончательно сбив с толку бедную женщину, ее разлучили с инспектором, к которому она уже успела привыкнуть и даже чуточку сродниться.
Может быть, Бопера сочли недостаточно тонким для такого допроса? Или отстранили, потому что он был специалистом по семейным расследованиям, а тут дело, очевидно, приняло иной оборот?
— Я сменю вас. Идите домой и обсохните, старина.
Он не настаивал. Хотя возвращаться домой ему не хотелось и он совсем не устал. Мадемуазель Бланш проводила его тоскующим взглядом, как будто он предавал ее, оставлял одну с новым незнакомым человеком.
Но Люка оказался совсем не страшным. И сама полиция сейчас, вечером, когда почти все уже разошлись, выглядела мирно. Двери пустых кабинетов остались открытыми, в коридоре тоже никого. На подносе стояли пустые пивные кружки и одна почти полная, из которой инспектор отхлебнул пару глотков.
Он предложил старой женщине сесть в кресло, обитое красным бархатом, и произнес маленькую вступительную речь:
— Не беспокойтесь, здесь никто не сделает вам ничего плохого. После нашего разговора вас непременно отвезут домой, туда, где сейчас осталась сиделка, к слову сказать, очень знающая и добросовестная.
В ответ она машинально, бездумно пробормотала:
— Спасибо.
— Я мог бы вызвать вас и завтра, но с этим делом связаны интересы стольких людей, что чем раньше оно прояснится окончательно, тем будет лучше. Вы не голодны?
— Нет.
— И пить не хотите? Ладно. Может, закрыть окно?
За окном грозовой сумрак смешался с вечерним, змеистые молнии словно выпадали из грохочущих туч и тонули в Сене, на секунду озаряя мост, по которому проезжали автобусы и такси, но не было ни одной человеческой фигуры.
— Вы боитесь грозы?
Она не посмела ответить, но он и так понял, что боится, подошел к окну, задернул занавески, потом сел перед ней и закурил.
— Вас зовут мадемуазель Бланш. Бланш, а дальше? Как ваша фамилия?
Слова медленно доходили до нее, и ей каждый раз приходилось напрягаться, чтобы понять, о чем ее спрашивают:
— Моя фамилия?
— Фамилия ваших родителей? Вы где родились?
— В Конкарно. Моего отца звали Барбелен.
— А вас зовут Бланш?
— Меня звали Шарлоттой. Это он, когда мы уехали в Брюссель, назвал…
— Вы с ним не были женаты?
Она покачала головой.
— Чем вы занимались, когда познакомились с покойным, которого в то время, если я не ошибаюсь, звали Гастоном Ламбло?
Она не ответила, и, вооружившись терпением, он пришел ей на помощь:
— В каком квартале Парижа вы жили?
— Возле площади Бланш.
— Одна?
Ее изумляло, что ее заставляют ворошить такое далекое прошлое. Может, она уже ничего не помнит? Или у нее совсем заржавели мозги?
— Вы жили с неким Пьером Манчелли?
Вздохнув, она кивнула.
— И занимались проституцией? Вы были занесены в картотеку?
Она не заплакала, не смутилась, не стала отнекиваться. Просто продолжала смотреть на него ошеломленно и с легким ужасом.
— Если я говорю что-нибудь не так, не бойтесь, поправьте меня.