На стене ее кабинета висела фотография знаменитой поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей. И мисс Шоуп пришлось объяснять мне, кто это такая.
Я стеснялся откровенно рассказывать старой мисс Шоуп, что делают мои родители целыми днями. Они слонялись по дому как призраки, в купальных халатах, в ночных шлепанцах — если только не ждали гостей. Они часами смотрели куда-то в пространство. Иногда они осторожно обнимали друг друга и вздыхали. Они были похожи на привидения.
И в следующий раз, когда Ипполит Поль де Милль предложит мне вызвать какого-нибудь мертвеца, я скажу:
— Навидался я их! Хватит!
Так что я сказал мисс Шоуп, что отец и плотничает дома, и, конечно, много пишет и рисует, и даже имеет антикварное дельце. А по правде говоря, отец в последний раз брал в руки инструменты в тот день, когда он сбросил купол с дома и переломал все свои винтовки. Я никогда не видел, чтобы он рисовал или писал красками. А его антикварная торговля состояла в том, что он распродавал понемногу остатки добычи, привезенной из Европы в лучшие времена.
На эти деньги мы покупали еду и топливо. И еще одним источником средств было небольшое наследство, завещанное моей матери родственником из Германии. Она получила эти деньги уже после окончания судебной тяжбы. Иначе и их забрали бы Метцгеры. Но основную поддержку нам оказывал Феликс — он был необычайно щедр, и нам никогда не приходилось о чем-то его просить.
И я сказал мисс Шоуп, что мама работает в саду и помогает нам: мне — по хозяйству, а отцу — в его антикварном деле, ведет переписку с друзьями, очень много читает и так далее.
Однако вызвала меня мисс Шоуп по другому поводу: она прочитала мое сочинение на заданную тему «Кто из граждан Мидлэнд-Сити мой любимый герой?».
Моим любимым героем был Джон Форчун, который умер в Катманду, когда мне было всего шесть лет. У меня даже уши загорелись, когда мисс Шоуп со слезами на глазах сказала мне, что за сорок лет работы в школе она не читала лучшего сочинения.
— Ты непременно должен стать писателем, — сказала она, — и ты должен покинуть этот убийственный город как можно скорее. И тебе надо найти то, что у меня не хватило духу искать, — добавила она. — Именно то, что мы все должны искать, не сдаваясь.
— А что это? — спросил я.
Вот что она ответила:
— Свой собственный Катманду…
Она призналась, что внимательно наблюдала за мной последнее время.
— И ты словно разговариваешь сам с собой.
— А с кем мне еще разговаривать? — сказал я. — Да я и не разговариваю по-настоящему.
— Вот как? — удивилась она. — А что же ты делаешь?
— Ничего, — сказал я. Я никому не рассказывал об этом и ей тоже говорить не стал. — Просто у меня такая нервная привычка, — сказал я.
Конечно, ей понравилось бы, если бы я открыл ей все свои тайны, но я так и не доставил ей этого удовольствия.
Я решил, что безопаснее всего, мудрее всего молчать как могила и быть холодным как лед и с ней, и со всеми другими.
А ответить на ее вопрос я мог бы так: я просто напеваю себе под нос. Это было джазовое пение — изобретение негров. Они таким пением без слов прогоняли тоску и печаль, и я тоже. «Бууби дууби хопхоп», — пел я себе под нос и еще: «Скед-ди уии, скиди уа» — и так далее. «Бииди оп! Бииди оп!»
И мили летели мимо, и годы летели мимо. «Фуудли йа, фуудли йа. Занг риипа доп. Фаааааааааааааааааа!»
Торт «Линцер» (по рецепту из газеты «Горнист-обозреватель»). Смешать полчашки сахару с чашкой сливочного масла, хорошенько растереть. Добавить два желтка, пол чайной ложки лимонной цедры.
Смешать чашку муки, четверь ложки соли и чайную ложку корицы, четверть ложки гвоздики. Высыпать в масло, растертое с сахаром. Добавить чашку миндаля (не жареного) и чашку жареных лесных орехов, нарубленных очень мелко.
Раскатать две трети этой массы до толщины в четверть дюйма. Выложить на глубокий противень. Густо смазать малиновым вареньем (полторы чашки). Раскатать остальную массу, нарезать полосками длиной около десяти дюймов. Слегка закрутить и положить сверху сеткой. Защипнуть края. Разогреть духовку до 350° и выпекать около часа, затем остудить при комнатной температуре.
Этот торт был одним из самых популярных в Вене, столице Австрии, перед первой мировой войной!
Я ничего не говорил отцу и матери о том, что хочу стать писателем, пока не угостил их неожиданно своим изделием — тортом «Линцер» по рецепту газеты «Горнист-обозреватель».
Когда я подал торт, отец как-то встряхнулся, ожил и сказал, что торт словно перенес его на сорок лет назад. И прежде чемон снова отключился от действительности, я ему передал то, что мне сказала Наоми Шоуп.
— Полуженщина-полуптица, — сказал он.
— Простите, сэр? — сказал я.
— Мисс Шоуп, — сказал он.
— Не понимаю, — сказал я.
— Она, несомненно, сирена, — сказал он. — А сирена — это полуженщина-полуптица.
— Я знаю, что такое сирена.
— Значит, ты знаешь, как они завлекают моряков своими сладкими песнями и те разбиваются о скалы.
— Да, сэр, — сказал я. После того как я застрелил миссис Метцгер, я стал всех взрослых мужчин величать «сэр». Моя жуткая жизнь становилась от этого немножко веселее, так же как от негритянских песенок без слов. Я представлял себя каким-то «нижним чином», ниже некуда.
— А что сделал Одиссей, чтобы безнаказанно проплыть мимо сирен? — спросил отец.
— Забыл, — сказал я.
— Он сделал то, что я советую и тебе делать каждый раз, когда кто-нибудь скажет, что у тебя есть какой-то талант, — сказал он.
— Хотел бы я, чтобы мой отец сказал мне те слова, что я говорю тебе.
— Что именно, сэр? — сказал я.
— Залепи уши воском, мой мальчик, и привяжи себя к мачте, — сказал отец.
— Но я написал сочинение про Джона Форчуна, и она сказала, что сочинение отличное, — настаивал я. Вообще я очень редко на чем-нибудь настаивал. После того как я посидел в клетке, весь измазанный чернилами, я пришел к выводу, что лучше всего и для меня, и для окружающих, если я ничего не буду хотеть, ничем не буду восторгаться, по возможности ни к чему не буду стремиться, чтобы никогда больше никого не обидеть, никому не повредить.
Иными словами, я не смел прикасаться ни к чему на этой планете — будь то мужчина, женщина, ребенок, вещь, животное, растение или минерал, — может, все они подсоединены к контактному детонатору, к взрывчатке. Как шарахнет!
И для моих родителей было неожиданностью то, что я весь прошлый месяц работал до поздней ночи над сочинением на тему, которая меня очень волновала. Родители никогда не интересовались, чем я занимаюсь в школе.
Школа…
— Ты написал про Джона Форчуна? — спросил отец. — Но что же ты мог про него написать?
— Я покажу тебе это сочинение, — сказал я. — Мисс Шоуп мне его вернула.
— Нет-нет, не надо, — сказал отец. — Расскажи своими словами. — Теперь я думаю, что он и читать-то почти не умел.
— Мне интересно, что ты про него написал, ведь я с ним был довольно близко знаком.
— Знаю, — сказал я.
— Почему же ты меня не расспросил о нем? — поинтересовался отец.
— Не хотел тебя беспокоить, — сказал я. — Тебе и так приходится думать о многом. — Я знал, как отцу больно вспоминать о том, что из-за своего преклонения перед Гитлером он потерял такого друга, как Джон Форчун, но ничего не добавил. Я и так принес ему достаточно горя. Я всем принес одно горе.
— Он вел себя как дурак, — сказал отец. — Разве можно в Азии искать мудрость? Та проклятая книжка погубила его.
— Знаю — «Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона, — сказал я.